50

«Племянники» больше не стремились в Ленинград. Там, по их словам, «не было никакой общественности». Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, «племянникам» будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили «химию» — проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся её энергии и выносливости.

— Старею, — говорила она, — чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю «Тресту».

Как-то раз он прочёл ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым:

«С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию. Румыны уверены в войне и готовятся… Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын…»

Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.

— Возмутительно! — сказал Якушев. — Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус?

— Что же вы ответили?

— Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.

— А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека — Кутепова. Когда вы встретитесь с ним?

— Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.

— Играем в амбицию?

Глаза её горели, лицо исказилось. «Вот ведьма», — подумал Якушев.

— Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!

— Благодаря полякам у нас есть два «окна» на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм — лесные дачи. Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями. Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите!

Она немного успокоилась:

— Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного — чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович!

— Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через «Трест»?

— Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела!

— Что вы называете делом? «Возню с револьверчиками, булавочные уколы», как говорит Врангель?

— Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.

В это время послышался условный стук в дверь.

— Радкевич?

— Нет. Вероятно, Стауниц.

Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву:

— Флиртуете?

— Ещё бы!.. — вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешёл на светскую болтовню: — Был бы я лет на десять моложе… «Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?»

— Это чьи стихи? — заинтересовалась Захарченко.

— Угадайте: «Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд…» Алексея Константиновича Толстого. «Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?»

— Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?

— Помню, ещё как помню.

— Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, — сказал Стауниц.

— Савинков?

— Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил.

— Какое же? — равнодушно спросила Захарченко.

— А вот. — Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:

Стауниц увлёкся и не читал, а декламировал, слегка завывая:

— Декадентство какое-то… — сказала Захарченко.

— Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!

— А вы знаете, — продолжал Стауниц, — это ведь из биографии Савинкова… Он мне сам рассказывал: был смертником, сидел в Севастопольской военной тюрьме, ждал повешения, а его в тысяча девятьсот шестом году некто Никитенко, отставной флотский лейтенант, вывез из Севастополя на одномачтовом боте и через три дня доставил в Румынию, в Сулину… Года не прошло — Никитенко повесили, готовил якобы покушение на царя, великого князя Николая Николаевича и Столыпина. Выдал Никитенко провокатор, казак из конвоя царя, охранник. И Савинков хоть бы доброе слово сказал о Никитенко, который его избавил от петли. Человек для него — спичка: понадобился — взял, потом сломал и бросил…

— А с вами вот не мог он этого сделать, — сказал Якушев.

— Не на дурака напал.

— Я иногда о нем думала… Мы могли бы использовать Савинкова, а потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц?

— Коньячок. «Мартель». Заграничный подарочек.

— И вы молчали? — встрепенулся Якушев. — Такая прелесть! — Потом осёкся, вспомнив, что Старов предупреждал: «Не пейте с ними. Вдруг потеряете над собой контроль». — Пожалуй, не стану пить сегодня. Вчера ночью сердце пошаливало.

— А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит?

— Ой, не зарекайтесь, — и Якушев погрозил им, усмехаясь. — Ну, пожелаю вам счастья… Но помните: «Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несёшь с собой». Так поётся в цыганском романсе.

— А вы не тревожьтесь, — сухо сказала Захарченко, — мне не до любви.

Якушев ушёл. По дороге на станцию он размышлял о том, как поедет в Париж с Марией Захарченко для свидания с Кутеповым. Разумеется, Мария ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади.

Для поездки в Париж предполагалось подготовить «окно» на границе Финляндии. Организация «окна» требовала серьёзных хлопот. Вообще эта поездка, целью которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в Париже и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной.

Якушева немного беспокоила возникающая близость Стауница и Марии Захарченко. Это была не просто болтовня за коньячком. Не такая дама Захарченко, чтобы болтать о пустяках.

Он сказал при встрече Стауницу:

— Эдуард Оттович! Вы, надеюсь, понимаете, что с «племянниками» надо держать ухо востро. У нас, у «внутренних», свои интересы, мы не для них таскаем каштаны из огня. Вы меня понимаете?

— Александр Александрович! Я не мальчик. Можете рассчитывать на меня. А заколотить с ней дружбу полезно для нас обоих. Все, что я выведаю, будете знать и вы.

— Союз до гроба? — Якушев протянул руку Стауницу.

И все-таки на душе было тревожно.