29
На Смоленск, на Смоленск!
Грохот, звон, уши заложило. Наймушин взглянул на часы: артиллерийская подготовка длится уже час двадцать. Через десять минут закончится, и батальон пойдет в наступление на южную окраину Кузьминичей. Серые избы-пятистенки хоронятся в садах по склону, многие не схоронились — горят.
Канонада отодвинулась. Последний, словно запоздалый залп гвардейских минометов — и все попритихло. Сколько раз Наймушин испытывал это: тишина после артподготовки, кажется, будто оглох.
Он потряс пальцем в ушах, слух немного прояснился, но уши болели по-прежнему. Снова взглянул на часы, поднес к глазам бинокль: дым еще не рассеялся и вздыбленная земля не улеглась, а роты уже покинули наспех отрытые окопы и поднялись в атаку. Он увидел, что впереди стрелковой цепи мелькали в дымовой завесе фигуры саперов, поставивших флажки у проходов на заминированном брюквенном поле, возле первой немецкой траншеи, Не подкачали саперы. И мои пехотинцы не подкачают: уже в первой траншее, выбрасывают рогатки и ежи, потом — во вторую. И мне менять НП. Второй за день! Вперед!
Роты пошли в атаку налегке, поэтому Наймушин приказывает старшему лейтенанту Бабичу:
— Пускай повозки вдогонку.
— Не рано, товарищ капитан?
— Ты что? С луны свалился? — Наймушин повышает голос. — Выезжай немедленно!
Взбивая истертую в порошок глину, повозки двинулись к деревне, доверху нагруженные вещевыми мешками, скатками шинелей и плащ-палаток. И полевые кухни, в которых варился обед, запылили туда же.
Кузьминичи были взяты. Батальон, не задерживаясь, прошел пустошь, обширное картофельное поле, огороды, захлестнутые бурьяном и полынью, и ворвался в Сафоновку, превращенную немцами в опорный пункт.
Деревня была наполовину сожжена. Многие избы порушены: либо сорваны крыши, либо выломаны стены — чтобы стрелять из минометов, либо вовсе разобраны — ни блиндажи. Телефонист, тянувший связь на новый КП, выругался:
— От псы-собаки! Нет, чтоб лесом попользоваться, рядушком же — русское жилье сводят, окаянные!
— Скорей подключайся, — сказал Наймушин телефонисту. — И вызывай командира полка.
Телефонист невозмутимо возился, бормотал:
— Псы-собаки, доберемся мы до вас!
— Да скорей ты!
Телефонист присоединил провод к аппарату, подул в трубку, покашлял, опять подул, сказал:
— Подполковник Шарлапов слушает. Наймушин выхватил у него трубку, улыбнулся:
— Докладывает Наймушин. Задача выполнена. Деревни полностью очищены от противника. Захвачены большие трофеи. Сорок пять пленных направляю в тыл… Что? Совершенно верно, задачу выполнил досрочно, в моем распоряжении еще двадцать минут…
Но переставая улыбаться, он отдал телефонисту трубку.
— Торопишься ты, комбат, с докладами, — сказал Орлов, присевший на срубе.
— А чего ж тянуть резину? Овладел деревнями — докладывай.
— Полностью очищены? Только что за колодцем была перестрелка с автоматчиками. — Орлов расстегнул ворот, почесал грудь. — Не худо бы закрепиться. Немцы могут контратаковать.
«Не может не спустить ЦУ. Эти ценные указания у меня в печенке», — подумал Наймушин. Подавляя раздражение, спросил:
— Какие у вас данные?
— На северной опушке накапливаются танки, пехота. Подбежал связной — задыхаясь, с распустившейся обмоткой:
— Товарищ капитан… фрицы… контратака…
Орлов посмотрел на Наймушина и ничего не сказал. Тот подошел к связному вплотную, расставил ноги:
— Обмоточку закрути… Вот так. А теперь доложи толком.
— С опушки двигаются танки, шесть штук. За ними пехота, около двух рот.
— Это уже конкретный разговор. Сколько до танков?
— Метров четыреста, товарищ капитан.
— Побачим. — Он вспрыгнул на полуразобранную стену. Невдалеке от командного пункта разорвался снаряд. Наймушин опустил бинокль. — Точно, метров четыреста. А то и триста пятьдесят.
Он спрыгнул на землю, взял телефонную трубку.
Снаряды падали, вздымая глину, повизгивали, вгрызались в дерево, как железные зубы, а Наймушин, прикрыв ладонью трубку, кричал в нее:
— Шесть коробок! Средних! Триста пятьдесят метров! Повял — триста пятьдесят! Будь другом, дай подкалиберными! А после — осколочными, понял?
Танки подошли к командному пункту метров на сто пятьдесят, и здесь на меже два из них подожгли артиллеристы, третий — бронебойщики. Уцелевшие развернулись, отошли, бросив на произвол судьбы свою пехоту. А пехота, покинутая, обманутая, на открытом месте обстреливаемая осколочными снарядами, не дрогнула, лезла и лезла. Посыльный от Чередовского: боеприпасы иссякают.
Звонки от других ротных: подбросьте патронов, гранат. Выслушивая их, Наймушин чертыхался: быстро не подбросить, пункт боепитания вон где. Орлов сказал:
— Не пустить ли в оборот трофеи?
Не успев разозлиться за подсказку, Наймушин крикнул в трубку:
— Стреляйте из трофейного оружия! Пусть подносчики берут с немецкого склада!
На передовой произошло занятное: стрельба из нашего оружия стихала, стихала и совсем прекратилась, и уже с обеих сторон чешут «шмайссеры» — «с немецким акцентом», как пошутил Орлов.
Так и не пробившись к деревне, немцы отошли на опушку.
Наваливались сумерки. Овраги стали глухими, черными, сосновый лес — фиолетовым.
С наступлением темноты немцы начали пускать осветительные ракеты. После этих ракет и зарниц небо делалось еще темней. Хотелось спать. Наймушин лежал на соломе в углу избы, у которой были кое-какие стены, но начисто отсутствовала крыша. В другом углу храпел Орлов, в третьем перешептывались связисты, посыльные, автоматчики.
Шепот — громче крика, когда тебе мешают уснуть. Наймушин сказал:
— Угомонитесь, полуночники. Завтра будет трудный день. Отдыхать!
И шепот прекратился.
Утром танки снова таранили оборону батальона, и безуспешно. К обеду началась третья контратака, но не это встревожило Наймушина — двенадцать танков и два батальона вышли из лесу, в обход деревни, на позиции Хомякова. Наймушин прикинул: потеснив комбата-три, противник может взять Сафоновку в кольцо.
Отражая фронтальную контратаку, Наймушин следил за теми, что обтекали деревню. Танки с липнущей к ним пехотой, гудя двигателями, покачиваясь на неровностях поля, стреляя с коротких остановок, шли мимо. Там опасность. Ее надо упредить. Но как? А что, если собрать кулак на фланге и ударить? Вряд ли немцы ожидают флангового удара.
Он растянул по фронту роту Чередовского, другие стрелковые роты, автоматчиков, пулеметчиков, минометчиков, бронебойщиков стянул на фланг. Разыгралось как по нотам! Чередовский с помощью артиллеристов отбился. Здесь, на фланге, бронебойщики сразу же зажгли три танка, еще один подбили гранатометчики Хомякова. По команде Наймушина пулеметные расчеты открыли косоприцельный огонь по пехоте. Она залегла, ее накрыли минометы. Часть танков остановилась, стреляя из пушек, другие повернули назад, пехота не выдержала, побежала за танками.
Наймушин сказал радисту:
— Полк!
— Есть, полк! — сказал радист, прижимая наушники. Рация развернута на спине у товарища, чтобы поднять антенну — стрельба еще будь здоров, из укрытия не высунешься, — ее привязали к штыку, штык воткнули в землю.
Наймушин с подчеркнутой сухостью доложил в штаб полка об исходе боя, подумал: «Умеем воевать, хотя и не удостоены ордена Александра Невского, как некоторые вроде Хомякова».
Прилетели две эскадрильи «мессеров», начали бомбить — не разберешь кого. Немцы поспешно выпустили серию белых ракет, обозначая свой передний край. Самолеты переместились ближе к нашим позициям, добомбили, прочесали из пушек — и были таковы. Подумаешь, мощная поддержка с воздуха! Нет, господа хорошие, этим нас не остановишь! Вперед! На Смоленск! Веселее сейчас воюется — по всему фронту гоним немца: освобожден Донбасс, взяты Мариуполь, Новороссийск, Брянск, Чернигов. А мы возьмем Смоленск!
Да, дивизия наступала на смоленском направлении. И вдруг в один прекрасный день ее повернули в сторону, чуть ли не на девяносто градусов, на безвестные деревушки. Ясно, Смоленска нам не видать как своих ушей. Другие войдут освободителями в город, получат наименование Смоленских и ордена, а мы — утремся.
Наймушин сказал Шарлапову:
— Товарищ подполковник, нам везет как утопленникам. Едва замаячит большой город — дивизию уводят черт знает куда.
— Ты это серьезно? — спросил Шарлапов.
— Совершенно серьезно! Обидно: воюем, воюем, а дивизия до сих пор не имеет почетного наименования.
— Прыткий больно! Мало еще воюем, — сказал Шарлапов. — На пути хватит больших городов — Орша, Витебск, Минск… Вон, взгляни-ка на указатель!
У развилки на дорожном столбе была приколочена дощечка-стрела «На Смоленск», на дощечке мелом от руки приписано: «И далее — до Берлина».
— Не все еще потеряно, — сказал Шарлапов. — Потерпи.
— Что ж остается?
«Честолюбивый мальчишка, — подумал Шарлапов. — Впрочем, не предубежденно ли я к нему настроен? Мы же все патриоты дивизии».
* * *
В батальон прибыл полковой агитатор Копейчук. Поскрипывая ремнями, в которые он был словно запеленат, поблескивая роговыми очками, выбритый, благоухающий тройным одеколоном, майор с кряхтением спрыгнул в окоп, точнее, в яму, где размещался командный пункт. Наймушин был в ротах, заправлял Муравьев. Поглядывая на него поверх очков, Копейчук сказал:
— Мне крайне необходим замполит.
— Так идите в роту к Чередовскому, Орлов там. Правда, дорога простреливается, но я дам провожатого.
— Орлов мне нужен здесь. Позвоните, пусть придет. — Копейчук заложил руку за портупею и стал похож на раненого, у которого рука на перевязи.
Недовольный, что отрывают от непосредственных дел, Муравьев стал звонить, искать Орлова. Нашел, поздоровался, объяснил. В ответ трубка затрещала, захрипела, зарокотала. Дослушав, Муравьев сказал:
— Ты не шуми, Виталий Витальевич. Не я ж тебя требую. Вот это ты и скажешь ему лично. А на меня не шуми.
— Майор Орлов будет через час, — сказал он агитатору.
— Благодарю. Вы работайте, не отвлекайтесь. А я займусь своим, — сказал Копейчук и вытащил руку из-за портупеи.
Он вылез из ямы, размялся, побродил по овражному подлеску, посидел в тенечке под бузиной, затем его пригласили пообедать, и он плотно подзаправился с Муравьевым, а когда адъютант старший отлучился, Копейчук даже прикорнул на чьем-то вещмешке, Пробудившись, он протер глаза и услыхал, как в углу телефонист уговаривает кого-то на том конце провода:
— Честно: вы как Фома неверная… Что? Фома мущинского пола? Хе-хе… к-гм… Это мы неверные? Знаете мущинские замашки? Меня вы не знаете, я не таковский, елки-моталки! Уж ежели я встречаюсь с девушкой, с телефонисткой, я ее не обманываю, да… Давайте встретимся… Честно…
«Токует», — подумал Копейчук и кашлянул. Телефонист вздрогнул, прижал трубку ладонью, крутанул ручку — отбой. Копейчук спросил:
— Ну, товарищ ефрейтор, как службу несете?
— Средне, товарищ майор, — промямлил связист.
— Над собой работаете? Приказ Верховного Главнокомандующего за номером сто девяносто пять изучаете?
— Это какой приказ?
— Как какой? Первомайский!
— Ага, в мае читали, митинг был.
— Ну а сейчас-то, сейчас, читаете сами? Нет? Прискорбно. Этот приказ надлежит изучать повседневно. Он для всех советских воинов — постоянное руководство к действию. Вы усвоили, что я сказал?
— Усвоил, елки-моталки.
— И отвыкайте от этих «елок-моталок», товарищ ефрейтор. — Копейчук помотал головой, чтоб не зевнуть.
Пришел Орлов, снял автомат, сказал:
— Держи пять, Копейчук. Что стряслось?
— Ничего не стряслось. Выполняю задание заместителя командира полка по политической части — проверяю, как в батальоне поставлены пропаганда и изучение приказа Верховного Главнокомандующего от первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года за номером сто девяносто пять.
После этой длинной фразы Копейчук передохнул и заложил руку за портупею. Орлов зачерпнул воды из котелка, выпил:
— Проверяй. Но зачем меня вызывал? Не мог прийти в роту?
— Товарищ Орлов, ты не указывай, куда мне идти и что делать. Если хочешь знать, хотя мы в равном воинском звании, я старше тебя по служебному положению: ты на батальоне сидишь, а у меня полковой масштаб.
— Полковой масштаб… Мне нужно, чтоб полковой агитатор помогал мне, а не мешал.
— Ну, товарищ Орлов… — Копейчук огляделся. — Старшим офицерам надлежит не тут вести подобный разговор. Отойдем.
— Отойдем… Но я тебе выскажу, давно хотел высказать. Они выбрались из ямы, прошли к малиннику. Копейчук остановился, скрипнул ремнями:
— Прежде чем ты мне скажешь, товарищ Орлов, я тебе скажу. Пропаганда и изучение приказа Верховного Главнокомандующего в батальоне поставлены безобразно, индивидуального чтения нет и в помине, все пущено на самотек. Я в этом убедился. Кроме того, в политчасти полка имеются сведения, что в момент атаки некоторые бойцы допускают нецензурные выражения. Судя по всему, в батальоне этому явлению не дают политической оценки, по ведут борьбы с ним. Об этом я вынужден проинформировать заместителя командира полка по политической части. И вообще, ты зарываешься, товарищ Орлов, много на себя берешь!
— Послушай и ты меня, товарищ Копейчук, — сказал Орлов. — Вопросы слишком принципиальные, чтобы превращать их в повод для перебранки. Сперва отвечу. Ты требуешь, чтобы бойцы каждый день изучали первомайский приказ. Но они его в свое время хорошо изучили. Теперь выполнять его надо — бить, гнать гитлеровцев, что мы и делаем. Дальше: ругаться — скверная привычка, но часто эти матершинники — отчаянно храбрые солдаты. Конечно, мы стараемся отучить их от ругани, но сразу не отучишь. И стоит ли придавать этому политическую окраску? А начальство можешь информировать, твое право. Теперь я выскажу тебе, что думаю о твоем стиле работы. Ты ратуешь за форму, а надо — за суть. Ты упиваешься трескотней, забывая о деле. Ты прибыл в батальон, но в роты не спустился, затребовал меня, оторвал от практической работы. Скажи: почему ты не ходишь в роты? Почему оседаешь в батальоне? Почему мы с Карахановым участвуем в атаках, а тебя я ни разу не видел в цепи?
— Товарищ Орлов, — сказал Копейчук, — ты мне экзаменов не устраивай. Когда нужно, пойду в атаку.
— Просто тебе пора менять стиль.
— А ты политически незрел, Орлов. И зарываешься. У меня же определенное задание, нужно возвращаться в полк.
— Ты и выполнишь задание в ротах, и в бою поучаствуешь. В политчасти это одобрят.
— Ты так считаешь, всезнающий, всеумеющий товарищ Орлов? — Копейчук отставил ногу, подбоченился. — Ну так и быть, я согласен, веди. Пойдем?
— Попозже. Уж коли я попал на КП, использую это, побываю у минометчиков. А вечером, потемну, пойдем…
* * *
Командный пункт они покинули в полной темноте. Копейчук все поторапливал, но Орлов не спешил.
Когда они собирались уходить, Копейчук спросил:
— А кто нас будет сопровождать?
— Никто.
— Это непредусмотрительно. Можно было взять автоматчика или связного.
— Иногда беру.
— Слух прошел по всей Руси великой про твой благородный поступок — отказался от ординарца. Небось Папашенко преимущественно на комбата работает?
— Ты недалек от истины. Увы, обратного хода не дашь.
— Самолюбие? И ошибся, всепонимающий, всевидящий товарищ Орлов?
— Самолюбие. И ошибся. На войне без своего ординарца трудненько… А ты не язви. Подымай ноги выше, но то растянешься.
Было безлунно, черно. Хлестали ветки, на тропе пни, сапоги хлюпали по болотной жижище. Тишина. Ни трассирующих пуль, ни ракет.
— Ты дорогу хорошо знаешь? — спросил Копейчук.
— Признаться, посредственно. А что?
— Веди, веди.
Вначале было зябко, сейчас жарковато. Копейчук достал носовой платок, вытер лицо, шею, трубно высморкался. Орлов сказал:
— Не отставай.
— А ты не гони. Как на пожар.
Пот стекал за воротник, намокла прядь на лбу, как приклеилась. Сбилась портянка в левом сапоге. И — одышка. Не привык он таскаться по ночному лесу, да и не бывает в этом нужды. Но раз принцип на принцип — извольте, идет и будет участвовать в ночном бою.
— Тут уже где-то недалеко, — сказал Орлов. — Овраг — и три сосны. От них — направо.
Миновали овраг, но трех сосен не увидели. Орлов успокоил: не этот овраг, а другой. Пересекли и другой — нет сосен. Вошли в осинник. Под сапогами захлюпала вода.
— Что за наваждение? — сказал Орлов. — Ручья не должно быть.
«А зря спросил его, знает ли он дорогу, — подумал Копейчук. — Еще вздумает разыгрывать, шутник ведь».
— Где же три сосны? — спросил Орлов. — Неужели проскочили?
— Тебе лучше знать, — сказал Копейчук, внутренне усмехаясь: разыгрывай, разыгрывай.
— Давай вернемся, — сказал Орлов.
Повернули назад, но на этот раз и оврагов не нашли — сплошь ровное место, ельник, ельник. Направо — ельник, налево — ельник, потом какие- то дохленькие березки.
Орлов присел на пенек, снял пилотку:
— Ф-фу… Слушай, Копейчук, сдается, мы заблудились.
— Да?
— Вот и да. Давай говорить тише. Оборона прерывистая, есть сквозные проходы, может, немцы где-то… У тебя компаса нет? Нет? А я свой разбил. И звезд не видно, не сориентируешься… Ну, пойдем дальше, только осторожно, чтоб не угодить к Гитлеру в лапы.
— Без паники! У нас оружие: у тебя автомат, у меня пистолет. В случае чего…
— Тише, — сказал Орлов. — Мужчина ты отчаянный. С пистолетом навоюешь.
Опять кружили. Где передовая, где наши, где немцы? И там стреляют трассирующими, н там. С той стороны светят ракеты и с этой. С этим дурацким розыгрышем и впрямь заплутаешь, напорешься на немцев. Не догадывается, что ли, что я его раскусил?
— Стой! Пропуск! — сказали из кустов, сказали вполголоса, но Копейчук подскочил, будто рявкнули над ухом. И Орлов вздрогнул.
— «Шомпол», — сказал Орлов. — Это я, Орлов, замполит. Со мной майор Копейчук, из полка.
Часовой подошел к ним, осветил фонариком, а подчасок, не выходя из кустарника, спросил:
— Товарищ Орлов, аман ба?
— Аман, аман. Это ты, Ермуханов?
— Я, я.
— Ого, куда нас затащило! А нам надо к Чередовскому.
Часовой засмеялся:
— Указую вам путь, товарищи майоры: кабель, держитесь за него, по связи дойдете.
— Спасибо, хлопцы, — сказал Орлов. — Счастливо оставаться.
Отойдя от сторожевого поста, Орлов остановился, сказал подошедшему Копейчуку:
— Перетрухнул-таки я, когда потеряли дорогу.
— Перетрухнул? — переспросил Копейчук и понял: никакого розыгрыша не было, все было всерьез. И у него задергалась щека.
Он перебирал рукой телефонный провод — и рука дрожала.
До командного пункта роты Копейчук добрался измученный, полуживой.
В землянке Чередовского (не землянка — грех, в один накат, небо просвечивает, безобразие все-таки) был и комбат. Он поглядел на Копейчука, вздернул подбородок: «Здравия желаю» — и снова наклонился над картой, разговаривая с Чередовским. Копейчук прислушался — надо же иметь представление, что за бой будет ночью. Пока известно одно — это бой по улучшению позиций.
— Огневую систему разведал? — спрашивал Наймушин.
— Разведал, — отвечал Чередовский. — Утром и днем взвод Соколова имитировал атаки на высоту, вызывал огонь на себя, мы засекли огневые точки.
— Думаешь, все засек?
— Конечно, нет. Немцы вели огонь не из всех точек. Ну данные наблюдения и бой Соколова подтверждают, что почти все амбразуры обращены на север. Следовательно, главный удар я наношу с востока, через болото, где немцы нас не ждут. Проходы через болото разведаны. Бронебойщики, минометчики отвлекут внимание.
— Решение правильное, — сказал Наймушин. — Приданные средства прибыли?
— Прибыли, товарищ капитан.
— Атака в три ноль-ноль?
— Так точно.
— Возьмешь высоту — закрепляйся. Я не буду тебе мешать, сковывать инициативу. Действуй. Я у себя на КП. Звони. Возьмешь высоту — пришли донесение. — От: спрятал карту в планшет, щелкнул застежкой и вышел. Копейчук попил чаю, подзакусил консервами, переобулся, отдохнул. Уютно в землянке, хотя сварганили ее на честное слово. Тепло, сухо, чаек. Но Орлов соскочил с нар:
— Пошли?
Траншея была мелкая, по пояс, местами вообще прерывалась — то ли идти, то ли ползти. Орлов перебегал эти простреливаемые места пригнувшись, и Копейчук поступал так же.
Они беседовали с дежурными пулеметчиками, заходили в землянки — ну, землянки еще хуже КП, нал головой не накат, а какие-то палочки-дощечки. Не то что снаряд — захудалая мина разнесет.
Орлов раздавал налево и направо рукопожатия, называл кого по фамилии, кого по имени, справлялся о здоровье, пишут ли из дому, угощался махоркой, как бы между прочим напоминал, что курить на исходной позиции нельзя и шуметь нельзя, что атакуем без криков «ура», молча, а потом подбрасывал соленые анекдотики — словом, подделывается под народ. Это его стиль работы. А у нас свой, товарищ Орлов. И Копейчук отводил кого-нибудь в сторону, говорил:
— Товарищ боец, как ваша фамилия? Петров? Я — агитатор полка майор Копейчук. Ну, как воюете? Ничего? А свой идейно-теоретический уровень повышаете? Приказ Верховного Главнокомандующего за номером сто девяносто пять изучаете? Уже изучили? В мае? А в данное время читаете? Не читаете? Я вам настоятельно рекомендую изучать первомайский приказ не кампанейски, а систематически, ибо он для каждого советского воина является постоянным руководством к действию.
Перед боем Копейчук сказал Орлову:
— Буду придерживаться тебя. Я близорукий.
— Держись, только не за ручку, — сказал Орлов. — Вот тебе автомат. На. Без команды не стреляй.
На исходной позиции была толкотня и суета, но тихо. Копейчук ожидал начала артподготовки. Ему объяснили: атака будет без артиллерийской подготовки. Так полагается? Мудрят. Ну, им видней, я не строевик, я политработник.
Вслед за Орловым Копейчук шагал лощиной. Поблизости, над высотой, рассыпались ракеты, со ската стреляли пулеметы — над лощиной посвистывали пули. На выходе из лощины стояли бойцы-проводники, указывали взводам, куда двигаться.
Зачмокало болото. Вдоль прохода была натянута веревка, за нее и держаться. В сапоги наливалась холодная грязь, мурашки бегали по телу. Вспугнутая птица, огромная, черпая, взлетела с болота и, хлопая крыльями, опустилась в камышах.
Выбрались из болота, развернулись в цепь. Немцы бросили ракету, Копейчук вместе со всеми упал на траву. Ракета погасла, и цепь поднялась, карабкаясь по склону.
Сбоку, на северном склоне, послышалась пальба: это наши бронебойщики ослепляли амбразуры, минометчики накрывали ходы сообщения. Немцы отвечали, стрельба усиливалась. И вдруг цепь побежала, и Копейчук побежал.
Он бежал, одной рукою придерживая очки, другою — автомат, колотивший по груди. Темнота, топот сапог, молчаливое тяжелое дыхание десятков людей. Среди этих десятков — он, майор Копейчук. А где Орлов? Беги, ни о чем не думай. Скорей бы добежать.
Почти не отстав от цепи, Копейчук взбежал на высоту и увидел выскакивающих из блиндажей немцев в нижнем белье. И это испугало его больше, чем если бы они были в мундирах. И у него задергалась щека.
Где-то немцы убегали, где-то отстреливались. И очереди наших автоматов, и взрывы гранат. Копейчук стоял, бурно дыша, и не знал, куда теперь бежать, что делать. Где же этот Орлов?
Но стрельба прекратилась, и Копейчук пошел к блиндажам, откуда доносилась русская речь. Перепрыгнул через траншею, на бруствере — убитый немец. Копейчук испугался не меньше, чем если бы увидел его живым.
У блиндажей стояли Чередовский, Орлов, солдаты. Чередовский что-то приказывал, и Орлов что-то приказывал. Солдаты расходились, спрыгивали в ход сообщения, в траншею, опоясывавшую высоту. Ни Орлов, ни Чередовский не заметили подошедшего Копейчука.
— Товарищ Чередовский, высота захвачена? — спросил он первое, что пришло в голову, только бы не молчать.
— Захвачена, если вы на ней, — сказал Чередовский. Орлов обернулся:
— Цел-невредим, Конейчук? Ну и молодец! Вот этот блиндаж занимаем под КН. Спустись, отдохни.
В блиндаже орудовали ординарцы и связисты. Копейчук присел на нары.
— Товарищ майор, выпьете?
Ему подали стакан с вином, бутерброд. Он выпил, зажевал. Недурно. Выпил второй стакан, и его озарило: был в атаке — и жив! Нет, действительно был в атаке!
От третьего стакана Копейчук отказался. Очень хотелось прилечь, по он не лег, наоборот, встал, когда в блиндаж вошли Чередовский и Орлов.
— Товарищ Чередовский, — сказал Копейчук, делая шаг вперед, — в качестве представителя полка считаю своим долгом обратить ваше внимание: атака могла быть более организованной.
— Да, конечно, — сказал Чередовский и взглянул на него так, будто видел впервые.
— И еще должен заметить: позиции, которые занимала рота накануне данной атаки, были недооборудованы: траншея неполного профиля, землянки без накатов. Это непорядок, товарищ Чередовский.
— Да, конечно, — сказал Чередовский, уже не взглянув на Копейчука. — Связь с батальоном когда дадут?
Он сел за стол и начал писать карандашом на листе серой бумаги: «Время 3.50. Донесение. Капитану Наймушину. 23.9.43 г. Доношу — обстановка следующая…»
Наверху — троекратный залп из автоматов. Копейчук спросил:
— Что это?
— Салют погибшим в атаке. Над братской могилой, — сказал Орлов.
— И много погибло?
— Три человека.
— Это пустяки, — сказал Копейчук.
— Три человеческие жизни — не пустяки, — сказал Чередовский, не переставая писать.
Орлов сказал:
— Убиты Чегодаев, Лукьяненко, Сахаров. Коммунист и два комсомольца.
— Боевые потери, — сказал Копейчук и подумал: «А я не убит». И еще подумал, что проинформировать о провалах в политико-массовой работе в батальоне все же придется.
