Эпилог

Весна 1839 года была поздняя. Хотя апрель подходил к концу, но речки в Симбирской губернии были еще в полном разливе, по ним шла икра и скипевшийся снег, а на полях, по буграм, только-только показывались проталинки. Дули сильные, теплые ветры, перепадали частые дожди, и по вечерам высокие деревенские скворешни звенели от веселых птичьих песен.

Помещик села Верхняя Маза, что в Сызранском уезде, числившийся без должности по кавалерии генерал-лейтенант Денис Васильевич Давыдов, стоял у окна и смотрел на почерневшую дорогу. Сегодня, 21 апреля, был почтовый день, и старик с величайшим нетерпением ожидал возвращения посланного на станцию за газетами, журналами и письмами верхового. За двадцать семь лет, прошедших со времени великой войны, очень изменился Давыдов. Седина из пряди надо лбом разбежалась теперь по всей его голове, лицо пожелтело и обрюзгло, стройное, крепкое тело отучнело и обвисло жиром. Но черные глаза все еще сверкали горячо и живо.

Это стихотворение свое он так и назвал: «Полусолдат». Уже несколько лет Давыдов почти безвыездно жил в деревне. Запершись в кабинете, среди книжных шкафов и охотничьих трофеев, писал воспоминания, стихи, строчил письма к далеким друзьям да рассказывал детям о славных подвигах своего партизанства. Полевал со сворой гончих за зайцами, ходил с ружьем по дупелям, травил ястребами перепелок. Казалось бы, что лучше этакой привольной, спокойной жизни?.. А Давыдов томился ею, жадно искал забот и тревог и никак не давал старым петербургским знакомым позабыть о себе. Вот уже полтора года, как он обстреливал из своего захолустья настойчивыми письмами Петербург. В августе 1837 года праздновалась четвертьвековая годовщина Бородинского боя. На знаменитом поле собралось множество войск. Император Николай производил им ученья и парады. Затем в течение нескольких дней они маневрировали на местах великой битвы, воспроизводя весь ее грозный ход в примерных атаках и отступлениях. Тогда-то и затеял Давыдов свое предприятие: перенести на Бородинское поле из села Сим, Владимирской губернии, геройский прах князя Петра Ивановича Багратиона.

Царь был согласен. Никто не спорил. Давным-давно все было решено. Но машина двигалась медленно. Летом этого, 1839 года предполагалось открытие на Бородинском поле монумента. Вот время, удобное для того, чтобы возле памятника своей славы лег навсегда Багратион! А переписка разных казенных мест все тянулась, и не видно было ей конца. Давыдов подстегивал. Он писал в Петербург графу Карлу Федоровичу Толю, — напоминал и требовал содействия. Суровый министр отвечал любезными письмами. И — все. Денис Васильевич пытался расшевелить председателя Государственного совета и Комитета министров князя Ларивона Васильевича Васильчикова, — писал ему. Князь выражал полную готовность сделать все, что нужно. А министерство финансов задерживало отпуск необходимой для перевозки останков суммы. Давыдов обращался к Жуковскому. Василий Андреевич был воспитателем наследника престола, ему ничего не стоило добраться и до самого царя. И он добирался. А военное министерство никак не могло назначить для конвоирования останков подходящую воинскую часть. До открытия памятника оставалось два месяца. Давыдов был в отчаянии. Вот кто двинул бы дело без промедления в ход Ермолов. Но Алексей Петрович уже больше десяти лет находился в отставке и жил в орловской деревне. Не случись несчастья с Олферьевым, был бы он теперь важным человеком, и все бы сделалось в один день, в час один. Но Олферьев, вовлеченный приятелем своим Травиным в декабристский заговор, сгинул вместе с ним в Сибири…

Давыдову было скверно — тоскливо, грустно, досадно. От обиды за князя Петра и за себя болела грудь. Кашель обжигал горло. Какие-то камни ворочались в пояснице. Праздное горе томило, усталь от безделья одолевала.

— Живешь — будто с холоду стынешь, — шептал он, вглядываясь через окно на дорогу, — а как вовсе застынешь, тут тебе и конец!

Под ложечкой засосало, бока онемели, кашель взорвался, как порох. Стало душно, тяжело. Денис Васильевич хотел было окрикнуть казачка, чтобы раскурил и подал трубку, но было трудно крикнуть. Он махнул рукой в изнеможении и, запахнув на себе старую шинель, — она заменяла ему халат, — грузно осел в креслах перед камином.

Старая, полуслепая лошадь шла по знакомому проселку размашистой рысью, широко разбрасывая грязь из-под копыт. На ней сидел огромный седой всадник в выцветшей гусарской фуражке и хриплым басом мурлыкал:

Циома ударял своего коня плеткой, щупал сумку с книгами и пакетами, которые вез генералу с почтовой станции, и запевал снова. Привык он к немудрому своему делу при генерале, с которым не расставался все двадцать семь лет. К самому генералу привязался так, что и помыслить не мог, как бы без него день прожить. А с Верхней Мазой так сдружился, что вспоминал о родине лишь в песнях. И в старости Циома остался смешлив. Только не прыскал ни с того ни с сего и не хохотал громовым голосом, а так себе — фыркал, как лошадь, и посмеивался. Так смеялся он и теперь, поглядывая по сторонам. Дед-рыбалка перебирает сеть у камыша и шамкает:

— Здравствуй, служба!

Циома вежливо отдает деду честь и смеется. Крестьянские ребятишки у речки ладят верши к бучилам для скорой ловли раков.

— Здравия желаем, дядюшка Циома! — кричат они хором.

Гусар подмигивает им с веселой усмешкой. За плетневой огорожей на плотине шумит мельница. Под ветлами, склоненными над прудом, стоят возы с мешками. Мужики почтительно кланяются.

— Здорово, хлопцы! — гаркает Циома, и усы его встают дыбом от смеха.

У господского дома старый гусар на полшага подобрал разошедшегося коня, быстро спрыгнул наземь и, разминаясь на ходу, поспешно пошел через черное крыльцо к генералу…

— Вот оно! Слава богу!

Начальник штаба шестого пехотного корпуса рапортом доносил Давыдову, что для конвоирования тела князя Багратиона назначен Киевский гусарский полк. Суммы на покрытие расходов по перенесению праха отпущены из военного министерства в распоряжение Давыдова. На генерала возложена честь начальствования церемонией. Полк должен выступить шестого июля из города Юрьева-Польского и, с пятью дневками, прибыть в Можайск двадцать третьего июля, пройдя триста одиннадцать верст маршем при семнадцати переходах…

Слезы брызнули из глаз Давыдова и покатились по желтым, опухшим щекам.

— Князь! Любимый герой, благодетель мой вечный! — воскликнул он. — Чем иным верность и память свою может мертвому смертный оказать? Из всех эпитафий, какие когда-либо были начертаны на славных военных могилах, нет красноречивее фермопильской: «Прохожий, скажи нашей родине, что мы умерли, сражаясь за нее». Эти слова…

Он поднялся с кресла и потянулся за пером. Но рука его упала на бювар, а сам он, медленно оседая вниз, повалился боком на подлокотник. Хрипя и страшно выпучив внезапно помутневшие глаза, Денис Васильевич несколько раз вздохнул судорожно и бурно, потом стал дышать все медленнее и тише. Это был удар. За ним шла смерть.