Книга: Флаг миноносца
Назад: 3. БУДЕТ ПОЛК ПОД ФЛАГОМ МИНОНОСЦА!
Дальше: 5. КОНЕЦ «ПРЕПОДОБНОГО»

4. КАК ВАМ НРАВИТСЯ ГОРНАЯ ВОЙНА?

Сомин учёл дружеское замечание Земскова насчёт позиций автоматических пушек. Для него по-прежнему каждое слово старшего лейтенанта, имеющее отношение к службе, было приказом.
Есть в нашей армии немало командиров, приказания которых выполняются быстро и беспрекословно не только ввиду служебного подчинения, но и от того, что подчинённые всегда убеждены в полнейшей целесообразности требования командира. Так воспринимались всегда приказания Арсеньева. Подобное же отношение умел воспитать у своих подчинённых Земсков.
Оба автоматических орудия стояли на полугорье в редком кустарнике. Сомину казалось, что место выбрано неплохо. Все пространство над расположением части простреливалось, а положение на возвышенности обеспечивало прекрасный обзор. Но Сомин не учёл того, что Земсков заметил с первого взгляда: если самолёты появятся на бреющем из-за горы, они успеют обстрелять часть раньше, чем по ним откроют огонь. Сомин легко убедился в этом, наведя одно из орудий на гребень того самого ската, где находилась выбранная им позиция. Новую позицию найти было нелегко. Молодому командиру взвода пришлось походить часа полтора вокруг рощи, прежде чем он нашёл более или менее подходящее место. Это была площадка у самой дороги. Если срубить четыре дерева, то круговой обзор обеспечен.
Матросы неохотно перебазировались на новое место. Надо было снова рыть щели, строить шалаши, да ещё в придачу валить деревья.
— Командир найдёт работку, — ворчал Лавриненко, — чтоб бесплатно нам не есть казённые харчи!
Каменистый грунт поддавался плохо. Из-под кирки летели искры. Взмокшие артиллеристы закончили работу только к вечеру. Сомин сходил в штаб, доложил о перемене позиции. Через двадцать минут была наведена связь. Браться за шалаши уже не стали. Большинство бойцов разлеглось на траве в ожидании ужина. Лавриненко, несмотря на усталость, затеял с Тютькиным спор о влиянии формы луны на погоду. Остальные лениво прислушивались. Кое-кто задремал.
У солдата вырабатывается с течением времени особая способность, незнакомая большинству гражданских людей, — засыпать немедленно в любом положении, как только представляется возможность. Так организм пополняет хроническую недостачу сна.
Сомину спать не хотелось. На душе у него было очень тоскливо. Отойдя в сторону, он вынул из кармана два письма.
Совсем недавно полевая почта доставила в дивизион после полуторамесячного перерыва целую груду писем. Они скопились где-то в то время, когда дивизион действовал в донских и кубанских степях. Тогда, в неразберихе отступления, никто не получал писем, зато сейчас многие получили по два десятка сразу.
Помимо писем от родных и друзей, Сомин получил два письма, которые не могли его обрадовать. Это были его собственные письма Маринке — на московский и дачный адреса. Они возвратились с штемпелем военной цензуры и размашистой надписью «Вернуть отправителю». Почему «вернуть»? Он хотел себя уверить, что Маринки нет в Москве, но куда же могла она уехать от больной матери? Немцев от Москвы давно отогнали. Маринка, безусловно, там. Она просто отправила эти письма, не читая. Ему казалось, что страшная резолюция «Вернуть отправителю» написана её рукой. Она всегда любила зеленые чернила. Именно этими чернилами написаны на обоих письмах два слова, над разгадкой которых он мучается теперь. Откуда на почте такие? Вот Гришину, например, вернули обратно его письмо. На нем штамп: «Адресат выбыл», и число водянистыми фиолетовыми чернилами. Сомин пытался убедить себя, что почерк вовсе не Маринкин, снова в десятый раз перечитывал собственные строки, будто они могли сообщить ему нечто новое. «Дорогая моя Мариночка, светлая моя надежда! Можешь ли ты простить меня!..» Нет, не может!
Он сложил своё письмо и сунул его обратно в конверт со зловещей надписью. Все время Сомин надеялся, что она поймёт его состояние тогда, под Москвой, что примет, наконец, во внимание то, что сейчас он — на передовой. Но какие могут быть оправдания, когда человек сам растоптал свою любовь?!
Сомин решительно положил письма в карман и достал из полевой сумки измятую ученическую тетрадку с кудрявым Пушкиным на обложке. Лучше всего заняться делом!
— Итак, допустим, что нужно обстрелять рощу, в которой укрываются пехота и танки противника. Глубина — пятьсот метров, ширина — двести пятьдесят. Что нам надо учесть? — Он закрыл тетрадку и начал вспоминать: — Величину площади рассеивания — это раз. Размеры цели — два. Удаление средней траектории от цели — три, и направление стрельбы относительно… Относительно чего?
До Сомина донёсся хриплый смешок Куркина:
— Опять наш командир учит уроки. Скоро будет профессором!
Эта острота вызвала смех у одного Лавриненко.
— Вот недотёпы! — обернулся Белкин. — И кто вас сделал, таких недоумков?
Разговор прервал Тютькин:
— Шш-ш! Глядите…
Из орешника вышла небольшая птица в ярком красно-жёлтом оперении с чёрной головкой. Она подошла к стволу дерева метрах в тридцати от того места, где отдыхали артиллеристы, и начала что-то искать среди корней.
Тютькин тихо встал, замахнулся стреляной гильзой от 37-миллиметрового снаряда, крадучись сделал несколько шагов.
— Не попадёт! — заявил Куркин.
Писарчуку эта охота не понравилась:
— Не трожь! На что она тебе?
Тютькин уже швырнул гильзу. По странной случайности он попал. Птица крикнула, как человек, вспорхнула и упала на траву. Она ещё билась, когда Тютькин поднял её за пёстрое крыло:
— Учитесь. Вот у кого прицел!
Никто не похвалил его за меткость. Из размозжженной чёрной головки упало на траву несколько тёмных капель.
Белкин плюнул:
— Вот дурило! Что он тебе сделал?
— Кто?
— Хататут. Самая полезная птица. И красивая, — добавил он в раздумье.
Тютькин помахал в воздухе трупиком. Птица стала как будто меньше. Пёрышки вздыбились, окраска поблекла. Размахнувшись, Тютькин забросил свой трофей в кусты. В ушах у Сомина все ещё звучал предсмертный крик птицы. Он не сказал ничего, чтобы не показаться сентиментальным. Белкин тоже не считал нужным обсуждать поступок Тютькина. Птица уже убита. О чем же говорить? Неожиданно взял слово Лавриненко:
— Чтоб у тебя, Тютькин, руки отсохли! Теперь за того хататута сам загнёшься. Примета есть. Хоть бы тебя нелёгкая унесла из нашего расчёта, а то для тебя будет бомба, а все мы, не дай господи, невинно пострадаем.
Обычно пророчества Лавриненко и его вечные приметы вызывали только смех, но сейчас никто не улыбнулся. Поверить — не поверили. Какое значение имеет хататут, когда идёт война? Но все-таки всем было неприятно.
— Пора за ужином, — напомнил командир орудия Белкин, — тебе идти, Писарчук. А там и на боковую, где кто устроится.
Однако ночевать на новом месте не пришлось. Жалобно прогудел зуммер полевого телефона. Младшего лейтенанта требовали в штаб. Приказано было приготовиться к выходу.
— Опять война! — констатировал Ваня Гришин.
Лавриненко что-то добавил в связи с хататутом, но Сомин не услышал очередного пророчества. Затянув ремень, он спустился на дорогу и быстро пошёл к штабу. Артиллеристы укладывали свои пожитки.
Спустя полчаса оба автоматических орудия вышли вслед за машинами первого дивизиона на выполнение боевого задания. Это была первая операция в горах. Арсеньев лично вручил Николаеву ленты для бескозырок с надписью «Ростов».
— Выдать всем. Пусть носят и знают!
Предстояло пройти километров сорок по горной дороге в направлении хутора Фанагорийского. Там завязались бои с горно-стрелковыми войсками. Хутор несколько раз переходил из рук в руки, но немцы упорно держались на горе Фонарь, откуда контролировались все подходы к хутору.
Теперь моряки едва ли могли встретить своего обычного противника — танки. Гораздо опаснее была авиация, поэтому все были очень довольны безлунной ночью. Пожалуй, никто, кроме командира дивизиона Николаева, выезжавшего в разведку вместе с Земсковым, не представлял себе, как затрудняет продвижение эта глубокая тьма, когда в двух шагах исчезает силуэт человека.
Как только свернули с шоссе, Николаев остановил колонну и ещё раз предупредил всех водителей:
— Ехать как можно осторожнее. Фар не включать ни в коем случае. Броды переезжать на низших передачах, чтобы не заглох мотор.
Тронулись. Тропа вела по краю обрыва. Потом она спустилась в каменистое русло горной речки. Машины то и дело натыкались на камни. Ехали со скоростью пешехода, потому что перед каждой машиной шёл человек, указывая путь. Но это мало помогало. Шофёры не видели проводников. Высокие автомобили цеплялись за ветки деревьев, застревали в рытвинах. Ежеминутно останавливались, чтобы вытащить то одну, то другую застрявшую машину.
На одной из вынужденных остановок к командиру дивизиона подошёл краснофлотец. В его руке что-то светилось холодным сиянием.
— В чем дело? — спросил Николаев. В темноте он не узнавал подошедшего. — Что это у вас?
— Я — Газарян, — боец протянул светящийся предмет, — это гнилушка, товарищ старший лейтенант. Видите, как светит? Если идти перед машиной, водителю будет видно, куда ехать.
— Молодец! Хорошая мысль! — Николаев позвал командиров обеих батарей. — Прикажите, чтобы перед каждой машиной шёл боец с такой щепкой.
Идея оказалась действительно удачной. Гнилушки давали очень мало света, но, следуя за ними, водители уже не теряли из виду проводника. Осторожно лавируя среди камней и деревьев, машины продвигались вперёд.
Тропа расширилась. Горы чуть отступили вправо и влево. Это была площадка, заранее выбранная разведчиками для огневой позиции. Тут встретил машины дивизиона полковой разведчик Иргаш. Он повёл Николаева на наблюдательный пункт. Вероятно, густая чернота ночи казалась Иргашу только серой. Он ни разу не оступился, уверенно шагая между рытвинами и камнями, в то время как Николаев то и дело натыкался на препятствия. Ветки хлестали его по лицу, камни подкатывались под ноги.
Они долго карабкались по скалам, цепляясь за деревья, которые росли прямо из расселин. Николаев не переставал ругаться вполголоса. Наконец взобрались на кручу. Здесь уже ждал Земсков. С горы было видно, как в отдалении взлетают ракеты. Иногда мелькали цепочки трассирующих пуль.
— Хутор Фанагорийский, — показал Земсков, — а правее — высота Фонарь.
Послышался гул самолёта, и вдруг все озарилось вокруг — лесистые склоны гор, узкая тропа, по которой прошёл дивизион, и площадка, выбранная под огневую позицию. В воздухе висела гроздь белых шаров. Они медленно опускались на невидимом парашюте, заливая всю окрестность мертвенно-зеленоватым, но довольно ярким светом. В отдалении выплыла из мрака гора Фонарь. Осветительная ракета разгоралась все ярче. При этом свете можно было даже читать. Светящийся сок стекал с белых шаров. Капли падали вниз и пропадали, а наверху кружил самолёт, высматривая добычу. Так продолжалось минут десять. Постепенно свет слабел. Глубокие тени снова сомкнулись над дивизионом.
Николаев не стал терять времени. Раздался залп. Глухо загудело в горах многократное эхо. Ещё не успели стихнуть отголоски разрывов, как снова появились самолёты. Приближаясь справа и слева, они выпустили по две ракеты.
— Засекают! — сказал Николаев. — Уходим!
Машины тронулись в обратный путь. В глубоком ущелье, заранее выбранном разведчиками, дивизион встретил рассвет.
— Ну, как нравится горная война? — спросил Земсков.
Командир дивизиона не ответил на шутку. Он думал о следующей ночи, когда придётся давать залп с той же позиции, уже, вероятно, засечённой врагом. День прошёл спокойно, если не считать того, что над ущельем много раз проходили вражеские самолёты. Одни из них шли своим курсом, другие, видимо, что-то искали. Ненавистная бойцам «рама» не уходила в течение нескольких часов.
— Вот горбыль проклятый! — Тютькин замахнулся камнем на самолёт.
— Это тебе не хататут! — мрачно заметил Лавриненко.
Сомину очень хотелось открыть огонь по корректировщику, но Николаев строжайше запретил стрелять по самолётам до того, как они обнаружат дивизион. Кроме того, по опыту было известно, что сбить «раму» почти невозможно. Она висела прямо в зените, переваливаясь с боку на бок и еле заметно продвигаясь вперёд. Скоро на корректировщика перестали обращать внимание. Но он, видимо, что-то заметил. Над ущельем просвистел снаряд, потом второй. Для боевых машин дивизиона, стоявших в ущелье, эти снаряды были практически не опасны, но орудия Сомина, установленные на гребне возвышенности, легко могли попасть под артиллерийский огонь.
Стрельба усилилась. Теперь каждые полминуты падали два снаряда. Сначала в отдалении раздавался звук выстрела, потом свист снаряда, наконец близкий разрыв. Бойцы Сомина помрачнели. Одно дело вести бой, отвечая огнём на огонь, а другое — сидеть и ждать, пока в тебя попадёт снаряд.
— Прямо по нашему склону лупят! — сказал Омелин. Он хотел предложить Сомину временно отвести орудия в ущелье, но потом раздумал и промолчал. Зачем давать советы командиру? Сам понимает. Если сочтёт нужным, то и без советов прикажет сменить позицию, а не сочтёт — нарвёшься на замечание.
— Это все ты, Тютькин, с твоим хататутом! — злобно прошипел Лавриненко. — Накроемся мы тут. Это точно.
— Ну тебя к лешему с твоим «точно»! — вскочил обычно спокойный Писарчук. Лавриненко обиженно отошёл от него и обратился к Куркину: — Мне сон снился, будто переезжаем на другую квартиру. Городилось, городилось, а потом вижу новый дом под железом, и я туда несу швейную машину. Ты знай, Куркин, ежели в новый дом переезжаешь или, не дай бог, полешь грядки во сне, это… и говорить не хочу к чему.
— Так тебе ж снилось — не мне! — огрызнулся Куркин.
Со зловещим фырканьем приближался снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Чиркнули по листьям осколки, полетели камни.
— Гаубица крупного калибра, — понял Сомин, — значит обнаружили дивизион. Хотят поразить навесным огнём.
Его позвали к телефону. Сомин услышал голос Земскова:
— Комдив разрешил тебе увести людей в ущелье. Оставь по одному наблюдателю на каждое орудие.
— Пожалуй, не стоит, Андрей. Может налететь авиация. Они нас обнаружили.
— Я тебе сейчас не Андрей! — вспылил Земсков. — Выполняй приказание командира дивизиона!
Новый разрыв прервал разговор. Осколком была повреждена линия связи. По-прежнему кружилась «рама» и время от времени рвались снаряды.
Пока летит тяжёлый снаряд, успеваешь многое передумать. Кажется, за время от звука выстрела до разрыва можно свернуть папироску.
«Командир дивизиона не приказал, а разрешил увести людей, — рассуждал Сомин, — а Земсков на меня прикрикнул только потому, что беспокоится о нас. Но в данном случае он не прав. Корректировщик сейчас сообщит по радио, что артиллерийская стрельба не эффективна, и тут же появится авиация».
Снаряд разорвался с оглушительным грохотом.
— Белкин! — позвал Сомин. — Спустись в ущелье к командиру дивизиона, скажи, что я не понял приказания. Нам нельзя сейчас уходить, — пояснил он.
Артобстрел прекратился, но тут же, как и предполагал Сомин, появились самолёты. Они шли прямо на дивизион. Сомин открыл огонь.
Точные короткие очереди заставили головной бомбардировщик изменить курс. Бомбы легли на склоне горы. Ни один осколок не залетел в ущелье.
Сомин, разгорячённый, в расстёгнутой гимнастёрке, крепко сжимая бинокль обеими руками, следил за самолётами. Совсем недавно он скинул повязку, которую носил около трех месяцев. Теперь на правой руке не хватало одного пальца, но это не мешало ни стрелять, ни держать бинокль. Большего сейчас не требовалось.
Из-за лесистого далёкого склона появилась новая волна бомбардировщиков. По их строю Сомин понял, что самолёты будут пикировать вдоль ущелья.
«Эх, жаль Белкина я отослал!» — подумал Сомин. Он послал наводчика Тютькина на второе орудие, стоявшее метрах в пятидесяти, а сам сел на его место.
— Скажи Омелину пусть ведёт огонь самостоятельно с нулевых установок.
Первый пикировщик ринулся вниз, включив сирену. Жуткий вой, усиленный горным эхом, уже не производил впечатления на зенитчиков. Только Лавриненко зажал пальцами глаза и уши.
Сомин нажал педаль. «Рано!» Малиновая трасса мелькнула под брюхом самолёта, который в следующее мгновение сбросил бомбы. Но, видимо, лётчик все-таки не выдержал характер. Бомбы легли с недолётом.
Сомин обругал себя трусом за то, что выстрелил раньше времени, и навёл перекрестие коллиматора на следующий самолёт. Он услышал выстрелы второго орудия, но сам не стрелял. В эту минуту он не думал ни о чем. Для мыслей просто не было места. Все сознание подчинялось одному желанию: «Сбить во что бы то ни стало!»
Самолёт ускользнул из перекрестия, и Сомин понял, что стрельба с нулевых установок не даёт успеха. Ведь пикировщики шли не прямо на орудие, а чуть правее. Здесь необходима была корректировка с помощью курсового угла и угла пикирования, но оторваться от штурвала Сомин уже не мог. Из командира огневого взвода он превратился в простого наводчика, которому надо подать команду. Прицельные стояли у своих механизмов, поставленных на ноль, но командовать было некому.
Уже четвёртый самолёт, заваливаясь на крыло, собирался кинуться в пике, когда раздался властный, спокойный голос:
— По пикирующему… Курс — сто шестьдесят. Вниз — тридцать… Скорость — двести…
Прицельные немедленно выполнили команду, а у Сомина от радости заколотилось сердце. Он ни на мгновение не отрывался от коллиматора и уже не выпускал самолёт из перекрестия.
— Вниз — сорок пять! Огонь!
Пикирующий самолёт сам налетел на трассу снарядов, направленную наперерез его пути. «Юнкерс» накололся на неё, как яблоко на вязальную спицу. Он выпустил длинный дымовой шлейф и, не выходя из пике, ударился о склон горы. Следующий самолёт сбросил бомбы куда попало. Быстро сменялись команды: курс, скорость, дальность, вниз, вверх…
Когда скрылся последний самолёт, Сомин отошёл от штурвала. Гимнастёрка на нем была мокрой. У орудия стоял Земсков.
— Ты командир взвода или наводчик? — спросил Земсков. — Разжаловать тебя в рядовые за такую самодеятельность. Тогда насидишься за штурвалом.
Сомин ещё не оправился от радостного возбуждения. У бойцов тоже было отличное настроение. Не каждый день удаётся сбить самолёт! Но Земсков не собирался их поздравлять. Вид у него был крайне недовольный.
— А почему второе орудие не стреляло? — спросил Сомин.
— Это уж тебе надо знать. Ты — командир взвода, — Земсков положил бинокль в футляр. — Пошли на второе орудие. Посмотрим.
Когда они вошли в кусты, Сомин схватил Земскова за руку:
— Спасибо тебе, Андрей! Выручил ты меня не в первый раз, мой командир…
Земсков покачал головой:
— Неважную я тебе оказал услугу. Сбил-то самолёт я, хоть и твоими руками. Значит твой авторитет, как командира, подорван. Бойца я из тебя сделал неплохого, а вот командир не получился. Ну, не подойди я в этот момент, разбомбили бы немцы дивизион.
Второе орудие оказалось повреждённым осколками бомбы. Один из бойцов был ранен.
— И этого могло не случиться, веди ты себя, как командир, а не как рядовой! — Земсков не мог удержаться от упрёка: — Личного подвига захотелось! Как же ты не понимаешь, что командиру куда труднее, чем бойцу — в любом случае. Не надеялся, значит, на своего наводчика. Смотри, Володя, ещё один подобный случай — сам пойду к Арсеньеву, скажу, чтобы у тебя отобрали взвод.
Самолёты больше не появлялись. Дождавшись ночи, Николаев повёл дивизион к высоте Фонарь. Снова двигались ощупью, вслед за мерцающими светлячками. Николаев опасался вести огонь с прежней позиции. Её, безусловно, уже засекли, но позади не удалось найти ни одной пригодной площадки. Командир дивизиона решил идти вперёд. Здесь дорога была лучше. Горы широко раздвинулись, открывая долину. До передовых позиций противника оставалось не более двух километров. Николаев позвал Бодрова:
— Помнишь стога сена под Егорлыком?
— Ну, помню.
— А чем хуже кусты орешника?
— Не понимаю вас, товарищ комдив! — Бодрову нравилось называть старого корабельного товарища командиром дивизиона. Что такое старший лейтенант? Мало ли их есть? А вот комдив — другое дело!
— Эх, морячило, морячило, а ещё разведчик! — Николаев сам был рад своей выдумке. — Замаскируем боевые установки ветвями и в промежутках между ракетами будем продвигаться вперёд. Дадим по высотке вплотную, что называется — в упор, кулаком по морде. Понял?
Матросы взялись за топоры. Как только машины были замаскированы, Николаев начал постепенно продвигать их. Над передним краем время от времени взлетали ракеты. Гора Фонарь надвигалась тёмной массой, как сгусток мрака среди всеобщей мглы.
Николаев выставил вперёд автоматические орудия на случай внезапной контратаки. Реактивные снаряды летели через голову Сомина. Впервые ему приходилось наблюдать залп РС, находясь впереди установок.
Дивизион отстрелялся и замер, снова прикрывшись ветками и листьями. Даже если самолёты развесят свои белые шары, вряд ли они заметят замаскированные машины.
Сомин ждал, что вот-вот загудят авиационные моторы, но самолёты так и не появились. Вместо этого начался жестокий артиллерийский обстрел. Теперь уже немецкие снаряды летели над головой. Они рвались на вчерашней позиции дивизиона. Николаев перехитрил!
Наступил рассвет, но дивизион не трогался с места. За ночь машины были до половины врыты в землю, замаскированы ещё лучше. Утро началось с пулемётной перестрелки. Как обычно, в небе болталась «рама».
Валерка Косотруб пробрался ползком среди чахлой кукурузы, которую не успели убрать жители соседнего хутора Афанасьевский постик. Разведчик вынырнул у орудия Сомина:
— Привет начальству! Что, загордился, салага? Как кубарик повесили, старых друзей не стал признавать?
— Что ты, Валерка!
Разведчик поспешил поделиться своими новостями:
— Ночью мы со старшим все здесь облазили. Очень здорово лёг залп. Накрыли две батареи и разогнали чуть ли не батальон фрицев. Теперь другое: вы держите ухо востро. Вон там — речка. Видишь? За ней сразу немецкие секреты. А у нас по этой стороне — никого. Был дзот — взорвали. Траншеи и пехотные роты — правее. А слева вас могут обойти вполне свободно. Я специально пришёл, чтобы вам об этом сказать.
Пролетела эскадрилья тяжело гружённых «юнкерсов». Валерка передразнил их прерывистое гудение:
— «Вёз-зу, вёз-зу»… А зенитки: «Кому? Кому?», а «юнкерс» — в ответ: «В-вам!!! В-вам!!!»
Бойцы смеялись:
— Ну и трепло ж ты, Валерка!
Косотруб сделал сердитую мину:
— Я вам не Валерка, а старшина первой статьи, командир отделения полковой разведки. Ясно? — Он вынул из кармана пачку немецких сигарет: — Так и быть, угощайтесь!
Коробок с изображением курящей пышногрудой красавицы мгновенно опустел. Лавриненко не досталось, и Косотруб вручил ему коробок:
— На тебе кралю! Не куришь, так хоть глазами поласкайся. Знаешь пословицу: «Закуривай, курячи. Кто не курит — блох ищи!»
Лавриненко отшвырнул коробок, но и тут Косотруб не оставил его в покое:
— Ты куда кинул, «преподобный»? Сейчас немцы увидят в стереотрубу и скажут: «Васисдас — химмельарш? Ахтунг панцерн — щи да квас!» По-ихнему это значит: «Кто тут нашими сигаретами кидается? Наверно, „преподобный“ Лавриненко». Они ж не знают, что ты некурящий, да как шарахнут из миномёта!
— Хватит, Валерка! — сказал Сомин. — Что ты к нему привязался?
Разведчик попрощался. Группу Земскова отзывали в расположение полка, в Каштановую рощу.
— Так не забудьте! — напомнил Валерка: — Сразу за речкой — немцы. Не суйтесь туда.
Он пожал руку каждому, в том числе и Лавриненко, и снова пополз в кукурузу. Чёрные ленточки извивались среди бледно-жёлтых стеблей.
Назад: 3. БУДЕТ ПОЛК ПОД ФЛАГОМ МИНОНОСЦА!
Дальше: 5. КОНЕЦ «ПРЕПОДОБНОГО»