Часть третья
I
В ночь на четвертое декабря Петро Рубанюк решил улечься спать пораньше: утром предстояло большое наступление.
Долго ворочался он на своем жестком ложе из плит ракушечника, натягивая шинель то на голову, то на зябнущие ноги, стараясь ни о чем не думать, но заснуть так и не смог; оделся и вышел из блиндажа.
С моря дул пронизывающий ветер, забираясь за воротник, обсыпал шею и уши колючими ледяными крупинками. В темноте кто-то шел мимо, покашливая, и грязь громко чавкала под ногами.
Поеживаясь, Петро смотрел в сторону горы Митридат. Орудийная канонада доносилась слабо и невнятно, приглушенная расстоянием. Над горной грядой стыл мертвый свет ракет, багровые отблески разрывов кровянили мутный небосвод.
Более тридцати суток стояла в районе Эльтигена насмерть горстка моряков и пехотинцев, которые первыми высадились в штормовую ноябрьскую ночь в Крыму. Над клочком земли, в который вцепились советские воины, непрерывно висели фашистские пикировщики, день и ночь бушевал огонь. Мыслями о десантниках-эльтигенцах жили все, находившиеся на Керченском плацдарме, косе Чушка, на Тамани.
Накануне вечером комбат вызвал к себе командиров рот и огласил приказ о наступлении. Ставилась задача: прорвать оборону противника, овладеть городом Керчь и соединиться с десантниками Эльтигена. Роте Петра предстояло взять высоту, лежащую в двухстах метрах за передним краем.
Петро хорошо изучил эту высоту. Он дважды безуспешно пытался брать ее. На ней была создана многоярусная система огня, отрыта густая сеть траншей. Подступы к высоте были заминированы и обнесены проволочными заграждениями. Оба раза, когда рота Петра пыталась ее атаковать, из глубины обороны обрушивался ураганный заградительный огонь минометов. Высота господствовала над местностью, и противник оборонял ее всеми средствами.
Вглядываясь в темноту, Петро раздумывал над тем, что в его сознании объединялось одним словом «завтра». Он мысленно бросался со своими стрелками вслед за огневым валом артиллерии к траншеям. Завязывал рукопашную схватку. Отбивался от контратакующих гитлеровцев. И вот — противник смят, раздавлен… Траншеи захвачены…
Проследив за ходом воображаемой атаки, Петро грустно усмехнулся. Он знал, что в действительности не все получается так гладко, как ему сейчас рисовалось. Сколько людей выйдет из строя еще на подступах к высоте! Сколько неожиданностей, коварных уловок врага подстерегает атакующих! Для многих, в том числе и для Петра, завтрашнее утро может оказаться последним.
Слева, со стороны окопов противника, внезапно зачастил крупнокалиберный пулемет и сразу же умолк. Эхо гулко прокатилось над буграми и, заглушённое свистом штормового ветра, оборвалось где-то у Аджимушкайских каменоломен.
Петро, прислушиваясь, постоял еще немного и вернулся в блиндаж, снял шинель и лег. Надо было поспать. Но смутная тревога гнала сон: что-то еще недоделано. Наконец Петро вспомнил. Командиру пульвзвода было приказано заранее выдвинуть на правый фланг пулеметный расчет. Это необходимо было сделать до рассвета, и Петро решил проверить, выполнено ли в точности его приказание.
— Командира пульвзвода ко мне! — приказал Петро связному.
Через десять минут плащпалатка, заменявшая дверь, приподнялась, и Сандунян, шагнув в блиндаж, хрипловатым со сна голосом доложил:
— По вашему приказанию!
С Петром они были закадычные друзья, иногда в частном разговоре Сандунян на правах друга разрешал себе дать совет или сделать замечание своему командиру, но в служебных делах строго соблюдал субординацию. Доложив по-уставному, он коротким и молодцеватым жестом оторвал руку от ушанки и застыл в напряженной позе.
— Садись, Арсен. Отдыхал?
— Приземлился немного…
Сандунян сел на постель Петра, полез в карман за кисетом.
— У тебя все готово? — спросил Петро, озабоченно глядя в свежевыбритое скуластое лицо Сандуняна. Тот поднял на Петра блестящие угольно-черные глаза:
— Пулеметный расчет, как приказано, я уже выслал. Свои позиции, цели, сигналы люди знают.
Петро задумчиво помолчал, потом сказал с внезапной злостью:
— Если бы ты знал, как она в печенки въелась, эта высота! Неужели не возьмем?
— Крепко, стервы, держатся!
— Еще бы им не держаться! Сегодня на совещании комбат говорил — более десяти фашистских пехотных дивизий в Крыму… Да еще продолжают подбрасывать. Семь артиллерийских полков, две дивизии штурмовых орудий. Шутка? Это не считая танков, зенитной артиллерии, кавалерийских полков.
Петро раскрыл полевую сумку; порывшись, вынул листок бумаги.
— Прочти. Майор Олешкевич из политотдела армии привез. Приказ главнокомандующего семнадцатой немецкой армией генерал-полковника Енеке.
Сандунян, склонившись над коптилкой, прочитал вслух:
— «.. Нам ясно, что здесь нет пути назад. Перед нами — победа, позади нас — смерть. Мы останемся здесь до тех пор, пока фюрер приказывает нам сражаться на этом решающем участке гигантской мировой борьбы. Кто попытается уклониться от выполнения поставленной задачи, кто оставит указанную ему позицию, кто согрешит против боеспособности армии, тот подлежит смертной казни…»
Сандунян раскурил погасшую цыгарку, затянулся несколько раз подряд и, приподняв плащпалатку, выпустил в дверь густое облако дыма.
— Ну? — спросил Петро. — Понял, как фашисты своим солдатам гайки закручивают?
— До отказа…
Друзья посидели молча.
— Что твои пишут? — спросил Сандунян:
— От батька я тебе письмо читал… А Оксана… ты тоже знаешь. Дивизия моего брата сейчас у Толбухина. Пишет, что трудновато приходится: вода горькая, растительности никакой. Живут в «лисьих норах»…
— Вот заберем Крым — повидаешь свою женку. И я тогда увижу ее.
— Знаешь, друг? — Петро чуть смущенно улыбнулся. — Смотрю иногда во сне на карту… на Сиваш, на Перекоп… и мне мерещится, что вижу Оксану, кричу ей, а голоса своего не слышу. И такая обида меня берет! Просыпаюсь, а перед глазами все та же голая высота, будь она неладна!
Он откинул назад густой чуб и, положив руку на плечо Арсена, сказал:
— Иди, друже, отдыхай. Поспишь еще с часок…
Петро сел бриться, потом пришил свежий воротничок к вороту гимнастерки, почистил сапоги. С рассветом он отправился в траншеи стрелков.
Начало наступления было назначено на восемь часов утра. В половине восьмого Петро узнал, что поддержки с воздуха, как намечалось, не будет и надо рассчитывать лишь на наземные огневые средства. Противник, опередив на час, предпринял ровно в семь большое наступление на южную окраину Эльтигена.
— Вся авиация, и армейская и Черноморского флота, брошена туда, — сказал комбат, — на поддержку десантной группы.
— Понятно! — ответил коротко Петро. — Разрешите выполнять задачу?
— Действуй, действуй!..
…Первые же снаряды, обрушившиеся на высоту, заволокли ее густым дымом, подняли на воздух столбы бурой земли, расщепленные балки, щебенку.
Петро оттянул ремешок и, не снимая каски, приладил ее более прочно. Затем отер рукавом шинели свой автомат. С той минуты, как раздались первые залпы гвардейских минометов и началась обработка переднего края обороны противника, Петро почувствовал себя уверенней.
Он знал, что сейчас саперы, автоматчики и стрелки его штурмовой группы движутся по траншеям к рубежу атаки. Привычный слух различил в оглушительном грохоте пушечной канонады треск станковых пулеметов.
Из глубины обороны противника стали размеренно и вяло бить гаубицы. Но именно потому, что враг отвечал спокойно и огневые точки на скате высоты молчали, Петро понял, что наступление не застало фашистов врасплох.
До переноса огня в глубину вражеской обороны оставалось несколько минут, и Петро дал ракетой сигнал к атаке.
Блестящая ярко-малиновая звездочка описала дугу, оставляя дымчатый след, и, роняя искры, устремилась вниз. В ту же минуту Петро увидел, как из траншей поднялись стрелки.
Гитлеровцы по-прежнему молчали…
Теперь уже огонь наступавших был доведен до высшего напряжения. В сплошной рев слились рокот крупнокалиберных орудий и рявканье полковых пушек, певучие аккорды «эрэсов», лихорадочная дробь станковых и ручных пулеметов, стрекотанье автоматов.
Почти не дыша, следил Петро за тем, как сокращалось расстояние между цепями атакующих и подножьем высоты… «Шестьдесят метров… пятьдесят… сорок… на бросок гранаты…» — лихорадочно отсчитывал он.
И когда, казалось, атакующие уже были у самой высоты, из вражеских траншей и дзотов обрушился на них свинцовый ливень. Позади наступающих взметнулись разрывы отсекающего минометного огня.
«Лишь бы не залегли! Ну, вперед! Ну, орлы, ну, соколы, вперед!» — мысленно умолял Петро.
Передняя цепь залегла. Людей прижал к земле кинжальный огонь вражеского пулемета. В его сторону понеслись трассирующие пули, ракеты… Пулемет продолжал бить длинными, беспощадными очередями.
Покусывая пересохшие от волнения губы, Петро напряженно всматривался в лежащих. Издали, на фоне присыпанной редким снежком земли, они казались темными комочками. Все же Петро заметил, что часть стрелков стала окапываться, а некоторые пытались продвигаться к высоте по-пластунски. Два или три солдата отползли назад, к траншеям. Поднять людей, вывести вперед из-под огня — только это сейчас могло спасти положение.
Петро, попросив через артиллерийского наблюдателя подавить ожившие дзоты, доложил комбату:
— Передовая группа залегла. Подниму людей лично.
Пригибаясь, он добежал до траншей взвода. Тяжело дыша, пошел ходами сообщения, потом выбрался из них и пополз, вжимаясь в клейкую густую грязь.
Над изрытой землей стлался удушливый запах гари… Дым забивался в гортань, затрудняя дыхание. Все чаще на пути Петра попадались тела убитых. Одного стрелка наполовину присыпало землей, он шевелил побелевшими пальцами, глухо стонал. Заметив рядом с собой Рубанюка, солдат с усилием приподнял голову, запекшимися, в кровь искусанными губами выдавил:
— Партбилет… заберите… И часы… в кармане.
У Петра сжалось сердце.
— Потерпи, друг!.. Санитары выручат.
Он полз, не задерживаясь. Из-под каски стекал на его лоб и на щеки едкий пот, в висках часто стучала кровь.
Вот уже рядом разметанные металлические прутья с обрывками проволоки, спины солдат, приникших к земле. Петро видел перед собой забрызганные желтой грязью обмотки, неуклюжие солдатские ботинки со сбитыми подковками на каблуках. У одного солдата осколком вырвало кусок шинели; под разорванным бельем на розовом теле синел кровоподтек. Солдат, раскинув ноги, бил из автомата по амбразуре дзота и отрывисто кричал что-то лежащим справа от него стрелкам.
Петро подтянулся поближе к нему и узнал старшего сержанта Шубина, командира отделения.
— Бьет, проклятый, терпенья нет, — громко пожаловался старший сержант и радостно крикнул — Ребята, гвардии старший лейтенант Рубанюк!
Петро оглянулся. Ветер гнал с моря низкие тучи, сыпал сухим колючим снежком.
Поднявшись во весь рост, Петро крикнул:
— Вперед, гвардейцы! За мной!
Он вскинул автомат, дал очередь по высунувшейся из вражеского окопа голове. Не оглядываясь, с облегчением почувствовал: «поднялись».
— Ура-а!
— …р-а-а-а!
Петро побежал. Облепленные вязкой, тяжелой глиной, сапоги его скользили, притягивали к грунту. Петра обогнал старший сержант Шубин, потом солдат с болтающейся на боку саперной лопаткой. В сторону гитлеровцев полетели гранаты… Несколько стрелков окружили ближний дзот.
Вскочив с разбегу следом за старшим сержантом в траншею, Петро понял, что атака удалась: в изломах окопов завязывалась рукопашная схватка.
II
Прорвать оборону противника на этот раз не удалось, но рота Рубанюка, выполнив свою задачу, закрепилась на новом рубеже, и этот хоть и небольшой успех окрылил его. Петро понимал, что командование повторит попытку овладеть Керчью, и он представлял, как со своими гвардейцами одним из первых ворвется в многострадальный город.
Но неожиданно Петра вызвали к командиру полка. Подполковника Стрельникова он застал в хорошем настроении, оживленным и веселым.
— Ну, гвардеец, не надоело месить грязь на «пятачке»? — шутливым тоном спросил он, разглядывая обветренное лицо Рубанюка.
— Привык, товарищ гвардии подполковник, — настороженно ответил Петро, не зная, к чему клонит Стрельников.
— Командование решило дать тебе боевое задание. Подбираем людей к партизанам. Полетишь?
— В Крым?
— Да.
Командир дивизии твою фамилию назвал.
— Что ж! Я солдат… Есть лететь к партизанам! Можно узнать, кто еще туда направляется?
— Капитан Шурпин, из разведки; старший лейтенант Осташенко. Лейтенанта Сандуняна на штабную работу посылают. В общем целую группу.
— Сандунян большой мой друг.
— Учти, задание почетное, отбирают самых надежных и опытных.
— Благодарю, товарищ гвардии подполковник.
— Ну, раз согласен, иди к начальнику штаба. Там все оформят… Да загляни к подполковнику Олешкевичу. Он хотел тебя повидать.
В воображении Петра партизаны остались такими, какими он их видел в начале войны в приднепровских лесах: плохо вооруженные гражданские люди, горевшие желанием бороться с врагом, но не всегда знавшие, как это делать.
Поэтому он был приятно удивлен, узнав, что в крымских лесах есть настоящие соединения со штабами, артиллерией, рациями, госпиталями, продовольственными базами, с более или менее пригодным к зиме жильем.
После кратковременной подготовки группы офицеров, направляемых в крымские леса, к партизанам, для обеспечения связи и передачи необходимых разведывательных данных, с ними лично побеседовал командующий армией. Рассказав об общей военной обстановке на полуострове, он намекнул, что долго оставаться в лесу не придется. Прощаясь с офицерами, напомнил:
— Где бы, в какое бы трудное положение ни попали, не забывайте, что вы воины Советской Армии. Примерной, самой твердой воинской дисциплины, высокой командирской культуры, инициативы — вот чего ждем мы от вас. И не только мы, а и партизанские руководители… Ну, желаю успеха…
По дороге на аэродром Сандунян сказал Петру:
— Тебе хорошо. Ты бывал у партизан, дело знакомое. А я, признаться, немножко волнуюсь.
Транспортный самолет, груженный боеприпасами и продовольствием, доставил глубокой ночью офицеров на лесной партизанский аэродром.
После беседы с командиром и комиссаром партизанского соединения офицеров стали распределять по бригадам. Петро поступал в распоряжение начальника разведки майора Листовского.
Из бригады, в которую направлялся Сандунян, прислали за ним человека, и Арсен, распрощавшись с Петром, ушел.
— А вы немножко подождите, — сказали Петру. — Скоро и за вами явятся…
Петро вышел из штабной землянки, присел на поваленной коряге.
День разгуливался ясный и солнечный, только в долинах молочными озерками оседал густой туман. На недоступно далекой вершине горы, на скалах, на ветвях деревьев снег был таким девственно-белым, что Петро невольно жмурил глаза.
Из шалаша, сооруженного под ветвями ясеня, слышались громкие голоса, смех. Петро бесцельно разминая подметкой месиво прелых листьев, слушал обрывки разговоров.
— …Семен Степанович сегодня шашлыком угощает… Верно, Семен Степанович?
В неторопливый говор полусонных еще людей вплелся задорный голос:
— Вот чудо, ребята!.. Как только пойду на заставу, песок в пистолет набивается… Не пойму…
— Это из тебя сыплется, — поддел кто-то.
В палатке захохотали так заразительно, что Петро невольно улыбнулся. «А народ подобрался веселый», — мысленно одобрил он.
— …Нас у той балочки, — помнишь, где лошадь приблудилась? — так вот нас огнем прижали… Голову не поднимешь… Комиссар тогда говорит: «Пощупаем с тыла»… Поползли…
В шалашах и на полянке перед ними становилось все шумнее: партизаны умывались, некоторые тут же, под открытым небом, брились.
Петро с любопытством разглядывал обветренные лица, разномастную одежду партизан. Среди меховых безрукавок, солдатских ватников, шинелей, матросских бушлатов, гражданских полупальто, комбинезонов пестрели румынские и немецкие мундиры, кожаные куртки. Наряду с неуклюжими, но теплыми шапками-ушанками можно было увидеть шлемы летчиков, зеленоверхие фуражки пограничников, кепи словацких солдат и румынские береты.
Петро видел близко перед собой тех, кого называли с любовью и уважением народными мстителями, — отважных и мужественных людей, закалившихся в непрерывных схватках с врагом. Бывалых партизан можно было безошибочно узнать по строгой, даже франтоватой подтянутости, военной выправке.
Петро собрался подойти к группе партизан, о чем-то оживленно разговаривающих, но в эту минуту его окликнули.
Майор Листовский, невысокий худощавый человек в хорошо подогнанной шинели, с полевыми погонами, шагнув к нему и на ходу застегивая планшетку, предложил:
— Ну, давайте пройдемся, гвардии старший лейтенант, потолкуем.
Шагая рядом с Петром и приглядываясь к нему, он после нескольких незначащих вопросов сказал, переходя на «ты»:
— Сегодня устраивайся, отдохни, а завтра — за дело. Работы много, я поэтому и попросил энергичных ребят на помощь.
Листовский обстоятельно разъяснил, в чем будет заключаться разведывательная деятельность Петра. Когда они, побродив, вернулись к штабной землянке, он сказал:
— Жить будешь у разведчиков, здесь неподалеку. Товарищи опытные, бывалые, работать с ними легко… Сейчас тебя отведут.
Он ушел в штаб, а Петро снова присел на корягу. Спустя несколько минут басовитый голос спросил за его спиной:
— Вы старший лейтенант Рубанюк?
Петро обернулся.
— Прибыл за вами.
Перед Петром стоял высокий ладный парень в защитном ватнике и армейской ушанке. Чуть сощурив черные глаза, он изучающе оглядывал Петра.
— Первый раз у нас?
Петро кивнул.
— Ну, пойдем.
Ловко перепрыгивая через талые озерца, он зашагал вниз по дороге. Они обогнули огромный камень и вышли к зарослям кизильника.
В лесу стояла такая тишина, что слышно было, как в ноздреватый снег с легким звоном падают капли с деревьев.
— Табачком богаты? — спросил партизан, останавливаясь.
Петро достал кисет.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Смолоду звали Яшей, а теперь Дмитриевичем, — туманно сказал партизан, отрывая от сложенной газеты два лоскутка бумаги — себе и Петру.
— По-моему, вам не больше двадцати? — спросил Петро. — Почему же так по-стариковски величают?
— Двадцать второй вчера пошел. А величают?.. Командир отряда!
Яша широко улыбнулся Петру, сдвигая ушанку озорным мальчишеским жестом на затылок.
— Давно в лесу? — спросил Петро.
— Давненько… Как только фрицы взяли Симферополь. Даже раньше. Они второго ноября заявились, а я тридцать первого октября уже в лесу был. Словом, как стали в Сарабузе нефтесклады гореть, получил приказ.
Петро затянулся горьковатым дымком. Протирая тыльной стороной ладони заслезившийся глаз, он сказал:
— Мы еще на Тамани слышали, как крепко вам здесь доставалось.
— Всяко бывало…
Дмитриевич резким движением плеча поправил автомат и зашагал дальше.
— Сейчас что? — сказал он. — Привыкли, обжились. Теперь фашисты в Крыму, как мухи в банке. Захлопнуты со всех сторон. А раньше, конечно, куда тяжелей было. Я сам не знаю, каким чудом выжил. И голодал и ранен был не один раз… Уже и ходить перестал. Думал концы отдавать…
Некоторое время Дмитриевич шел молча, потом печальным голосом добавил:
— Разве легко было город покидать?.. Когда вышел, остановился на пригорочке и подумал, что, может быть, никогда уже не вернусь домой, заплакал, честное слово! Смотрю на город, а он весь розовый от солнца, деревья вокруг золотом горят. Раньше как-то и не замечал красоты этой. А тут все вспомнилось: и как мальчонкой в Салгире купался и как в Воронцовский сад с девушкой своей ходил…
— У вас недавно большие бои, говорят, были?
— Это «большой прочес»? Были… Фашисты похвалялись в своих газетах, что всех нас уничтожили… А мы — вот они! Правда, гражданского населения много побили, села пожгли…
За разговорами не заметили, как подошли к лагерю отряда. Здесь, как и в штабе бригады, были вырыты землянки, между деревьями белели засыпанные снегом шалаши.
Дмитриевич остановился у одной из крайних землянок и, приоткрыв низенькую дверцу, окликнул:
— Митя!
— Сейчас, — отозвался кто-то в землянке. — Переобуваюсь…
Затягиваясь на ходу ремнем, из дверей вынырнул юркий молодой партизан.
— Найди там старшему лейтенанту местечко, — приказал ему Дмитриевич.
— Есть! — партизан лихо козырнул.
— Пойду по своим делам, — сказал Дмитриевич Петру. — А вы отдохните.
Но едва Петро успел освоиться в тесно набитой людьми землянке, снаружи послышался зычный голос. Кто-то поднимал людей по боевой тревоге.
III
В лесу появилась вражеская разведка.
Как только наблюдатели с застав донесли об этом, отряду Дмитриевича было приказано быстро выдвинуться и залечь на склоне возвышенности, в густых зарослях боярышника и сумахи.
Над горным кряжем разгуливал ветер, лохматились в высоких ущельях обрывки туч, а внизу стояла сонная тишина, оголенные ветви почерневших деревьев были неподвижны.
В конце ложбины, где кустарник редел и перемешивался с толстыми стволами крымской сосны и граба, вилась чуть приметная каменистая тропа. Разведку ждали оттуда.
Петро, не желая оставаться без дела, пошел с партизанами.
Он пристроился со своим автоматом за небольшим камнем, в нескольких шагах от глубокой выемки, облюбованной для себя Дмитриевичем. Колени Петра быстро промокли, руки зябли, но он не чувствовал холода: его охватило то возбуждение, которое он всегда испытывал перед боем.
Каратели, против обыкновения, появились в лощине тихо, без стрельбы. Они шли густой цепью, обтекая впадину, держась ближе к зарослям подлеска.
Петро покосился на Дмитриевича. Тот, поглубже надвинув ушанку, спокойно и даже пренебрежительно смотрел на поднимающихся по взгорью гитлеровцев. Нет, молодой партизанский командир явно думал в эту минуту не о своей смерти, а о чужой!
Враги приближались. Петро уже слышал мягкий хруст подминаемого сапогами намокшего валежника, шуршание скатывающихся камешков.
Солдаты двигались медленно, неуверенно озираясь. Голоса их звучали приглушенно, и Петро понял, что этим людям самим страшно здесь, среди могучих деревьев и мокрых, угрюмых скал. Каратели были совсем уже близко, на бросок гранаты, но партизаны, ничем не выдавая своего присутствия, продолжали молчать.
Один из солдат, широкоплечий детина с потным, лоснящимся лицом, вскарабкался и встал невдалеке от выемки, где засел Дмитриевич. Сняв каску, отдуваясь, фашист вытирал платком лысеющую голову и щеки. Поведя вокруг щупающим взглядом, он вдруг изумленно выпучил глаза и охнул…
Дмитриевич полоснул из автомата короткой очередью. Гитлеровец, дернув головой, хватаясь руками за воздух, рухнул на влажный куст боярышника. Каска его покатилась по камням.
Петро успел заметить в конце лощины вторую цепь солдат.
Не давая врагам опомниться, Дмитриевич поднял группу в атаку. Партизаны с яростными криками устремились вниз, на ходу стреляя, забрасывая оккупантов гранатами.
Петро бежал с автоматом в руках за Дмитриевичем. Уже в ложбине, перепрыгивая через тела убитых и раненых, стараясь не отстать от привычных к лесным схваткам партизан, Петро заметил, что отступающие немцы, теряя оружие, ранцы, нерасстрелянные патроны, смяли румын и увлекли их за собой.
Петро нагнулся, чтобы поднять новенький, отсвечивающий вороненой сталью пистолет, и вдруг над его головой тонко просвистели пули.
С господствующей над ложбиной справа высотки в спину атакующим партизанам бил пулемет. Два или три человека впереди упали, остальные оглядывались, стали залегать. По выражению лица Дмитриевича Петро понял, что вражеский пулемет на высотке для него неожиданность.
— Надо снять! — крикнул он Дмитриевичу и махнул рукой в сторону пулемета.
Каратели, оправившись от внезапного удара, стали изготовляться к контратаке.
Петро, пригибаясь, подбежал к командиру группы ближе.
— Снять расчет нужно, — повторил он.
Пулемет бил длинными, все более меткими очередями, и медлить с решением было нельзя.
— Давай-ка я попробую, — сказал Петро.
— Возьми кого-нибудь… — Митька! — окликнул Дмитриевич. — Иди со старшим лейтенантом!
Он сунул в руку Петра две гранаты, побежал за солдатами, продолжавшими теснить карателей.
Митя то на четвереньках, то пригибаясь по-кошачьи, взбирался на крутую гору быстро и бесшумно, и Петро еле поспевал за ним.
За кустами они залегли. До пулемета оставалось шагов пятнадцать: были слышны голоса солдат, звякание расстрелянных гильз.
Петро, тихонько раздвинув ветви, посмотрел. Три солдата в беретах сидели на взгорке, неторопливо выбирали цель и били по лощине. Чувствуя себя в полной безопасности, они громко переговаривались, курили, неторопливо меняли ленты.
Улучив минуту, когда наводчик, прильнув к прицелу, снова открыл стрельбу, Петро кивнул товарищу. В несколько прыжков они достигли пулеметчиков и, пронзительно крича, размахивая гранатами, навели на солдат такой страх, что те на мгновенье оцепенели.
Первым опомнился лежавший сбоку помощник наводчика. Рука его протянулась к автомату. Петро, заметив это, с силой ударил его пистолетом в висок и, не раздумывая, метнулся к наводчику.
Митя с возгласом: «Э-э, да ты шустрый!» — бросился за третьим, который, юркнув в чащу кустарника, побежал в сторону противника.
Наводчик, сержант румынской армии, медленно поднял руки и, глядя на Петра расширившимися глазами, забормотал:
— Я не стреляй… Я руки вверх… Я свой…
Он силился улыбнуться, но лицо его, с отвисшей, трясущейся челюстью, выражало такой страх, что Петро уже беззлобно сказал:
— Ладно… «свой»!.. Когда схватишь, все свои… Опусти руки! Вниз, говорю, руки вниз! Да не трясись ты, глядеть противно…
Петро поднял обрывок проволоки, проворно скрутил руки сержанта. Потом нагнулся и ощупал его помощника. Тот не дышал: тяжела была рука Петра.
Забрав пулемет и нагрузив на своего пленника нерасстрелянные ленты, Петро скомандовал:
— Шагай! Да бежать не вздумай… «Свояк», вишь, нашелся!
Сержант, не уловив в голосе Петра ничего для себя опасного, заулыбался и послушно стал спускаться с горки…
Вражеская разведка, основательно потрепанная партизанами, отошла, не успев даже подобрать убитых и раненых.
Партизаны, шумно и оживленно переговариваясь, собирали в лощине трофейное оружие, документы.
Петро еще издали увидел, что Дмитриевич, сидя на поваленной коряге, перевязывал себе бинтом руку.
Петро и Митя, обходя тела убитых, и раненых, повели своего пленного прямо к Дмитриевичу.
Румынский сержант, шедший всю дорогу молча, как только приблизились к Дмитриевичу, поспешно заговорил:
— Хочу партизан… Партизан хорош… Герман бить, бить. Капут герман…
Дмитриевич насмешливо покосился на него и подмигнул Петру:
— Это ты его сагитировал? Слышь, обедню завел…
— Когда дьявол старится, он становится богомольным, — с веселой усмешкой сказал Петро.
Партизаны, обступившие их, слушали возбужденный рассказ Мити о том, как они вдвоем со старшим лейтенантом накрыли беспечных румынских солдат.
— Одного упустили, — с явным сожалением заключил он. — Да куда там! Я бегать мастак, и то не угнался…
Остаток дня отряд Дмитриевича провел в лагере. Партизаны разводили костры, сушили намокшую одежду, грели в котелках воду.
Петро решил последовать их примеру. Он собрал хворост, сложил его кучкой и собирался зажечь костер.
— Не так, товарищ старший лейтенант, не так! — крикнул ему издали Митя.
Он подсел к Петру и, быстро перебирая руками суховершник, принялся его сортировать.
— Во-первых, — поучал он, — чтоб дыма не было, ты кизильничек норови класть. И не навалом, а елочкой, елочкой. Во, гляди! Дубок тоже гож. Жар хороший, а дыму нету. Листочки выкидай, вот так… Понял?
Костер, разведенный Митей, и впрямь не дымил, а тепло шло от него такое, что Петро даже расстегнулся.
— За науку спасибо, — сказал он. — А вот где бы еще масла оружейного раздобыть? Хочу свой автомат почистить.
Митя достал ему тряпок, принес в баночке черно-зеленого масла. Позже подошел Дмитриевич.
Он с минуту смотрел, как привычно и умело Рубанюк перечищает оружие, затем сказал:
— А в драку, по-моему, старший лейтенант, вам зря лезть не нужно. Бойцов у нас сейчас хватает.
— Так-то так, — смущенно усмехнулся Петро. — Да разве удержишься?
Он уже и сам раздумывал над тем, что ему не следовало без особой нужды ввязываться в стычку с гитлеровцами. В лес направили его с иным поручением. Вслух он сказал Дмитриевичу.
— Так хочется поскорее разделаться с гадами. Сколько они нам в жизни напортили!
— Всем хочется, — Дмитриевич вздохнул. — Мне вон в институте доучиваться надо. Время идет…
Быстро темнело, верхушки деревьев неспокойно шумели. Наседал туман. Сквозь молочную муть еле пробивался бледный круг взошедшей луны.
IV
Петру только один раз и удалось повидаться в лесу со своим другом Арсеном Сандуняном, прикомандированным к штабу бригады.
Сандунян пообещал выкроить свободный денек и прийти посмотреть, как устроился Петро, приглашал его и к себе.
А через три дня от партизан бригады, в которой находился Арсен, Петро узнал, что в последней ожесточенной схватке с карателями отряд не досчитался трех товарищей, и среди них — Сандуняна. Он был тяжело ранен, и, по всей вероятности, гитлеровцы захватили его, так как трупа разыскать не удалось.
Партизаны, участвовавшие в этом бою, рассказывали, как Сандунян, заметив, что миной вывело из строя весь пулеметный расчет, бивший из «максима» во фланг наступавшим карателям, кинулся к пулемету и вел огонь, пока его самого не ранило. Враги стали быстро окружать группу, и ей было приказано отойти к заставе. Лейтенанта Сандуняна и остальных пулеметчиков, несмотря на героические попытки, отбить у карателей не удалось.
Петро тяжело переживал горестную весть о друге.
— Если бы я в одном отряде с ним был, — говорил он вечером Дмитриевичу, — ни за что не оставил бы его фашистам.
— Значит, ничего нельзя было сделать, — хмуро ответил Дмитриевич. — У наших ребят нет привычки покидать товарищей. Плохо, конечно, если он живой им попался… Мучить будут…
* * *
Арсен Сандунян, раненный двумя осколками гранаты в голову и ключицу, остался жив.
Очнулся он в душном, тесном помещении и еще до того, как раскрыл глаза, услышал чужую речь.
Лоб его покрылся испариной: он в руках врага! Сандунян пошевелился и не смог удержать стона: затылок пронзила нестерпимая боль.
Он с усилием поднял веки. У маленького столика сидели дна солдата. Один из них — в длиннополой шинели и шапке, положив автомат на раздвинутые колени и сонно моргая, слушал собеседника.
Сандунян инстинктивно схватился за карман гимнастерки. Документы, последние письма из дому отсутствовали. С него были сняты шинель, кожаное снаряжение.
Солдат, разговаривавший с часовым, посмотрел на Арсена, подумал и, оправив мундир, скрылся за дверью. Сандунян, сжав зубы, медленно приподнялся, сел. Ему невыносимо хотелось пить. Он лизнул воспаленные губы, стиснул ладонями виски.
Минуты две спустя солдат вернулся, заставил Арсена подняться и в сопровождении автоматчика ввел в коридор, затем в ярко освещенную комнату.
Сандунян ослабел от потери крови и, переступив порог, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.
За столом в скучающе-застывшей позе сидел высокий худощавый офицер с неизвестными Арсену нашивками на петлицах и что-то читал. Все в нем — идеально отутюженный пепельно-серый китель, безукоризненно ровный пробор на продолговатом черепе, холеные руки — как бы подчеркивало непреодолимую пропасть между ним и теми, кто попадал под его власть.
Сандунян, страшный в своей окровавленной гимнастерке и испачканных землей шароварах, стоял не шевелясь; смертельная усталость сковала все его изнуренное тело.
Офицер, мельком взглянув на Сандуняна, снова углубился в бумаги.
Сандунян перевел взгляд на то, что лежало перед офицером. Он увидел свои документы, партийный билет. Да! Это был его партбилет, в коленкоровой обложке, потрескавшейся и покоробленной от времени!
И странно, именно в это мгновение исчезло у Арсена чувство одиночества, страха перед ожидавшим его испытанием. Мысль о том, что и в застенке гестапо он остается членом Коммунистической партии, придала ему силы.
— Вы лейтенант Сандунян? — глядя не на Арсена, а на кончики своих тонких пальцев, с сильным акцентом спросил офицер.
— Вам это известно…
— Когда вы попали в лес?
— Не помню.
На лице гестаповца не дрогнул ни один мускул. Он пододвинул ближе к Сандуняну свою зажигалку, пачку с сигаретами:
— Можете курить.
— Дайте мне лучше воды, — сказал Сандунян.
Опорожнив большую кружку, он облегченно вздохнул, с сожалением осмотрел пустое донышко и попросил еще. Офицер молча наблюдал, как он, передыхая после нескольких глотков, снова прикладывался дрожащими губами к кружке.
— Прошу иметь в виду, — произнес офицер, — мы не смешиваем командиров регулярной армии с теми цивильными, которые в бандитских целях незаконно пользуются оружием…
Он медленно снял хрустящий целлофан с таблетки «энерго» и положил таблетку на язык.
— Вы обязаны подтвердить некоторые известные нам сведения о партизанах.
Офицер сделал ударение на слове «известные» и в упор поглядел на Сандуняна прозрачно-голубыми глазами.
Сандунян промолчал. Офицер подождал, побарабанил худыми пальцами, с розовым лаком на ногтях, по крышке стола.
— Моя фамилия Унзерн, — сказал он. — Я имею полномочия или выпускать на свободу… к вашему семейству… или расстреливать без суда.
Сандунян сурово посмотрел на гестаповца.
— Вы не хотите ничего сказать? — продолжал Унзерн, не повышая и не понижая голоса. — Это весьма нехорошо… Вы отбираете драгоценное время…
Он слегка кивнул солдатам:
— Фюнфундцванциг!
Сандунян инстинктивно рванулся в сторону от поднявшихся со скамейки солдат. Сильные, как железные тиски, пальцы эсэсовцев поймали запястья его рук, завернули их за спину и связали. Затем Арсена швырнули на скамью. Оголив его спину, солдаты стали по бокам и выжидающе посмотрели на офицера.
— Вы будете рассказывать?
Экономя силы, Сандунян отрицательно покачал головой.
После первого удара железным прутом лоб его покрылся потом, и он закрыл глаза. Острая боль пронизывала все его тело. Арсен заставил себя считать… Сбился… Все усилия его были направлены к тому, чтобы не закричать…
Он потерял сознание после пятнадцатого удара, и солдаты, окатив его водой, снова стали по бокам скамьи.
— Вы согласны рассказывать? — донесся неясный, будто издалека, голос Унзерна.
Сандунян заскрежетал зубами, поднял голову и устремил на гестаповца глаза, налитые яростью.
— Фюнфундцванциг!
Прутья снова засвистели над иссеченной спиной Арсена. Он глухо замычал.
Очнулся Арсен в совершенно темном и переполненном людьми подвале.
Упав на чьи-то ноги, Сандунян так и остался лежать, поминутно откашливаясь и выхаркивая комочки солоноватой крови.
Спертый, сырой воздух навалился на Сандуняна почти физически ощутимой тяжестью. Он расстегнул ворот гимнастерки, стал дышать часто и бурно, как в бреду.
— Давай, браток, устраивайся удобней, — произнес молодой, но грубоватый от простудной хрипотцы голос.
Говоривший осторожно высвободил ноги из-под отяжелевшего, обессиленного тела Арсена и прикоснулся пальцами к его плечу.
Арсен застонал.
— Здорово тебя, браток, выгвоздали, — сочувственно проговорил тот же голос.
Сильные руки ловко приподняли и покойно уложили Арсена на нары, под голову просунули что-то мягкое, пахнувшее мокрым сукном.
— Живы будем — не помрем, — с задором сказал неведомый Арсену друг и деловито добавил: — Ты спи. Принесут баланду — разбужу…
Последних слов Арсен не слышал. Стойко перенеся все испытания, которые судьба уготовила ему за последние сутки, он теперь лишился сил.
Разбудили его приглушенные голоса. В тюрьму пробивался через узенькое оконце пасмурный свет. В проходе между нарами происходила свалка. Несколько человек схватились с рослым румынским солдатом. Пятясь к двери, тот молча отбивался локтями и ногами. Наконец юркий морячок в тельняшке, с рыжеватыми волосами, взъерошенными, как у дерущегося петуха, изловчился, ударил его носком сапога в живот и отскочил в сторону, держа в руках пестрый коврик.
— Ну что? Стащил? — тяжело дыша, хрипловато кричал он. — Заходи, мы тебе еще накладем…
Солдат сердито посмотрел на него маленькими, сверлящими глазками, повернулся и пошел из подвала.
Дайте ножик и стамеску, я зарежу Антонеску,—
задирая, пропел ему вслед морячок. Он помахал ковриком и, отыскав глазами старика, которому принадлежала вещь, направился к нему.
— Зачем вы так? Спасибо… Пусть забирал бы, — смущенно бормотал старик, с благодарностью поглядывая на моряка.
Под низкими сводами со свисающими, как в бане, капельками влаги, несмотря на ранний час, стоял неспокойный гул голосов. Кто-то надрывался от кашля. В дальнем, темном углу смеялись.
…Подвешены бомбы, в кабину он сел… —
попробовал запеть моряк и умолк, видимо устыдившись своего надтреснутого голоса.
Арсен приподнялся, снял влажную тряпку, положенную кем-то ночью на его рассеченную щеку.
— Ну, отошел, браток? — спросил моряк, подойдя к нарам.
— Спасибо, товарищ… Прости, как зовут, не знаю.
— Сергеем.
— Спасибо тебе, Сережа! Ты меня в чувство приводил?
— Крепко тебя вчера обработали… Боялся, что концы отдашь.
— Выдержим! Ты-то сам… Смотри, кровь на тельняшке…
— Это фрицевская.
Моряк без малейшей брезгливости, даже с гордостью разглядывал темные, засохшие пятна на своей одежде.
— Не успел отстирать. Сцапали, проклятые, — сказал он и снова запел:
…Пред ним расстилается город Берлин,
А штурман готовит расчеты…
Ну, да я не в долгу. Пока меня заграбастали, семерых на луну отправил. Обижаюсь, правда, рановато я им попался… Мне еще за Севастополь надо сквитаться…
Сергей сел на нары, подтянул к подбородку колени. Глядя на Арсена своими светло-карими нагловатыми глазами, он в третий раз попробовал запеть:
…Майор и машина объяты огнем,
И штурман с сиденья свалился,
Но крепкое сердце работает в нем,
Он встал, за перила схватился…
Нет, ему никак не удавалось прочистить свой голос, и он так и не допел о судьбе бомбардировщика. Приглаживая торчащие рыжеватые волосы, он сказал Арсену:
— В плохом, лейтенант, местечке мы якоря бросили. А?
— Да, местечко невеселое.
Они разговорились. Оказалось, что Сергей почти ровесник Арсену, но успел повоевать уже и с белофиннами, выдержал оборону Одессы, Севастополя, дрался в Новороссийске, участвовал в двух десантах в Крым.
В подвал принесли баки с пищей, и Сергей соскочил с нар.
— Лежи, принесу, — коротко бросил он.
Минут через десять он вернулся с котелком супа на двоих, маленьким кусочком хлеба. Вытянув из-за голенища низкого, собранного гармошкой сапога алюминиевую ложку, он вытер ее, протянул Арсену:
— Давай жми, лейтенант.
— А ты?
— Я после.
Арсен взял в рот красновато-мутную жидкость и с отвращением сплюнул.
— Ешь, ешь, браток, — сказал Сергей. — Тебе кожи с постолов не доводилось есть?
— Не приходилось, — признался Арсен.
— А вот я и конину дохлую, жрал, и суп из полевой сумки как-то варил… И ничего. Глянь…
Напрягая мускулы, Сергей медленно согнул руку. Над сгибом вздулся внушительный каменно-твердый бугор.
— Видал?
Все же этот аргумент не убедил Арсена. Попробовав баланду еще раз, он решительно вернул Сергею ложку:
— Может, потом… в другой раз…
Сергей молча принялся за еду. Он опорожнил уже полкотелка, когда к ним, с трудом переставляя ноги и придерживаясь рукой за нары, подошел старик, коврик которого давеча Сергей отнял у румынского солдата.
Старик был изможден, руки его тряслись.
— Садитесь, отец, — подвигаясь на нарах, пригласил Сергей.
— Сяду, сынок, сяду…
Старик принялся развязывать дрожащими пальцами узелок. Он извлек землисто-черные лепешки, несколько луковиц и выложил все перед Сергеем и Арсеном.
— Подкрепитесь, сынки, — угощал он. — Чем богат…
— Это лишнее, папаша, — твердо сказал Сергей. — Спасибо! Вы себя не разоряйте.
— Какое, сынок, разорение?! — настаивал старик. — Мне старуха еще передаст. И зубы мои уже не берут…
— Ну, если передаст… немножко разорим…
— Кушайте, кушайте!
Сергей взял половину лепешки, две луковицы — себе я Арсену, остальное вернул.
— Вас, дедушка, за что посадили? — спросил Арсен.
— За внучку, сынок…
Старик всхлипнул и полез в карман за платком.
— Что же внучка? В партизанах или… подпольщица?
— Какое там! Четыре годика всего… и тех даже не было… Смешанный брак у ее родителей. В этом и вся вина… Невестка моя еврейка… Сын, конечно, ее одну не пустил, когда забирали, вместе и пошли… А потом… Это на той неделе было, в пятницу, заявляются солдаты… Кто-то донес, что девочка у нас проживает. Заявляются и требуют выдать им девочку. Томочку нашу схватили… Я, конечно, как стоял с палкой… ударил жандарма… Схватили меня… вот сюда кинули. Старуха два раза передачу приносила… Беспокоится… А девочку, видать…
Старик, сотрясаясь от плача, судорожно глотнул воздух.
Закрыв рукавом поношенного пальто лицо, он сидел так, пока немного успокоился.
Снаружи загрохотал засов. Дверь открылась с ржавым скрипом, и вошел полицейский.
— Чепурной, выходи!
На допрос вызывали Сергея впервые. Он забрал из-под головы Арсена свой бушлат, обмахнул рукавом носки сапог. Ему очень хотелось показать, что идет он в гестапо спокойно, однако Арсен заметил, что лицо его побледнело.
Вернулся он через два часа. На лбу и на шее краснели следы жгута, на верхней губе блестела кровь. Шатаясь, как пьяный, он добрел до нар, лег на живот и уткнулся лицом в ладони.
Арсен наклонился над ним, тихо сказал: — Сережа! А, Сережа! Давай тряпку намочим, компресс положу.
— Ну его!..
— У Унзерн а был?
— Ага…
Арсен молча глядел на обессиленное распластавшееся тело моряка. Два часа назад он был деятелен, полон энергии, жизнерадостен! Что сделали, гады, с человеком!
— Разговаривать можешь, Сергей? — спросил тихо Арсен, наклоняясь к моряку.
— Говори.
— Бежать не думаешь?
— Трудно… Я все приметил.
— И я кое-что приметил…
— Помалкивай пока… Договоримся.
Договориться им, однако, ни о чем не удалось. Арсена вызвали снова на допрос. Его допрашивал не Унзерн, и били меньше. Но когда он вернулся, Сергея в подвале не было.
— Сказали: «Собирайся с вещами!» — сообщил Арсену сосед по камере. — Наверное, совсем….
Все же Арсен почему-то надеялся, что моряк вернется, хотя заключенных из общей камеры забирали каждую ночь и каждую ночь во дворе слышались одиночные глухие выстрелы.
Несколько дней Сандунян вынашивал различные планы бегства. Но осуществить их не пришлось.
В Крыму произошли какие-то события. Комендатура тюрьмы стала поспешно рассортировывать заключенных. Однажды ночью из подвала взяли тридцать человек, а перед рассветом втолкнули новую группу.
Арсен, внимательно наблюдавший за происходящим, с трудом узнал в одном из заключенных Сергея. Моряк был настолько изможден и худ, что Арсен, хотя и успел здесь привыкнуть ко всему, содрогнулся. Он бросился к Сергею, помог ему добраться до нар.
— Живем, браток! — прохрипел моряк. — Добудь попить…
Арсен ни о чем не расспрашивал его, но Сергей сам, после того как выпил полную жестянку воды, зло поблескивая глазами, сказал:
— Хорош? В одиночку загнали… Стервы! За все время ел только два раза… хамсу… А пить не давали… Снег с подоконника лизал… Принеси еще кружечку.
Он пил жадно, крупными глотками. Худой кадык его, заросший рыжей щетиной; судорожно двигался над вырезом грязной тельняшки. Не расставаясь с пустой жестянкой, словно одно прикосновение к ней доставляло ему наслаждение, он сказал:
— Хотел, признаюсь тебе, кончать все… Гвоздь себе добыл… Там, в камере, скамейка садовая стояла… Ну, а потом решил: «Черта! Удеру! А не выйдет, хоть одного еще гада вот этими руками задушу…»
V
В последних числах января людей в общей камере подняли раньше обычного. У дверей стояли солдаты, появился начальник тюрьмы.
— Выходить всем! С вещами! Живо!
Арсен соскочил с нар, торопливо застегнул ворот гимнастерки. Сергей вставал с неохотой, потягиваясь и зевая. Он уже оправился после карцера и окреп, но накануне Унзерн долго держал его на допросе, и Сергей не выспался.
Арсен, помогая ему надеть бушлат, шепнул:
— Ты смотри, рядом становись…
— Понимаю…
Заключенные собирались, взбудораженно перекликаясь и толпясь в узком проходе между нарами.
— Эй, орлы, кто котелок брал?
— Спохватился! Тебя и без него напоят.
— Леонтий, ты мой сапог надел…
Из камеры выпускали по одному. Тут же, во дворе, заключенных построили.
Сыпал мокрый, пополам с дождем, снег; земля, истолченная множеством ног, чавкала под сапогами, липла к ним тяжелыми комьями.
Арсен, зябко поеживаясь (он был в одной гимнастерке), вслушивался в разноголосый шум за каменной стеной. Перекликались и пыхтели паровозы, лязгали буфера вагонов, уныло завывал рожок стрелочника…
Широкий двор лагеря кишел заключенными горожанами, среди них Арсен видел и подростков и дряхлых стариков, некоторые женщины были даже с грудными детьми на руках.
— Сколько их сюда нагнали! — сказал Арсен Сергею.
— С детишками да с бабами они воевать мастаки, — откликнулся Сергей.
Заключенных стали переписывать и разделять на группы.
— Куда нас будут отправлять? — спросил Арсен у веснушчатого кургузого полицейского из татар.
Тот осклабился, поиграл плеточкой.
— В кино поведут.
Он, смеясь, блеснул глазами и вдруг накинулся на маленькую, согбенную старушку, стоявшую в сторрне от длинной колонны мужчин и женщин, которых переписывали полицейские.
— Чего, как невеста, стоишь? — закричал он и толкнул женщину.
Старуха, схваченная, видимо, так, как была дома — в стоптанных комнатных чувяках, в сереньком байковом платке, — совсем окоченела на холодном ветру. Она гневно и пристально посмотрела на полицейского красными, воспаленными глазами.
— Тебе говорю, почему тут стоишь? — не отставал от нее полицейский., — Как фамилия?
Женщина ответила.
— Сколько лет?
— Шестнадцать.
— Что ты ерунду говоришь?
— Я всерьез. Шестнадцать годков мне… Вы же мне «ты» говорите… Совсем еще молоденькая…
Старуха спокойно выдержала свирепый взгляд полицейского и с презрением отвернулась.
— Ты что ж это, старье…
Полицейский шагнул к ней и замахнулся плеткой.
Арсен, наблюдавший эту сцену, рванулся к нему и кулаком сшиб с ног. Полицейский, скользя ботинками по грязи, упираясь руками в землю, попытался встать. Арсен вторым ударом опрокинул его. На помощь полицейскому бежали солдаты.
— Полундра-а! — крикнул Сергей, снимая бушлат. — Бей их, орлы!
Подоспевшая к месту ожесточенной схватки лагерная охрана оттеснила к стене пленных, Арсену и Сергею связали руки проволокой.
Так и повели их обоих по городу впереди колонны под охраной автоматчиков. В драке Арсену рассекли до крови кожу на голове, разорвали гимнастерку. Он шел, покусывая губы, время от времени движением головы откидывая со лба слипшуюся прядь волос.
— Держись веселей, — шепнул Сергей. — Пускай люди видят — верх наш!..
Он шагал по скользкой от снега брусчатке с хозяйской уверенностью, вскинув голову, и поглядывая по сторонам своими светлыми дерзкими глазами. Тельняшка, измазанная кровью и продранная в нескольких местах, не грела, но Сергей словно не замечал холода. Он молодцевато выпятил грудь, развернул, как на параде, плечи.
Миновав привокзальную улицу, колонна потянулась к центру города. Сквозь рваные облака проглядывало и вновь скрывалось предвечернее солнце. Ветер гнал по булыжнику сухие листья, поскрипывал оторванным куском кровельного железа. Тяжелый дробный топот ног по мостовой отдавался в пустых глазницах окон гулким эхом. Встречные прохожие шли торопливо, косясь на колонну пленных и не задерживаясь.
— Никогда не рассчитывал в Крым арестантом попасть, — сказал Арсен. — А сколько раз мечтал побывать здесь! И не только когда в Керчи на «пятачке» грязь месил… Еще в школе учился… думал, выберусь летом, пешком вдоль и поперек исхожу весь Крым… В Севастополе, на Херсонесе побываю, в Бахчисарае, в Никитском саду.
— Ну и что ж? Еще побываешь! — сказал Сергей. — Я тебе в Севастополе одну высотку покажу… Знаменитая высотка! Я мечтаю туда после войны и мать свою и сеструху привезти, показать.
Арсена оскорбляли новые таблички на стенах: «Дойчештрассе», «Гауптштрассе», пестрые афиши, зазывающие смотреть «Рай холостяков», «Исчезновение Перси», «Кельнершу Анну». Ржавые трамвайные рельсы под ногами, колючая проволока, преграждавшая путь к переулкам, и всюду — гитлеровцы… Их было много на улицах, и каждый из них, шагающий по тротуару с надменным и презрительным видом, вызывал у Арсена чувство глухой и бессильной ярости.
Его внимание привлекла группка стариков, стоящих на перекрестке центральной улицы. Пугливо перешептываясь, они скорбно смотрели на пленных. Один из них, высокий, благообразный, встретившись взглядом с глазами окровавленного, но гордо и уверенно шагающего впереди колонны моряка, приподнял шляпу и поклонился.
Заметил стариков и Чепурной.
— Живем, папаша! — крикнул он, улыбаясь.
Старики оживленно заговорили о чем-то, еще два-три нерешительно помахали руками.
Повернули за угол. Лицо Сергея вдруг утратило добродушно-насмешливое выражение, ноздри его задвигались. Он впился яростным взглядом в лицо расфранченной девицы, которая шагала рядом с таким же франтоватым офицером-эсэсовцем.
— Это же Сонька… продавщица севастопольская, — задыхаясь от злости, с трудом, выговорил он. — Ах ты ж сука! Овчарка!
Девица, заметив устремленные на нее глаза моряка, что-то сказала офицеру и трусливо прибавила шаг.
— Мы кровь проливаем, а она с врагами! — скрипя зубами, сказал Сергей. — Для эсэсовцев завиваться! Нашей кровью за наряды платит! Подожди, гадина, вернемся…
— Плюнь ты на нее, — брезгливо морщась, сказал Арсен.:— Шоколадниц не видал?
— Мы вернемся, гадина, подожди! — шептал Сергей. — Предательница! Потребуем с нее отчет…
Колонна потянулась мимо пустынного сквера вверх по длинной улице. Еще издали Арсен увидел у высокого здания большой черный флаг с зигзагообразной молнией, наспех сооруженную часовню.
— Рай холостяков, — недобро усмехаясь, сказал Сергей.
VI
Ничего хорошего не сулил фашистским захватчикам на восточном фронте тысяча девятьсот сорок четвертый год! В предшествующие летнюю и зимнюю кампании советские войска нанесли германской армии тягчайшие удары и готовились к еще более широким наступательным операциям.
Гитлеровское командование считало положение на южном крыле своего восточного фронта наиболее угрожаемым, и поэтому группировка войск противника на юге была особенно плотной.
Наглухо запертая в Крыму семнадцатая армия непрерывно пополнялась свежими силами, строились новые и совершенствовались старые оборонительные рубежи на Перекопе, Ишуни, Сиваше и Керченском полуострове. Фашистская разведка в Крыму неистовствовала, стараясь разгадать замыслы советского командования.
…Арсена Сандуняна вызвали на допрос в первую же ночь его пребывания в симферопольской тюрьме, на Студенческой, двенадцать.
Переступая порог ярко освещенного коридора, Арсен понял, что здесь ему предстоит еще более страшный поединок, чем с Унзерном.
Из камеры, куда вел Арсена часовой, шли навстречу два дюжих эсэсовца с ношей, в которой даже трудно было узнать подобие человека. Арсен, пропуская их, отшатнулся к стене. На цементном полу, где прошли солдаты, остались темные следы.
У двери камеры часовой подождал возвращения эсэсовцев. Спустя две-три минуты, громко переговариваясь, они вернулись и, не глядя на Сандуняна, продолжая начатый разговор, втолкнули его в комнату…
Все, что происходило дальше, казалось Арсену долгим и диким кошмаром, от которого никак нельзя было избавиться.
Придя в себя, он понял, что находится в карцере.
Холод сковал суставы его рук и ног. Он лежал на — цементном полу. Сверху, из щели в двери, проникал тусклый, неверный свет. Арсен попытался приподняться… Боль пронизала все тело, и он свалился навзничь… И вдруг, словно в полусне, увидел Сергея Чепурного. Моряк, в окровавленной на груди тельняшке, склонился над ним, бойко крикнул: «Живем!» Потом Арсен водил бойцов в атаку… Он звал вперед, но голоса его не было слышно… И не он, Арсен, кричал, а Унзерн — кричал громко и отрывисто: «Фюнфундцванциг!»
Когда к Арсену медленно возвращалось сознание, он слышал уже явственно дикие крики за стеной камеры. Кого-то истязали. Крик, переходящий в хрипение, сверлил мозг, поднимал с пола…
Несколько дней — Сандунян не знал им счета — действительно происходящее путалось с горячечным бредом. Кто-то заглядывал в дверь, ставил жестянку с водой и уходил… Арсена еще раз, последний, поволокли на допрос, он снова отказался отвечать на вопросы. Его швырнули в камеру и оставили в покое.
Два дня его совсем не посещали. На третий, вечером, дверь с шумом открылась. Раздался резкий окрик:
— Встать! Смирно!
Арсен машинально поднялся. В освещенном провале двери возникла фигура полицейского. Он заметно пошатывался.
— Вольно! — разрешил полицейский и пьяненько засмеялся своей шутке. — Страдаешь? Ну, пострадай еще эту ночку… Завтра будешь свободным. Водку дадут, свининки… Любишь свининку? Дадут…
Полицейский болтал еще что-то несуразное, потом, издевательски козырнув, закрыл за собой дверь. Сандунян понял, что это — всё!
.
Арсена вывели во двор гестапо, когда над городом стояла предрассветная мгла.
Гестаповцы с фонариками в руках ходили по камерам, сверяясь со списками, выводили заключенных и рассаживали их в крытые брезентом машины.
Арсена впихнули в один из четырех уже переполненных грузовиков. Он сел у борта, стал внимательно всматриваться в сидящих рядом людей. Лица их, землисто-серые от затхлого воздуха тюрьмы, побоев, недоедания, казались одинаковыми.
— Чепурного Сергея нет здесь? — окликнул Арсен.
Никто не отозвался. Чуткое, настороженное молчание стояло в машине и после того, как небольшая колонна выползла за ворота и потянулась по городским улицам.
Машины проехали мимо сквера, потом, убыстряя ход, пересекли центральную улицу. Рядом с Арсеном сидел юноша с большими красивыми глазами. Он придерживался за руку Арсена, стискивая ее на ухабах и поворотах.
— Обратно в лагерь везут, — неуверенно произнес он, когда вдали показалась привокзальная площадь.
Арсен заметил, что юноша произносит слова шепеляво, с присвистом: у него были выбиты передние зубы.
Колонна свернула направо и, проехав через железнодорожное полотно, задержалась. Затем грузовики двинулись дальше и, убавив ход, пошли вдоль фруктовых посадок.
— Товарищи, совхоз «Красный»! — с перекошенным от ужаса лицом воскликнул юноша.
— Ну, конец нам, — тоскливо сказал кто-то.
«Какое же число сегодня? — мучительно вспоминал Арсен. — Пятнадцатое или шестнадцатое?»
— Какое число сегодня? — спросил он соседа.
— Третье февраля.
Обгоняя колонну, с ревом промчался на мотоцикле эсэсовец в резиновом плаще, потом пронесся «оппель».
Оголенные деревья с капельками влаги на ветвях в безмолвии стояли по бокам дороги. С востока плыли, лохматясь, тяжелые облака, и Арсен, глядя на них, подумал, что, может быть, еще ночью эти самые облака плыли над Керченским полуостровом. Узнают ли фронтовые друзья, сколько выстрадал Арсен за эти дни? Придет ли кто-нибудь поклониться его праху?..
Задумавшись, он даже не заметил, как машины, поднявшись на взгорок, остановились.
— Смотрите, что делается! — воскликнул юноша, темнея в лице и показывая трясущейся рукой на скалистую высоту.
Арсен выглянул… Солдаты выводили по два человека из передней машины. Офицер, промчавшийся несколько минут назад на мотоцикле, поджидал их с пистолетом в руке. Первая пара миновала его. Офицер вскинул руку — и два выстрела, один за другим, прокатились по низине…
В машине зашевелились, наваливаясь сзади на Арсена, смотрели.
Еще два выстрела прозвучали у кургана, и вдруг стенящий, хватающий за душу крик полоснул над посадками:
— Ох, не попал! Негодяй… Бей еще! Стрелять не умеешь…
Сандунян, хватая рукой воздух, выпрямился, ломким голосом крикнул:
— Что же мы… товарищи… так и будем ждать?!
Около передних грузовиков заключенные сцепились с солдатами в драке. Конвоиры бросились туда.
— За мной! Разбегайся! — крикнул Арсен и, свесив ноги над бортом, спрыгнул первым.
Он устремился в сторону, противоположную той, где скучились солдаты. Отбежав несколько шагов, оглянулся. Еще несколько человек бежали между деревьями… Некоторые нерешительно топтались около машины.
Арсен достиг старых яблонь, упал на землю. В ногах была неуемная дрожь.
Не передыхая, он пополз в низину. Дальше за ней виднелся противотанковый ров. Мысль работала с лихорадочной быстротой… Во рву его сразу обнаружат. Выбраться из него не хватит сил…
Только сейчас Сандунян почувствовал, как ослабел от побоев и голода. Он прижался к земле, лизнул мутную лужицу. Потом, напрягая последние силы, встал и, шатаясь, побежал к строениям.
Лагерь!.. У бараков стояли гестаповцы. К счастью Арсена, они его не заметили. Он снова упал и пополз в противоположную сторону. Останавливался через каждые два-три метра. Снова двигался, ловя ртом воздух, сипло дыша.
В нескольких десятках метров от себя он увидел сараи, скирды соломы. Напряженных до предела сил хватило лишь на то, чтобы добраться до скирды. Он не мог даже зарыться в солому.
Арсен, мертвея, слушал частые выстрелы, крики у кургана. Обостренный слух его уловил неторопливые шаги. Кто-то приближался.
Арсен затравленно оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустым мешком в руках… Она смотрела на Арсена с испугом и жалостью, и это подсказало ему, что женщина не сделает ничего плохого.
— Пить! — прохрипел он. — Я от расстрела… ушел…
— Сейчас, сейчас.
Женщина вернулась через несколько минут. Боязливо озираясь, она достала из-под мешка кружку с водой, кусок хлеба.
Арсен исступленно припал к кружке. Отдышавшись, хрипло произнес:
— Спрячьте меня, мать.
— Ох, как же это сделать?! Солдат полно, увидят…
Женщина, кручинясь, глядела на Арсена, потом шепнула:
— Ползи, голубчик, вон туда, к сараю. Он пустой. А я приду вечером.
Женщина набрала в мешок соломы, подождала, пока Арсен, пошатываясь, добрел до сарайчика. Он постоял у глухой стены, прислушался. В запертом сарае было тихо. Под нижней доской зияла узкая щель. Арсен лег и, подтягиваясь на локтях, протиснул тело в отверстие. В спину его впились гвозди. Мучительная боль отдалась в разбитой ключице. Сжав губы, Арсен разгреб руками землю, вполз в сарай и огляделся. Около внутренней стены был сложен хворост. Арсен прикрылся им и притих.
Он лежал не шевелясь, коченея от холода, сдерживая кашель, рвущий ему легкие.
Когда стемнело, дверь сарая заскрипела.
— Живой еще? — спросил тихий голос из темноты.
— Живой, живой! — с радостным облегчением отозвался Арсен.
Выглянув и немного постояв, женщина вернулась и, поддерживая Арсена, повела его к домику за сараем.
В сенях она задвинула за собой засов, переступила порог тепло натопленной комнаты и, чиркнув спичкой, засветила коптилку.
— Танюшка, — сказала она, — принимай еще одного гостя…
Из темноты вышла к свету высокая худощавая девушка.
Засучив рукава кофточки, она проворно налила в корыто горячую воду, ни о чем не расспрашивая Арсена.
— Помойтесь, — предложила она ласково. — Мы с матерью пока пиджачок, брюки подготовим…
— Наш батько тоже где-то воюет, — с протяжным вздохом сказала женщина.
Она помогла Арсену скинуть гимнастерку, подала кусочек мыла.
— Сутки перебудете, а потом хлопцы отведут… в надежное место.
Арсен молча приник к ее плечу и заплакал, содрогаясь всем телом.
VII
По вечерам, с приближением «комендантского часа», на окраине Симферополя, в заброшенном противотанковом рву, собирались время от времени одиночки, небольшие группки людей.
Сюда собирались те, кого нужно было переправить в лес, к партизанам. Обычно это были подпольщики, которым угрожал арест; люди, бежавшие из плена, из подвалов гестапо или румынской сигуранцы; городские жители, стремящиеся избежать угона в Германию.
Через двое суток после побега Сандуняна ему указали дорогу к противотанковому рву.
Сопровождала Арсена до городской окраины дочь работницы совхоза, приютившей его в своем домике. Девушка шла с гитарой, беспечно бренча и вполголоса напевая.
Расстались они у крайних огородов.
— Тут рядом, — сказала девушка, продолжая перебирать струны. — Не надо глядеть в ту сторону… Будет первый ров… пройдете… Потом второй, там!.. Хлопцы знают…
Арсен смотрел на свою провожатую влажными глазами.
— Как мне вас благодарить?!
— Счастливо! Доведется — еще увидимся.
Девушка повернулась и, взяв гитару подмышку, зашагала к городу.
Арсен, надвинув пониже тесноватую кепку, осмотрелся. У него не было при себе ни оружия, ни документов. Старый ватный пиджак с чужого плеча, замасленные брюки делали его похожим на мастерового, каких он много встречал по пути сюда.
Чтобы не привлекать ничьего внимания, Арсен пошел неторопливо. За два дня относительного покоя он отдохнул настолько, что его не смущал предстоящий переход. А мысль о том, что муки в гестапо, позор и унижения остались позади, придавала ему такую бодрость, что Арсен был готов хоть сейчас броситься в атаку.
В условном месте, у второго противотанкового рва, уже сидели трое мужчин и две женщины.
Проводник — молоденький паренек в излюбленном шоферами одеянии — кожаной коричневой куртке со «змейкой» и в картузе с длинным козырьком, — спустив ноги с насыпи, молча поджидал еще кого-то.
Он держался особняком и на собирающихся во рву людей поглядывал довольно недружелюбно. Но Арсену сразу понравился этот не по годам суровый и сдержанный паренек с внимательным взглядом серых раскосых глаз. Было столько уверенности, спокойствия в его движениях, в манере разговаривать, что Арсен понял: ему не впервой приходится выполнять свою опасную работу.
Совсем стемнело, когда пришли еще два молодых парня.
Проводник посовещался с ними, потом сказал собравшимся:
— Давайте поближе!
Он подождал, пока все обступили его, и кратко объяснил, как держать себя в дороге.
— Никаких разговоров, курения! И не кашлять! Не растягиваться, идти один за другим. Гуськом. Понятно? Патрули могут бросать ракеты. Не метаться! Упал на землю и лежи. Через шоссе будем бегом перебегать. Предупреждаю, не отставать. Раненых нету? Хорошо. Значит, быстрей доберемся… Все понятно?
Сандунян шел третьим. Впереди него, за проводником, размеренно шагал высокий старик с узелком на палке. В такт его шагам раскачивался за спиной узелок — вправо-влево, вправо-влево.
Шли по бездорожью, сторонясь шоссе. Под сапогами Арсен чувствовал то хрусткую прошлогоднюю траву, то размякшую, скользкую пахоту. Одиноко мерцали кое-где в разрывах облаков неяркие звезды, гудели в небе невидимые самолеты. Где-то справа тарахтели повозки.
Арсен слышал спереди и сзади себя осторожные шаги, тяжелое дыхание. Ветерком доносило сырой запах болота…
Шоссе пересекли благополучно, не встретив патрулей, но едва углубились в степь, на высоте вспыхнул и пополз книзу яркий луч прожектора.
— Ложись!
Проводник первым растянулся на земле. Переждали, пока луч, пошарив по кустам и тропинкам, погас, и лишь тогда двинулись дальше.
Начинался подъем, с гор потянуло холодом. Уставшие люди пошли медленнее. Арсен чувствовал, что силы его иссякают. По лицу поползли струйки пота, ноги дрожали от напряжения. «Все-таки здорово они меня выездили, сволочи, — думал Арсен, стараясь не отставать от спутников. — Ну, да теперь сквитаемся, как говорил Сергей: за все сразу…»
Достигли кустарников. Проводник прошел еще немного и остановился.
— Отдыхайте, — разрешил он и пошел дальше один. Арсен слышал, как он, поднявшись на гребень, тихонько свистнул.
VIII
Петру по просьбе командира бригады и с ведома майора Листовского пришлось временно взять на себя командование отрядом. Дмитриевич в одной из стычек был ранен, и его отправили на Большую землю, в госпиталь.
В последние дни оккупанты, опасаясь наступления советских войск, блокировавших Крым, и решив до начала этого наступления разделаться с партизанами, стянули к лесам пехоту, артиллерию, танки.
Петро знал, что несколько дней назад была предпринята большая карательная экспедиция против соседнего соединения партизан.
Партизаны нанесли сокрушительный контрудар карателям у деревни Бешуй, взяли большие трофеи, истребили крупную вражескую группировку и отбросили остатки ее к городу. Оказавшись перед угрозой вторжения партизан в Бахчисарай, гитлеровцы спешно усиливали гарнизон, оборудовала огневые точки и рыли окопы на окраинах города.
Вероятно, учитывая полученный на юге урок, каратели особенно тщательно готовились к операциям против партизанской бригады, в которой служил Петро. Разведка партизан доносила о сосредоточении значительных сил врага в окрестных районах.
Вечером, восемнадцатого февраля, Петро проверил заставу. Когда возвращался к себе, уже темнело.
С гор бежали ручьи. Все вокруг — ущелье, скалы, деревья, шалаши — быстро теряло очертания. Время от времени далеко внизу вспыхивали бледно-голубые, зеленоватые ракеты. На короткий миг из темноты возникали черные стволы деревьев, причудливые контуры скал, и снова все проглатывала темень.
Добравшись до своей землянки, Петро лег спать. Перед рассветом его разбудили. Спросонья он долго не мог понять, о чем ему говорил посланный с заставы партизан.
— Морячка задержали, — уже сердито докладывал тот.
— Да какого морячка?
— Меня, меня, братки, — раздался в дверях сиплый голос, и в землянку протиснулся коренастый парень в измазанном бушлате, с немецким автоматом на груди. — Старшина второй статьи Сергей Чепурной, — отрекомендовался он, оглядывая обитателей землянки лихими, быстрыми глазами. — Замерз я, как цуцик, а вы сожаления не имеете, держите на холоде.
Петро, накинув шинель на плечи, сел. Коротко спросил у партизана:
— Почему оружие не отобрали?
— Не дает.
— Автомата не отдам, — шевельнув рыжими бровями, сказал Чепурной. — Он мне нелегко достался.
— Ты, браток, давай не бунтуй… Клади оружие вон туда, — строго сказал Петро, указывая глазами на ящик. — Моряк, а порядку не подчиняешься.
Чепурной с недовольным видом снял оружие, положил. Петро допросил его. Узнав, что Чепурной был в гестапо, он, не скрывая недоверия, перебил:
— Тут, милок, ты что-то загибаешь. Чтобы гестаповцы из рук выпустили, да еще моряка! Навряд ли.
— Как хотите проверяйте, — сказал Чепурной. — Если б фриц один из охраны ночью не зазевался и я б не стукнул его камнем, мне давно бы на луне ракушками обрастать.
— Автомат где взял?
— У того же самого фрица и автомат «занял», — твердо выдерживая испытующий взгляд Петра, ответил Чепурной.
Петру морячок нравился, и он в глубине души верил ему, но следовало соблюдать осторожность, и он решил:
— Утром разберемся, а пока, извини, придется тебя задержать.
— А поспать можно? Я двое суток глаз не смыкал.
— Вон место свободное, ложись.
— Мне в первый день, когда из города ушел, не повезло, — говорил Чепурной, проворно умащиваясь. — Иду по лесу, ищу живых людей. А тут самолеты налетели. Как начали фугасить! Какой-то дурной осколок меня по кумполу и царапнул… «Ах, такую твою! — думаю. — В раю холостяков, на Студенческой, жизнь свою сохранил, через все посты, патрули ихние прошел, а здесь… По-глупому помирать? Нет!..» Иду дальше, а кровь хлобыщет, а кровь хлобыщет… Сел, поел снегу…
Заснул он молниеносно, на полуслове, и сразу захрапел с таким свирепым присвистом, что Митя, давно проснувшийся и слышавший весь разговор, восхищенно сказал:
— Ну, силен!..
Утром Петро разбудил моряка и направил его в сопровождении партизана к командиру бригады. К вечеру Чепурной вернулся, принеся разрешение зачислить его в отряд.
— Автомат мой в целости? — ревниво спросил он и, получив его, с довольным видом сказал: — Мне он сейчас вот как нужен!..
Петро разрешил Чепурному до возвращения из госпиталя Дмитриевича занять его койку, и моряк, не теряя времени, наломал еловых лапок, соорудил себе ложе.
— Живем!..
Разговорившись с Петром, он сообщил ему ряд важных сведений о настроении вражеских солдат, и Петро в эту же ночь доложил о них майору Листовскому.
Спустя двое суток Петру довелось проверить Чепурного в деле.
В девять часов утра оккупанты двинули в лес несколько танков и, ведя артиллерийский и пулеметный огонь, прорвались где-то в районе соседнего отряда.
Получив приказание поддержать соседей, Петро быстро вывел партизан. Впереди, за мшистым голым гребнем, без умолку щелкали выстрелы, слышались крики, гулкие взрывы гранат.
До места схватки было уже недалеко, и в это время над верхушками деревьев с ревом пронесся «юнкере», сбросил бомбу, и тотчас же Петра отшвырнуло с тропинки воздушной волной взрыва. Падая, он видел, как впереди качнулся могучий граб и, подминая тоненькие деревца, с хрустом ломая сучья, свалился наземь.
Петро ругнулся, поднял шапку и пополз вперед. Сквозь жухлый кустарник он видел Митю и остальных бойцов, прижавшихся к земле.
Сзади, из-за круглого камня, выскочил и стремительными, размашистыми прыжками понесся вперед Чепурной. Бушлат нараспашку, шапка на самой макушке.
— Что вы, как раки, ползете?! — крикнул он. — Наших же бьют…
В этот день каратели предприняли одну за другой еще две атаки. До поздних сумерек в лесу, то стихая, то разгораясь, гремела винтовочная пальба, громыхали горные орудия, будя перекатное эхо в мглистых ущельях.
В девятом часу вечера, когда, ничего не достигнув, противник отошел, командир бригады, отдыхая на поваленном снарядом дереве, спросил у Петра:
— Лейтенант Сандунян не вместе ли с тобой в лес прибыл?
— Со мной.
— В госпитале сейчас лежит. При штабе соединения.
— Жив?! — Петро даже привстал.
— Подпольщики в лес вывели. Он в гестапо сидел, говорит, из-под расстрела бежал.
Как же мне повидать его?
— Если тихо будет, сходи…
Увидеть Арсена удалось Петру только через два дня. В госпитале, оборудованном в большой землянке, осматривал больных прилетевший с Большой земли врач, и Петра попросили подождать.
У входа в землянку сидела высокая девушка, повязанная по-старушечьи темным платком: кончики его узелком были завязаны под подбородком.
Петро присел рядом.
— Вы здесь работаете? — спросил он.
Девушка ответила отрицательно. Они разговорились. Петро узнал, что девушка была разведчицей, потом заболела воспалением почек, сейчас немножко оправилась, но врач требует отправки ее на Большую землю. Она добивалась оставления в лагере.
— Давно в лесу? — спросил Петро.
— Да, как только начали вербовать в Германию, ушла из города…
Светлые глаза девушки потемнели.
— Как это унизительно и противно, — сказала она и, видимо вспомнив что-то, зябко передернула плечами. — Сидит на бирже этакая «немка» с Мало-Базарной улицы… Наглая, самодовольная… Прическа кренделем… Видели бы вы, как держится!.. «Почему не соглашаетесь ехать добровольно в Германию? Разве там плохо? Ведь вы же хотите помочь нашим избавителям? Разве вы не уверены в победе Германии? Может быть, вы ждете возвращения большевиков?» Строчит, как сорока, не дает рта открыть… Одного паренька при мне так затараторила… Он сбился, не знает, как и ответить… А особа эта уже подмигивает управляющему, гримасничает: «Молодой человек хочет ехать в Германию, но не решается. Мама не пускает…» Управляющий похлопывает парнишку по плечу: «Пишите добровольцем…» Отобрали документы, ничего уже не сделаешь.
— Ох, эта фашистская биржа труда! Слыхал я о ней…
— Сколько они людей угнали!.. С моими двумя подругами по институту хуже было. Дали на бирже направление на работу. Там же, в Симферополе… приходят по указанному адресу… Встретила толстая расфуфыренная мадам… «Пожалуйте, пожалуйте, девочки!» — «Что нам делать?» — спрашивают. «Будете обслуживать офицеров». — «Как обслуживать?» — «Что вы, не знаете, как женщины мужчин обслуживают?!» Дивчата чуть не поколотили ее. «Обслуживайте сами», — говорят. И сбежали. Где сейчас, не знаю…
Девушку позвали в землянку, и она, простившись с Петром, пошла. Минут через пять разрешили зайти и ему.
Сандунян сидел в углу, на койке, в расстегнутой бязевой сорочке, с забинтованной шеей и грудью. Увидев Петра, он хотел вскочить, но не смог и сделал лишь слабое движение. Арсен очень похудел, и даже в полумраке Петро заметил несколько седых прядей в его смолисто-черной шевелюре.
— Ну, Арсен, рад тебя живого видеть! — произнес Петро и почувствовал, как увлажнились глаза.
Справившись с волнением, он сказал уже более спокойно:
— Мне рассказывали, что тебе пришлось много испытать.
— Всего было… Никому, Петя, не желаю такого!..
Арсен с минуту сидел, понуря голову.
— Мы с тобой всегда говорили — смерть лучше фашистского плена, — сказал он, и губы его дернулись в страдальческой гримасе. — А слова эти не всегда понимали. Теперь я понял… Ну, одно тебе, друг, скажу: совесть моя перед партией и перед самим собой чистая. Разбирал я каждый свой поступок, каждый шаг.
— Как им удалось тебя захватить?
— Ничего не помню. Ключица у меня была перебита, в голову ударило. Ну, а там… еще добавили. — Арсен судорожно втянул в себя воздух. — Мне одного хочется: поскорей поправиться. И за все с ними рассчитаться.
