53
В 1925 году Франция признала Советский Союз. Восстановились дипломатические отношения, бывший посол Временного правительства Маклаков покинул здание посольства на рю де Гренель.
Советский полномочный представитель Леонид Борисович Красин и его сотрудники увидели великолепное здание посольства в ужасающем состоянии: оно было опустошено и загажено. Его ремонтируют и приводят в порядок. Над дворцом поднимают советский флаг.
Какие-то тёмные личности пытаются устроить демонстрацию, свистят и горланят… Белые эмигранты в ярости. Эмигрантские газеты обливают грязью Красина и сотрудников посольства. В Общевоинском союзе, у Кутепова, обсуждают план покушения на Красина. Кутепов ждёт своего эмиссара из Москвы — Марию Захарченко — и Якушева.
Начало июля 1925 года. Париж. Душный вечер. Город опустел. Все, кто имели возможность, уехали из города к Средиземному морю, на берег океана, в Бретань или в горы.
В номере гостиницы на улице Ришелье остановился Якушев, в другой гостинице, неподалёку, — его спутница Мария Захарченко. Они приехали 6 июля. Захарченко сразу куда-то исчезла. Якушев подумал: разыскивает Кутепова.
Невольно приходит мысль о «самой невыгодной» ситуации. Возможно, эта опасная женщина разгадала игру «Треста». Его убьют где-нибудь на улице или здесь, в этом мрачном номере гостиницы… Старается прогнать эту мысль, но она вновь возвращается. Захарченко исчезла с десяти часов утра. И не звонит по телефону, как было условлено. Он не может больше оставаться в этой душной комнате. Первый час ночи. Якушев берет в руки трость, перекладывает в карман пиджака браунинг с монограммой (подарок полковника Байера) и спускается в вестибюль. Оставляет портье записку для дамы, если она будет звонить по телефону. Записка написана по-французски, портье должен прочитать её даме. Портье усмехается: «Ах, эта любовь… Что она делает даже с пожилыми людьми».
Якушев выходит на улицу, оглядывается, рука в кармане. Улица пустынна. Мчится такси. Делает знак остановки. Шофёр, кажется, русский. Да, так и есть.
— Где бы можно поужинать?
Шофёр обернулся. Ничего угрожающего. Обыкновенное русское лицо. Отвечает тоже по-русски:
— Это по деньгам. Время позднее. Лучше «Эрмитажа» не найти.
— Везите в «Эрмитаж», капитан…
— Ротмистр, с вашего позволения.
Якушев в ресторане. У метрдотеля знакомое лицо. Кажется, от Донона? Нет. Показалось.
— Рекомендую вашему превосходительству икорку… Получаем прямо из Москвы.
«Превосходительство», — думает Якушев. — Знал бы ты, что я только что из Москвы».
Велит подать водки, икры, оглядывается.
— Что это у вас, так всегда? Пустыня аравийская?
— Помилуйте… Что вы! Время такое, мёртвый сезон, весь Париж на вакансе… Не угодно ли — дежурное блюдо? Нижегородский поджарок. Чудно идёт к водке.
«Нет, он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. — И опять тревожная мысль: — А вдруг отравят? Чепуха. Не может быть. Но все-таки где эта стерва Захарченко?»
На эстраду выходят четверо в театральных боярских костюмах из «Бориса Годунова» и конферансье с хризантемой в петлице фрака.
— Боярский хор Суздальцевых.
Якушев выпивает рюмку водки, а «боярский хор», в кафтанах и красных сапогах, с посвистом поёт под балалайку:
Как ныне сбирается вещий Олег…
После второй рюмки становится немного веселей. Откуда-то из глубины зала идёт дама в кокошнике. Садится к нему за стол:
— Что же вы водку? Заказали бы шампанского…
Боярский хор надрывается:
Так громче музыка! Играй победу!
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…
Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: «Жила где-нибудь в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове…» Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладёт в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет:
— А у нас тут одна ваша знакомая.
— Это какая же? — с некоторым беспокойством спрашивает Якушев.
— Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.
— Жаль. Я спешу… — И он просит счёт, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами «Кельк флёр». Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза.
— Милочка Юрьева!
— Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю: «Нэличка, это кой петербургский знакомый…» Вы ведь моряк?
— Не совсем.
— Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии…
— Не трудитесь, Милочка… Помните розовое шампанское, месье Массино?
— Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!
— Разочаровались?
— Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая — жена Массино. И все по одному делу. Дуры мы были… В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: «Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жён Массино, не пересчитаешь». Я говорю: «Я не жена, а невеста». Он смеётся: «Кто вас разберёт… Нате пропуск — и за ворота». На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. «Там французы или нет?» — спрашиваю. «Нет, так будут», — отвечает. И вот мы едем. Целая история… Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие серёжки, колечки…
— А Массино тут при чем?
— Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе… Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: «Здравствуйте, месье Массино!» — «Здравствуй, говорит, деточка! Как живёшь?» — «Что я, ты-то как живёшь, пупсик?» — «Я всегда хорошо», — отвечает. Меня злость разбирает: «Ты — хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлёбку хлебала на Гороховой и в Бутырках». А он, негодяй, усмехается. «Что ж, говорит, не всё же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая… Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе». Лезет в карман и суёт мне какие-то скомканные николаевские пятёрки и деникинские «колокольчики». Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: «Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!» Кругом люди, толпа… Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: «Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж». Я опешила и поверила, дура…
— И что же?
— Подождите… Только он отошёл, бежит ко мне Бискер, ну этот импрессарио, и говорит: «Ты с ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого Черчилля уполномоченный». А я нахально отвечаю: «Тем лучше. Значит, все будет, как он сказал». Я вас не утомила?
— Нет.
— Ног не чуяла от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар. Напились, меня поздравляют. Возвращаюсь к себе в ришельевскую гостиницу, там у меня номер был, Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в дверь. Открываю, вламываются два офицера, один в черкеске. Я в одной сорочке, прыгаю в постель, а этот, в черкеске, срывает одеяло и кричит: «Одевайся, красная!..» И такое слово добавил, я даже повторить стесняюсь. Накинули на меня манто — и в контрразведку. Вот тебе пятьсот фунтов и виза в Париж! Боже! Чего я не натерпелась. Особенно этот, в черкеске. Что ни слово — мат и хлыстиком… Да так больно. Потом швырнули в какой-то чулан. Утром отпирают. Офицер, кажется ротмистр, говорит: «Это мы вас поучили для первого знакомства, а если не оставите мистера Рейли в покое, дёшево не отделаетесь». Какой негодяй!
— Негодяй, — согласился Якушев. — А все-таки здесь вы каким образом?
— Как все.
— Ну, не совсем «как все». Вероятно, по-разному.
— Из Одессы, слава богу, один механик с парохода «Дюмон д'Юрвиль» устроил в трюме, и вот я в Константинополе, служу у месье Томаса, в «Максиме», он ведь и в Москве держал «Максим». Потом один знакомый, пан Мархоцкий, вывез в Варшаву, а оттуда в Париж вместе с Пашей Троицким и Шурой Вертинским… Здесь у нас мило, не правда ли? Да, я и забыла спросить, вы-то откуда?
— Проездом… В общем, из Берлина.
Шуршащими мелкими шажками приближается метрдотель. Наклоняется над Милочкой и, зверски улыбаясь, говорит сквозь зубы:
— Мистер Блум обижается.
Милочка посмотрела в зеркальце и попудрилась.
— Скучный он, мистер Блум… — И помахала ручкой Якушеву: — Un de ces jours!
— Вы изволили прибыть из Берлина? — осведомился метрдотель. — Как там, в Берлине? Ничего?
— Средне, — ответил Якушев и встал.
Во втором часу ночи пришёл в гостиницу. Никто ему не звонил. Спал плохо. В девять утра решился идти к Захарченко. Вдруг зазвонил телефон. Голос Марии: «Можно к вам? Я не одна». Он идёт к двери, влетает Мария, за ней смуглый брюнет с отличной воинской выправкой. Протягивает руку:
— Кутепов, Александр Павлович. Прошу любить и жаловать. Дайте я на вас погляжу, дорогой мой… — ведёт Якушева к окну.
— Так вот вы какой… — Якушев усаживает Кутепова и Марию. Она самодовольно смеётся.
— Вы оказали мне честь, просили быть вашим представителем в Париже, — говорит Кутепов, — а я счастлив быть рядовым членом вашей организации. Кстати, почему «Трест», эдакое сугубо коммерческое, торгашеское название?
— Для конспирации, за границей мы маскируемся под сугубо коммерческое, невинное предприятие… Нэп.
— Ну, вам видней. Я все знаю от Марии Владиславовны. Знаю и восхищаюсь!
— Раз вам все рассказала Мария Владиславовна, мне нечего добавить. Хочу вас послушать, вы наша опора, наша надежда, Александр Павлович!
— Прежде всего верю в ваш «Трест»! Никаких сепаратных выступлений не допущу. Мы с вами заодно. Наша цель — добывать здесь для вас средства, посылать вам самых надёжнейших из наших людей. Здесь все прогнило, протухло, кроме моих людей. Надо переломить эмиграцию, расположить влиятельных лиц в пользу «Треста». И разумеется, потрусить денежные мешки. Марков — выжившее из ума дерьмо! Притом наглое, самонадеянное, как они все там, в Монархическом совете. Вокруг великого князя собралось дрянцо: Оболенский держит руку Маркова; Сталь фон Гольстейн — старая шляпа; Трубецкой — сибарит и лентяй. Сами убедитесь, мы съездим к его высочеству в Сантен-Сервон.
Мария Захарченко сияла и смотрела влюблёнными глазами на Кутепова.
— Теперь о финансистах, о Торгпроме. Будете разговаривать, мой совет — не очень напирайте на монархию. Эти скоты спят и видят себя во главе государства.
— Браво! — кричит Захарченко.
Кутепов грозит ей пальцем:
— И я с вами всей душой. Но знаете, ради денег можно чуть-чуть подипломатничать с этими иродами.
— Предпочитаю иметь дело с американцами. Они нам — займы, мы им — концессии. А какой строй — это не их дело.
— Может быть, вы и правы. Но вот что, дорогой мой, сколько, вы полагаете, вам нужно денег? Без денег переворота не сделаешь.
— На подготовку и завершение переворота? Да, пожалуй, миллионов шестьдесят — сто. Золотых рублей.
Кутепов даже свистнул:
— А что, если прикинуть, вы правы. А цель, цель-то какая! Россия с её недрами. Ведь стоит американцам рискнуть такой суммой?
— Ну, об этом мы ещё потолкуем. А что у вас в Париже, Александр Павлович? Мы ведь все-таки оторваны. Слава богу, наша благодетельница, Мария Владиславовна, с вами в переписке.
— У нас? Кое-что мы намечаем у кубанцев, у терцев. Это дело в руках Улагая. Вы про него не всё знаете. Их пять братьев, за границей двое, остальные там… Пока это только планы. Завтра поедем к великому князю. Ждёт нас обоих… А теперь позвольте вас обнять!
Кутепов толкнул ногой дверь, слышно было, как застучали каблуки по коридору.
— Ну, Мария! Вы — герой!
— Весь день его искала, весь Париж объездила, черт его знает, где он пропадал. Утром ворвалась к нему, вытащила из постели, ругалась последними словами: «Где вы шляетесь? Вам надо учиться у „Треста“ — вот где настоящие герои. Мы едем в Париж, рискуем головой, пять вёрст ползём на брюхе, рискуем получить пулю в лоб от пограничников. А вы здесь по кабакам, по бабам!» Словом, наговорила черт знает что! Привезла к вам!
И она победоносным взглядом окинула Якушева.
Из докладной записки Якушева
о третьем свидании с «Верховным»:
«…в Сантен-Сервон прибыли с Кутеповым в десятом часу утра. Встретил нас барон Сталь фон Гольстейн и проводил прямо в гостиную. Николай Николаевич пополнел и опять смотрит бодрячком. Вспоминал наши прошлогодние беседы и тут же сообщил:
— Доверяю только Александру Павловичу. Он — и никто другой!
Я рассказал о Маркове, о его плане уступки Бессарабии румынам и заявил, что мы на это идти не можем. Встречено с полным одобрением.
Доложил, чего достиг «Трест», о затруднениях, мол, в связи с увольнением из-за военной реформы некоторых бывших офицеров мы потеряли связь со многими воинскими частями. Заговорили о Туркестане, о басмачестве, — мол, «свет с Востока». Ответил: «Боюсь сепаратизма». Он убеждён в своей популярности на Востоке: «Ну, магометане мне поверят». Рассказал о предстоящем приезде представителя американских деловых кругов и переговорах с ним о займе.
Показал ему новый червонец и предложил сыграть на понижение курса советских денег.
— А сколько надо для этого?
— Миллион золотом.
Промолчал. Разговор о положении в России. Говорю:
— Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти.
— Как мыслится переворот?
— Объявляется военная диктатура. Но не скоро. Позовём ваше высочество от нашего имени, от имени Монархической организации центральной России.
Он задыхается от волнения:
— А как же народ?
— А народ не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания. Позовём мы. Мы и есть народ.
Радостный хохот. Заходит разговор о декларации, которую «Верховный» опубликовал в американской печати. Критикую: неосторожно обещана амнистия всем служившим у большевиков, необдуманное решение земельного вопроса. «Верховный» вертится, гримасничает, признает, что допустил неосторожность, не согласовав с «Трестом»: поступил так, чтобы парализовать выступление Кирилла Владимировича. О поляках: он должен сделать вид, что не знает о нашем договоре с поляками. О евреях: «народный гнев», то есть погромы, организует Марков. Затем последует высочайшее повеление о прекращении насилий.
Беседа прервана для завтрака. Появилась супруга Николая Николаевича — Стана, Анастасия. Очень бодрая, южный тип лица, глаза — маслины, в волосах — седина. Чмокнула меня в лысину:
— Вы не знаете, как вы мне дороги. Я постоянно волнуюсь за вас.
После завтрака прощаемся. Отбываем с Кутеповым в Париж».
