Глава IX
БУНТ
Шавельский подкупал красноармейцев мягким добродушием и песнями. Деревенский человек любит песню, которая хватает за душу. Стены раздвигаются, костры в лесах становятся теплее, рубаха — мягче, когда ручейком, не зная себе предела и края, льется серебряная теноровая трель. Песня не пришла на село, она — своя сестра, она родилась там вместе с нуждой и работой, у прясла, у межи, вместе с беспричинной, скупой радостью. А Шавельский готов был петь где угодно — в поле, на улице и в казарме.
Когда Шавельский приходил во двор дивизиона с намерением начать занятия по строго обдуманному и даже записанному в блокнот плану, каждый раз из этого ничего не выходило. Он не умел приказывать. Он всегда просил. Но и просить Шавельский тоже не умел. Казалось, будто сам он не знает, чего хочет. Казалось, отказать ему в просьбе совсем легко и не обидно.
Все события от Февраля до Октября он принял, как изменения погоды по сезонам: стало холодно — следует надеть шубу. Он с легкостью опростился и усвоил подходящую фразеологию.
В десять часов утра у орудий, во главе со взводными, собирались красноармейцы. Взводные снимали с гаубиц чехлы, открывали замки. Но каждый раз обнаруживалось, что на вчерашнем объяснении большинство не присутствовало, и приходилось все начинать сначала. Было скучно инструкторам и еще скучнее слушателям. Потом приходил каптенармус, просил батарейного дать десять человек для переноски белья. Вместо десяти уходили двадцать и тридцать человек, и остальные с завистью посматривали вслед ушедшим. Затем комендант требовал десять человек для пилки дров, просились к доктору, на почту, в штаб, и у орудий оставались только присяжные любители разбирать, свинчивать и развинчивать все на свете, будь то зажигалки, перочинные ножи, ходики или пушки. И когда батарейный собирал людей для строевого учения, то на дворе, у гаубиц, оказывалось так мало людей, что стыдно было водить их под команду. И Шавельский распускал батарею.
Синьков при комиссаре, Алексее и самом Шавельском заявил, что нет возможности держать в руках людей, когда в одном и том же дворе, в тех же казармах половина красноармейцев не знает никакой дисциплины.
Малиновский загорячился, замахал руками и сказал Шавельскому, что он ждет от него такой же настойчивости, какую проявил Аркадий Александрович, и просит начать строевые учения, согласно приказу, с завтрашнего же дня.
— Именно с завтрашнего дня, — подтвердил комиссар Малеев. — Я сам приду посмотреть.
Шавельский церемонно взял под козырек и сказал, что исполнит приказание.
Алексей присматривался к Синькову. Глушил в себе неутолимую неприязнь, но она вспыхивала в нем при каждом взгляде в холодные, бесцветные глаза Синькова, при звуках его скрипучего голоса, при воспоминании о Вере… Неясен был для него этот властный и сильный человек. Но как инструктор он действует отчетливо. Надо добиться, чтобы все инструкторы и командиры работали так же, как Синьков.
Холодным, ветреным утром с серыми гонкими тучами, какие проносятся по осеннему небу Петрограда, когда Финский залив грозит превратить городские улицы в каналы, Алексей отправлялся со всем бюро коллектива в райком. На дворе под звучную, умелую команду Синькова ходила первая батарея. Сам Малиновский стоял посредине двора в перехваченной поясом шинели. А где–то в глубине, у цейхгаузов, топтались жидкие ряды второй батареи. Голос Шавельского, такой ладный и звучный в песне, едва доносил до улицы слова команд.
“Начали все–таки”, — подумал Алексей и пожалел, что его срочно вызывают в партийный комитет. Он тоже посмотрел бы, как идет учение, как ведут себя коммунисты.
Малеев вышел во двор, когда Малиновский уже возвращался в управление, а Синьков выводил команду за ворота. Малеев пропустил мимо себя тяжело и гулко шагавшие ряды и прошел во двор, где нескладно шагала вторая батарея. Шинели у многих красноармейцев были расстегнуты, в строю шли разговоры, на глазах у комиссара люди покидали ряды и разбредались по двору.
Малеев уже представлял себе, как энергично он будет разговаривать с командиром. Этакая шляпа, не может взять людей в руки.
Шавельский крикнул:
— Стой!
Двое вышли из второго ряда и двинулись к казарме. Малеев пустился наперерез:
— Куда, товарищи?
— На минуточку в казарму, товарищ комиссар, — не останавливаясь, сказал один из беглецов.
— Стойте, товарищи, когда с вами говорит комиссар! — раздраженно крикнул Малеев.
Не сразу, с ленивым достоинством, оба остановились.
— Почему покинули строй?
— Командир разрешили.
— Пойдем к командиру.
Шавельский уже заметил комиссара и сделал ему навстречу несколько шагов.
— Товарищ Шавельский, вы разрешили этим товарищам покинуть строй? — не дожидаясь рапорта, крикнул Малеев.
Батарейцы смотрели на командира и комиссара усмехаясь.
— Схватятся, как петухи, — смеясь, шептал соседу рыжий Малкин.
Комиссар услышал и налился кровью.
— Я не помню, — мялся Шавельский. — Может быть, разрешил. Я разрешил вам? — спросил он красноармейцев.
— Так точно, разрешили, — весело ответил один из них.
— Что же вы покрываете? Я видел: сами ушли. — Малеев уже ненавидел этого тонконогого певуна. — И потом — строй так строй. Вы небось в царской армии из строя не пускали.
— Другие порядки, — солидно заметил Игнат Степанович Коротков.
Шавельский сделал безнадежный жест. Лицо его говорило:
— Тоже сравнил, голова садовая!
Малеев старался успокоиться, но внутри его все клокотало. Разве это допустимо?
— Вы оба пойдете под арест. На вас я тоже наложу взыскание, товарищ Шавельский.
Чтобы не сказать лишнего, не уронить свой авторитет, Малеев спешным шагом отправился к управлению. Позади него в нерешительной позе стоял Шавельский, по рядам батарейцев ходил гул недовольных голосов.
По двору Малеев еще шел, но по лестнице и по коридорам он уже бежал. В канцелярии он увидел Сверчкова, схватил его за рукав и вместе с ним, недоумевающим и слегка сопротивляющимся, влетел в кабинет командира.
Малиновский посмотрел на Малеева скучающим взором и терпеливо выслушал сбивчивый рассказ комиссара.
— Под арест? Прекрасно сделали. А командиру? Что же, э… э… командиру — выговор в приказе.
— И командира под арест! И красноармейцев и командира, чтоб было понятней.
— Хотите командира под арест? — переспросил Малиновский. — Сразу подорвать авторитет командира батареи?
— Негодный командир он, Константин Иванович. Сменить его вообще надо, — наседал Малеев. — И посадить надо. Вот поручите товарищу Сверчкову.
Сверчков досадовал, что не ушел из кабинета в удобную минуту.
Малиновский улыбнулся одними глазами.
— Дмитрий Александрович, по моему приказанию э… арестуйте штабс… э… командира второй батареи и посадите его… э… куда–нибудь, вместе с красноармейцами.
— А куда же мы его денем? — спросил он у комиссара. — Ведь у нас нет ни губы, ни арестного помещения. Гауптвахта… в Красной Армии… — недоуменно размышлял он вслух. — Видимо, нужно будет завести. А пока можно в чистый подвал. Принести стол, скамью… Ведь ненадолго?.. — спросил он комиссара.
Сверчков отправился на казарменный двор. Окруженный красноармейцами, стоял Шавельский. Обиженным голосом он оправдывался перед сочувствующей ему толпой. Сверчков подошел к нему и официальным тоном сказал:
— Товарищ Шавельский, по приказу командира дивизиона я должен арестовать вас. У вас нет оружия? Будьте любезны следовать за мною. — Он пошел вперед, не дожидаясь ответа.
Шавельский развел руками, как бы спрашивая не то у сверчковской спины, не то у красноармейцев: за что? — и послушно двинулся за Дмитрием Александровичем. У входа в подвал он остановился.
— В подвал я не пойду. Что я, собака, что ли?
— Поставим вам стол и скамью. Там чисто.
— Красиво! — бросил в лицо Сверчкову Шавельский. Он осмотрел нахмуренные лица красноармейцев, еще раз упрямо топнул ногой и плаксивым голосом заявил: — Я не свинья — валяться по подвалам.
Малкин толкнул в бок Сергея Короткова:
— Как хороший командир — так его в подвал…
— Крутют… — буркнул Коротков Игнат.
— Не давать командира, — выкрикнул громко один из батарейцев.
— И паек фунт! — подсказал Малкин.
— А матрацы иде?
— И теплое белье?
— Сапог навезли, а не выдают, — поддавал Малкин.
Голоса вспыхивали то здесь, то там.
— Товарищ Шавельский, прошу вас подчиниться, — обеспокоенно и многозначительно сказал Сверчков. — Я сам подчиняюсь приказу и рекомендую вам сделать то же.
Игнат Коротков заступил дверь подвала и заявил Сверчкову:
— Не пущам командира в подвал.
Он хотел увести Шавельского, но Сверчков резким тоном сказал ему:
— Игнат Степанович, не мешайтесь не в свое дело.
Шавельский колебался.
Тогда Малкин крикнул:
— Сегодня арестуют, а завтра начнут морду бить.
— Понравилось начальствовать!
Сверчков обернулся к Малкину:
— Вас тоже придется арестовать.
— Всех арестуйте!
Теперь двор гудел недобрым шорохом голосов, готовых взорваться, расколоть толпу на два враждебных лагеря. В этот момент, как будто на зов расходившейся братвы, с разудалой песней вошла во двор колонна первой батареи. Синьков скомандовал: “Разойдись!” — и красноармейцы обеих батарей смешались.
Разбойный свист вырвался из рядов, охальнический и бессмысленный. Спрятавшись за чужие плечи, засунув в рот два пальца, не разбирая, в чем дело, свистел Федоров.
— А ну, спокойно! — рванулся вперед коммунист Сергеев.
Но на свист уже летели люди со всех концов двора, с улицы. Налетали с веселым гулом. Несколько человек, переглянувшись с Малкиным, дружно замахали руками и заорали что–то не своими голосами. Кто–то сильно толкнул Сергеева. У многих красноармейцев — озабоченные, непонимающие лица, но все как один напряжены и взволнованы. Никто не вступился за Сергеева. Он отошел в сторону, ища своих. Вокруг не было видно ни одного коммуниста, только маленький Холмушин жался к нему и шептал:
— Что ж это будет, что будет?..
— Иди ты к черту! — ругнул его Сергеев и пошел к воротам.
— Набрали, а кормить нечем, а в деревне хлеб забираете, — кричал между тем Малкин.
— Айдате по домам!
— У легкачей уже одни каптеры остались, — крикнул парень, прибежавший от ворот.
— Пехотные уже на вокзале.
— Одни мы дураки!
— Робя, айдате по вокзалам!..
Синьков стоял у дверей управления. Воробьев, конечно, ринулся бы с головой в эту кутерьму. Но следует выдержать характер. Бесформенный бунт, без главарей, без командира. Его раздавят. А стать за комиссаров — это значит настроить против себя как раз тех, на кого впоследствии придется опереться… Он взбежал по лестнице и из окна пустого помещения, как с наблюдательной вышки, следил за двором. Если здесь действуют эсеры — пусть сами платят за разбитые горшки. Запоздалые вояки. Пускай летят клочья и у тех и у других. Для него, Синькова, это только приближает удобный час.
Он решительно сбежал к воротам и, отозвав растерявшегося молодого батарейца, члена коллектива Сычева, сказал ему:
— Гони в райком верхом или на трамвае. Передай Черных, чтобы спешил сюда. Ну, марш, бегом!
Сычев как будто ждал этого энергичного приказа.
Он встретил Алексея у остановки трамвая. Уже его растерянное, искаженное испугом лицо заставило всех членов бюро ускорить шаги.
Задыхаясь от быстрого бега, Сычев бросал отрывистые слова:
— Сергеева побили… Брешут — новая власть… По домам…
В подъезде серого дома стояли три члена коллектива. Увидев Алексея во главе партийного бюро, они присоединились к нему. Петров и Лысый вышли из–за угла. Панов стоял у штабного крыльца и смотрел в раскрытые ворота казарменного двора, в котором бурлило человеческое море. Холмушин бросился из ворот навстречу. Кто–то со свистом и гиком гнался за ним. Он попал прямо в объятия Алексея.
— Нельзя, нельзя туда, — по–детски расставил он руки. — Сергеева убили.
Алексей отшвырнул его в сторону. Двор был заполнен кричащей, возбужденной толпой. Дуло гаубицы глядело прямо в ворота. Оно медленно и угрожающе поднималось…
Малкин между тем неистовствовал. Он чувствовал себя на февральском митинге.
— Товарищи, что делается! — кричал он, взобравшись на лафет. — Опять война, опять арест и в морду. Опять житья нет хлеборобу. Уже во всех частях Петрограда солдаты сами объявили вторую демобилизацию. На вокзалах новая власть подает поезда по домам. Надо только дружно, не поддаваться латышам и комиссарам…
Сверчков, оставив Шавельского, бежал к управлению.
— Товарищ комиссар, — запыхавшись, влетел он в кабинет.
— Арестовали? — поднял голову Малеев.
— Уже не до Шавельского. Там бунт. Кричат, что в городе новая власть…
Малеев сорвался с места и ринулся по лестнице во двор. Его лицо бледнело и алело на ходу.
Шумный митинг гулял у орудий. Кто–то в папахе ораторствовал, стоя высоко на зарядном ящике. Его перебивали. Коммунисты Сергеев и Крылов, устремившиеся вслед за комиссаром, тянули оратора за полы шинели. Расталкивая народ, Малеев бросился к ящику.
— В чем дело, товарищи?
Толпа ответила мохнатым, неразборчивым криком. Малеев взбирался на зарядный ящик:
— Кто хочет чего, говори!
В гомоне сотни голосов опять потонул смысл заявлений.
— Валяй во всю! — сказал Малкину Коротков Игнат.
Малкин взвыл высоким, тоненьким голосом:
— Бей комиссара!
Мартьянов забежал к орудию. У него были воспалены глаза. Заметно дрожали его большие руки. Вместе с каким–то фейерверкером в папахе он выхватил из ящика снаряд и зарядил гаубицу.
— Мы им пошлем гостинец. Разойдись!
Люди, пригибаясь к земле, убегали от ворот, от входа в управление.
Дуло гаубицы медленно поднималось и теперь смотрело на окна штаба.
— А потом и по Смольному харкнем!..
Малеев рванулся к орудию. Но кто–то крепко схватил его за шинель. Прыгая на землю и отбиваясь, комиссар оставил полу в чужих руках. Пальцы его вырывали наган из кобуры. Он готов был заплакать от бешенства, бессилия и злобы…
Но вид орудия, готового бросить снаряд, отрезвил многих. Красноармейцы шарахнулись от гаубицы. Орудийный выстрел далеко еще не соответствовал степени накала всей толпы.
Мартьянов, почувствовав себя у орудия одиноким, закричал:
— Чего стоишь? Заряжай дальше!
Малкин дернул его за рукав: от ворот бежали коммунисты.
У Алексея расстегнута шинель. Пола захлестывает выхваченный из кобуры наган и вяжет на ходу колени.
Он первым подбежал к Мартьянову. Силач наводчик Пеночкин едва поспевал за ним. Алексей сильным ударом в грудь оттолкнул эсера от гаубицы.
— Куда, шутишь?
Обеими руками он взялся за рукоять замка, как бы боясь, что орудие выстрелит само собою… Теперь к орудиям спешили отовсюду люди с напряженными лицами. Это были члены коллектива, вновь почувствовавшие себя организацией. В руках и кобурах у них наганы. Молча и решительно они отгородили орудия от толпы.
Федоров при виде оружия, как вьюн, нырнул в массу, и так как это сделал не он один, то круг толпы раздался.
— Если что говорить — поговорим. А стрельба — это… после… — еще спокойнее сказал Пеночкин.
Малеев бросился к партийцам:
— Разрядить гаубицу!
— Уже, — ответил Пеночкин и понес гильзу к зарядному ящику.
По взглядам, которые партийцы бросали на Малеева, было заметно, что они ожидали от комиссара большего.
В этот момент легкая бричка Порослева вкатилась во двор. Комартформ соскочил на ходу, и к нему теперь обратились лица красноармейцев. Малкин и Мартьянов сновали в толпе.
Порослев крикнул:
— Что шумим, ребята? — Он сказал это просто, как будто ничего не случилось, хотя и знал и чувствовал, что здесь серьезное дело. — Пошли в казарму — поговорим.
— На дворе лучше! — крикнул Малкин.
Но Порослев шел не задерживаясь, и большинство двинулось за ним. Вслед за всеми пошли и Малкин и Мартьянов.
Еще нельзя было считать дело потерянным. Комиссару нечего сказать недовольным. Если “такое”, как обещал Изаксон, началось всюду, то к вечеру могут развернуться новые события.
Синьков отозвал обоих Коротковых. Он был прав. Ненависти к большевикам у большинства нет. Из недовольства деревенских ребят еще не свить веревку бунта. Это гнилые волокна. Громко, чтобы слышали Алексей и Малеев, он сказал Игнату:
— Не время для скандалов, Игнат Степанович… — и увлек обоих братьев на улицу.
Алексей между тем ставил часовых из коммунистов у орудий. Приказывал взять на замки зарядные ящики, вооружал партийцев, звонил по телефону в штаб округа, в Смольный.
Сверчков сидел в казарме на окне. Красноармейцы заполнили всю большую, но низкую комнату, напирали на крытый кумачом стол, у которого стоял Порослев.
Комартформ говорил тихо, но все хотели услышать, что он скажет, и на крикунов цыкали изо всех углов.
— Вы думаете, я не знаю, в чем дело? — говорил Порослев. — Знаю. Трудно в казарме. Паек мал, обмундирования не хватает. Всех вас тянет земля. А еще тут эсеры вас подзуживают. Хлеба мало — большевики виноваты, сапог нет — большевик виноват… Поет вам в уши всякая сволочь. Войну гражданскую не мы начали — помещики и офицеры. Генерала Краснова мы отпустили… под честное слово. Узнали, чего стоит генеральское слово. Им надо власть вернуть и землю. Эсеров мы не трогали. Это они начали стрельбу по нашим вождям… Это они готовы распродать нашу Родину иностранным капиталистам…
Сверчков слушает и смотрит на лица красноармейцев. Взоры их устремлены мимо него, к столу. Многие из них — солдаты семнадцатого года. Это те, кто, вопреки офицерской команде, вопреки приказам и уговорам Керенского, втыкал штык в землю, братался, ходил с красными знаменами, кто лютой ненавистью ненавидел офицеров и голосовал за большевиков. Вот, например, Петров и Лысый — серьезные, грамотные парни, ходят на собрания коллектива, интересуются газетами. Вот Федоров — рыщет глазами, вдруг вскрикнет и опять напряженно слушает. Весь горит. Наклонясь к нему, шепчет что–то на ухо заметивший его с первых дней Малкин.
— Все это мы слышали, уши завяли, — певуче и язвительно несется из угла. — А вот скажи, почему выборных начальников отменили?
И вдогонку ему другой вопрос:
— Народ почему овсом кормите? Детишки дохнут…
— Арестовывать своих — разве ж это дело?
— Все в город тащите.
— Против крестьянина.
Порослева не слышно. Он перестал говорить, стоит с виду спокойный, худые пальцы дрожат — ждет, пока утихнет.
— Что их слушать, — кричит опять Малкин. — Бить надо!
— По всему городу бьют косолапых, — вскакивает Мартьянов.
“Опять закружило”, — волнуется Сверчков.
Коммунистов мало. Иные, не разобравшись, держатся в стороне. Порослев только своим спокойствием огражден от этой жарко дышащей толпы.
У дверей — толчея. Кто–то, ворвавшись снаружи, кричит:
— Ведут на нас латышей и китайцев… А мы их слушаем. Даешь к орудиям!
— Что врешь, где ты их видел, гад? — кричит Алексей, показавшись на пороге.
Силач наводчик, пришедший вместе с ним, хватает за шиворот мелкого рябого крикуна.
— Кричишь ты здорово… Где ты их видел?
Крикуна вывели, и масса не протестовала. Но Алексей понимает, что народ еще не успокоился, и опять бросается в штаб к телефону.
Деревенских мотает из стороны в сторону, как дерево валит на ветру. Сверчкову не сдержать мелкую внутреннюю дрожь. Все они кажутся ему слепыми, и поводыря крепкого среди них нет. Есть только Порослев. Он мускулист, но он не силен. Надо помочь Порослеву.
— Дай я скажу, — кричит вдруг он, взбираясь на подоконник.
Это настолько неожиданно, настолько необычайно, что все утихают. Ни один человек из трех сотен даже предугадать не может, что скажет в такую горячую минуту бывший офицер, теперь инструктор.
Волнение Сверчкова нарастает. Он чувствует, что в правом колене у него завелась работающая, как маятник, машинка.
— Я смотрю на вас, ребята, со стороны и удивляюсь вам, — начал тихо Сверчков.
Головы, как метлы камыша к воде, потянулись к нему. Даже на задах затихло.
— Тысячу лет были вы рабами. Стали свободными. Отцы и деды ваши пускали красных петухов на помещичьи гумна, шли в леса, караулили с ножом за пазухой богачей и хозяев. А теперь вся власть ваша. Армия — у вас, пушки — у вас, а вы врозь тянете. Разве с ножом лучше? Посмотрите на белые армии. Там офицеры служат рядовыми, чтоб победить, чтоб все повернуть по- своему… А вы опять захотели на свои клочки земли, под чужую волю?..
Порослев кивал ему головой. Неспокойные глаза отовсюду смотрели на Сверчкова. И у Сверчкова в груди поднималось что–то теплое и большое. Он говорит им правду. Никуда не уйдешь от нее. И он, Сверчков, сейчас поднимается над самим собою, над своими сомнениями, над своими привязанностями, над паутиной, которая заволакивает все его мысли.
— Я — бывший офицер, но я, как честный человек, говорю вам: если бы я был на месте вашем, я бы лоб разбил, я бы все отдал, чтобы только победила Красная Армия. Побьете белых — будете жить по–своему, пойдете врозь — перебьют вас враги.
Он затих, и сразу, не дав опомниться людям, заговорил Порослев. Теперь уже все слушали, и крикунам опять затыкали глотку недовольным, сердитым шипом.
Потом говорил громовым басом Пеночкин — грузный, широко раскачивающий плечами большевик.
Мартьянов и Малкин пошептались и юркнули за дверь.
Митинг медленно, но неуклонно переходил в беседу. Порослев приказал не звать людей на поверку, и беседа эта закончилась только в полночь.
О хлебе, о деревне, о фронтах и о белых армиях, о бывших союзниках, о лопнувшем, как стиральное корыто, Брестском мире с грабителями, о Ленине, о будущей жизни — говорили обо всем, что высоким небом, звездами и тучами стояло над мелким недовольством, над пайком, над личной обидой, и на душе у Сверчкова становилось по–детски, по–ученически свежо.
Он уходил домой в приподнятом настроении. Лопнула какая–то мутная плесень в сознании, воздух стал пьянее и походка легче. Кусок хлеба, взятый в карман, показался вкуснее шоколада, и хотелось кому–то рассказать о сегодняшнем дне как о сражении и о победе над собою…
Через задний двор лисьим, осторожным и быстрым, шагом спешили Малкин и Мартьянов. У выхода их встретили агенты ЧК. Увидев бесполезность сопротивления, оба подняли руки…
Малиновский, в наброшенной на плечи шинели, с посинелыми губами, склонился над бумагами,
— Это чья же работа?
Дефорж обвел комнату глазами.
— Эсеры.
— Почему так думаете?
— Ко мне приходили от Петровской, с которой нас связали на Надеждинской. Здесь их работает с полдюжины. Мы осторожно поддерживали их. Они кричали, будто во всех частях восстание… В таком деле всякий союзник годится.
— Что–нибудь слышно?
— Сорвалось, кажется, повсюду.
— Теперь налетит Чека. Эти дни сидеть тихо. Нехорошо, если мы упустим момент.
— Вы, Константин Иванович, простите меня, собрали здесь маменькиных сынков. Ваш Шавельский… И этот сукин сын, Сверчков…
— Немедленно покончить с вопросом об амуниции, — перебил его громким голосом Малиновский, — и где угодно, но достать пушечное сало… Холодно как, плохо топят…
В кабинет входили Порослев и Малеев.
Когда Малиновский, забрав необыкновенно толстую пачку дел, со вздохом обреченного на ночь работы человека ушел, в кабинете комиссара собрались коммунисты. У Алексея стучало в висках, словно он провел первый день на сенокосе. Вот хорошее начало! На днях в райкоме говорено было о подрывной работе в армии, которую ведут эсеры и другие контрреволюционеры. Говорили насчет зоркости, бдительности, предупреждали. Проморгали.
Шавельский и парень в папахе, наводивший орудие на штаб, тоже были увезены сотрудниками ЧК.
На другой день Синьков спокойно и уверенно, как всегда, вывел первую батарею на учение, и жизнь дивизиона пошла своим ходом.
Назад: Глава VIII ИГНАТ СТЕПАНОВИЧ КОРОТКОВ
Дальше: Глава X ЧЕЛОВЕК СО СТОРОНЫ
