Часть вторая
I
Канун 1943 года совпал с событиями, которые доставили полковнику Рубанюку, как и всем советским людям, много радости. Но Ивану Остаповичу казалось, что его личная военная судьба сложилась неудачно.
Почти двенадцать месяцев дивизия находилась на одном и том же участке обороны. Великие битвы шли где-то на других фронтах, на иных военных дорогах.
«Этак, чего доброго, войска и до германских границ дойдут, а мы все будем торчать здесь, в болотах…»
Эта досадная мысль возникла у Ивана Остаповича, когда он, проснувшись рано утром в своей землянке, вспомнил, что до Нового года остались одни сутки.
Вчера, по пути в штаб армии, он мимоходом виделся в медсанбате с Оксаной. Она была чем-то крайне расстроена и сказала, что необходимо поговорить. Но Иван Остапович торопился и пообещал встретиться под Новый год.
Вчерашний разговор с командующим армией расстроил его; генерал категорически отказал в пополнении людьми, хотя положение дивизии было тяжелым. Несколько атак, проведенных дивизией по приказанию штаба армии, не дали успеха.
Удержать свой район обороны Рубанюк, конечно, сумеет, но разве он об этом мечтал! Рухнула возможность осуществить продуманный им план овладения немецким фортом «Луиза», прикрывающим ближние подступы к городу, занятому противником.
Атамась, ступая на носках, внес в землянку охапку поленьев, тихонько сложил подле печки и, покосившись на командира дивизии, увидел, что тот лежит с открытыми глазами.
Щэ тилько пять, товарищ полковнык, — сказал он. — Вы ж в час легли… Спалы б соби.
Рубанюк, не ответив, скинул полушубок, которым укрывался, и стал одеваться.
— «Луиза»! — пробормотал он вслух. — И название же придумали! Дали бы мне три-четыре маршевых роты… Одно воспоминание от этой «Луизы» осталось бы…
— Вы щось казалы, товарищ полковнык? — спросил Атамась, выглянув из-за плащпалатки.
— Не тебе. Приготовь воду!..
Направляя на ремне бритву, Рубанюк вновь вспоминал подробности разговора с командующим. Генерал доказывал, что люди нужнее сейчас на других участках, а когда Рубанюк с горечью заметил, что, может быть, и он, полковник Рубанюк, больше пригодился бы на другом фронте, где хоть что-нибудь путное можно сделать, генерал только засмеялся. «Без нас с тобой немцы здесь заскучают, — отшутился он. — Сиди пока и потихонечку постреливай… Придет наш час…»
«Сидеть и постреливать» — это и было для Рубанюка самым мучительным. Из-за контузии ему не довелось участвовать в боях ни под Москвой, ни на других фронтах, где велись наступательные операции. Иван Остапович ночами просиживал над картой, обдумывая один за другим варианты наступательного боя дивизии, но реализовать свои замыслы ему все не удавалось.
Иногда приезжающие штабные командиры подтрунивали над Рубанюком и его соседями, державшими оборону: «Что ж, и тыльное охранение нужно фронту…»
Ядовитые эти шутки выводили Рубанюка из себя. Бреясь, он вспомнил, как накануне начальник штаба армии довольно прозрачно намекнул, что до весны вообще никаких новых задач перед дивизией поставлено не будет, и посоветовал Рубанюку поосновательней закрепиться…
— Подсобные хозяйства в утеху интендантам завести? — хмуро спросил Иван Остапович.
— И это неплохо, — с невозмутимым спокойствием ответили ему. — Всему свое время….
В штабе явно скрытничали, зная о чем-то, чего командирам дивизии, видимо, знать пока не полагалось. А Иван Остапович хотел определенности, и туманные намеки и обещания только приводили его в дурное настроение.
— Что на завтрак готовить прикажете? — раздался за его спиной голос Атамася.
Ординарец пытливо смотрел в пасмурное лицо полковника.
— А это ты уж сам соображай.
— Повар хотел блинцы с мясом изжарить. Желаете? Или варенички?
Рубанюк покосился на него. Атамась, предлагая его любимые блюда, явно старался поднять настроение своего начальника.
— Командуй сам, повторил он.
— Есть! Мы и того и другого потро́шку…
Атамась, бесшумно ступая валенками, пошел в соседний блиндаж. А Рубанюк, шагая взад-вперед по просторной землянке, обдумывал предстоящий разговор с командирами полков. У Каладзе оставалось в полку не больше трехсот активных штыков. Противник, по-видимому, знал об этом: подозрительная возня на левом фланге полка Рубанюку очень не нравилась.
Накануне Рубанюк приказал Каладзе прибыть на свой капе рано утром.
Позавтракав, Иван Остапович взялся за газеты, которые вечером успел только пробежать. Раскрыв карту, он стал отмечать на ней изменения в линии фронта.
Южнее Сталинграда заняты советскими войсками город и железнодорожная станция Котельниково… В районе Среднего Дона продолжаются наступательные бои. Ведут наступательные бои советские войска и юго-восточнее Нальчика. Боевые операции в районе Сталинграда и на других фронтах были, как понимал Рубанюк, реализацией большого и смелого замысла Верховной Ставки.
Внимательно изучая карту, он пытался разгадать этот замысел, определить роль и место в нем своего фронта и своей дивизии. Но на каком бы варианте Рубанюк ни останавливался, вывод напрашивался малоутешительный: в обороне придется сидеть еще долго.
Уже совсем рассвело, когда, наконец, прибыл Каладзе. Он явился не один, а со своим заместителем по политической части Путревым. Оба были в одинаковых белых полушубках, валенках и ушанках. Глаза Каладзе весело блестели. Смахнув вязаной перчаткой с усов капельки воды от растаявшего снега, он сказал:
— Виноваты, товарищ полковник. Немножко запоздали.
— Я ждал вас к восьми ноль ноль, — заметил Рубанюк, взглянув на часы. — А сейчас без четверти девять…
— Задержало вот это, товарищ полковник…
Каладзе поспешно расстегнул планшетку к протянул командиру дивизии листок бумаги, мелко исписанный карандашом.
— Что это?
— Протокол допроса.
— «Язык»?! — с живостью воскликнул Рубанюк.
— «Язык»! — ответили одновременно Каладзе и Путрев.
В течение последних двух недель ни армейская, ни дивизионная, ни полковая разведки не могли захватить пленного. Немцы вели себя весьма осторожно. А «язык» нужен был дозарезу. Командующий армией лично собирал разведчиков, стыдил их, укорял, пообещал ордена тем, кто первым сумеет добыть пленного.
— Прошу садиться! — радушно пригласил Рубанюк.
Он пробежал глазами листок. Ефрейтор Брандт показывал, что в его дивизии спешно готовятся к переброске на Ленинградский фронт. О планах своего командования ефрейтор ничего не знал, однако ему было известно, что на передний край сейчас посылаются солдаты из тыловых команд.
— Видимо, на Ленинградском и Волховском крепко наши нажали, — сказал Путрев.
— Как он попался, этот самый ваш Вилли? — полюбопытствовал Рубанюк. — Он где сейчас?
— Через полтора часа доставят. А попался!.. — Каладзе хитро и довольно прищурил глаза. — Красиво попался… Он даже плакал, так ему было неприятно. Крупными слезами плакал.
— Вышел из бани, — вставил Путрев, — его и накрыли. Старшина Бабкин три ночи ползал вокруг этой бани.
— Бабкина представить к Красной Звезде! Какие данные у вас еще есть?
— Все данные сходятся, — доложил Каладзе. — Пленный не врет. Солдат на переднем крае немцы сменяют.
— Та-ак… — Рубанюк побарабанил пальцами по столу. — Все идет нормально.
— Вполне, — согласился Каладзе.
Сказав это, он замолчал, и Рубанюк понял, что майор только из самолюбия не поднимает вопрос о главном, ради чего, собственно, он и явился к нему вместе со своим заместителем. Но сейчас помочь нельзя было ничем, и Рубанюк сказал более холодно, чем ему хотелось бы:
— Учтите, людей командующий не дал.
— Совершенно? — спросил Путрев.
— Обещают прикомандировать к нам группу снайперов. Девушек.
— Мне бойцы нужны, а не девушки, — сердито произнес Каладзе.
— Очень уж тяжело, товарищ полковник; — сказал Путрев.
— Знаю.
Каладзе молча разглаживал ладонью раскрытую карту.
— Ты Марьяновку не забыл, Каладзе? — спросил его Рубанюк. — Помнишь, как в июле сорок первого года было тяжело, а мы все-таки… Здорово — потрепали немцев в Марьяновке.
— А сколько в полку тогда людей было? — вкрадчиво спросил Каладзе, склонив голову набок и уставив на Рубанюка карие глаза.
— Ну, дорогой! У фашистов тогда вдесятеро больше было, а все же мы их потрепали… Еще как!
Атамась принес почту — свежие газеты и письма — и тихонько спросил Ивана Остаповича:
— Конем поидытэ, чи машыну готовыть?
— Подседлаешь Вампира.
Письма были от Петра и от Аллы Татаринцевой. Наскоро пробежав их, Иван Остапович спросил:
— Помните жену старшего лейтенанта Татаринцева? Медсестру? Так вот. Просит снова зачислить в часть, в которой ее муж погиб. Ждет, пока дочь подрастет.
— Большая? — спросил Путрев.
— Восемь месяцев… Видишь, из глубокого тыла мечтают вернуться в нашу дивизию, — сказал Иван Остапович Каладзе.
— А ты говоришь — плохая у нас дивизия.
— Знали бы, какой у меня полк сейчас, не мечтали бы, — проворчал Каладзе.
— Хватит прибедняться. Сейчас тебе станет легче. Против обозников стоишь, наступать они не решатся, а мы… Говорят, придет и наш час.
Он повторил слова командующего, но Каладзе только рукой махнул:
— Уже давно слышим…
Вместе с командиром дивизии он принялся подсчитывать, сколько бойцов из хозяйственных подразделений можно перенести в строй, с помощью замполита наметил перестановку коммунистов и комсомольцев на самые опасные участки.
После ухода Каладзе и Путрева Иван Остапович внимательно перечитал письма.
— Преуспевает мой братишка, — откладывая в сторону письмо Петра, сказал он с посветлевшим лицом, обращаясь к Атамасю. — Ротой уже командует.
— Оцэ пидходяше, — отозвался Атамась, очень довольный тем, что пасмурное настроение у полковника рассеялось.
Татаринцева писала из Калинина. С восьмимесячной дочерью она жила там у старшего брата, инвалида первой империалистической войны. Алла тепло поздравляла с наступающим Новым годом, сожалела, что не может встретить его среди фронтовых друзей. Работая в тыловом госпитале, она встретила кого-то из однополчан, от него и узнала номер полевой почты Ивана Остаповича.
Последние строчки Рубанюк дочитывал, уже выходя из землянки.
Он сел в седло, но, вспомнив, что скоро должны доставить «языка», слез и пошел в штабной блиндаж.
Спустя несколько минут старшина Бабкин и боец Грива привели пленного.
— Заходи, хриц, не стесняйся, — приглашал Бабкин, пропуская его вперед.
— Твой трофей, старшина? — спросил Рубанюк.
— Это не трофей, товарищ полковник, а слезоточивый агрегат, — весело произнес Бабкин. — Прямо из терпения вывел. Мы его тащим… Он только-только из баньки, с легким паром, значит… Ну, мы ему пилотку в рот, волокем его вот с Гривой, а он ревы задает. Слезки ему высушили — и к комбату без пересадки… А он в землянке обратно мокрость развел…
Пленный уставился влажными глазами на Рубанюка. Испачканная землей, изорванная в нескольких местах шинель его висела на плечах, шарф, которым он прикрыл уши, был засален. Во всей его плоской фигуре, подобострастно вытянувшейся перед русским командиром, в апатичном выражении лица, в унылом взгляде было что-то жалкое и покорное.
Иван Остапович, хорошо изучивший немецкий язык в военной академии, задал ему несколько вопросов, потом, поручив начальнику штаба продолжать допрос, отправился, в сопровождении коновода, в полк Сомова.
Во второй половине дня, не заезжая к себе на командный пункт, он поехал в медсанбат.
День выдался на редкость солнечный и ясный. Опушенные снегом деревья безмолвно роняли в сугробы крупные хлопья, на чуть вздрагивающих кронах по-прежнему искрились сахарно-белые мохнатые шапки.
Коновод, ехавший сзади все время молча, почтительно прокашлялся и сказал:
— Растает вся эта красота, товарищ командир дивизии, разольется Ловать, будем тогда плавать, как мыши.
Рубанюк не ответил. Отпустив поводья, он задумчиво следил за крохотной точечкой, ползущей высоко в бледно-голубом небе. Самолет оставлял за собой длинный оранжево-дымчатый хвост, долго и неподвижно висящий в этой недосягаемой студеной высоте.
Вскоре выехали из леса. Канонада доносилась все глуше. По наезженной дороге медленно брели группками и в одиночку раненые, навстречу неслись машины с продовольствием и боеприпасами, на обочине постреливал мотор буксовавшей пятитонки.
Перед самой деревушкой, где располагался медсанбат, Ивана Остаповича обогнали розвальни. Резвую вислоухую лошаденку погоняла женщина с укутанным в белый пуховый платок лицом. Она раза два оглянулась, и глаза ее, блестевшие в щелочки платка, смеялись. Поровнявшись с избами, она раскуталась, и Рубанюк узнал в краснощекой бойкой молодайке жену председателя колхоза, у которой квартировала Оксана.
Иван Остапович вдруг ощутил, как властно охватила его тоска по семье, домашнему очагу. Он так ничего и не знал о судьбе жены и сынишки.
Хмурясь от саднящей боли, он непроизвольно сжал бока коня, и тот, прядая настороженными ушами, перешел на рысь.
Въехали в полуразрушенную бомбежками деревушку. Деревянные избы с листами фанеры вместо стекол, разбитая церковь. По улице, во дворах, около двухэтажного бревенчатого дома с вывеской «Клуб» расхаживали солдаты.
Регулировщик, с повязкой на рукаве полушубка, привычно взмахнул флажком, козырнул. Ответив на приветствие, Рубанюк шагом проехал мимо пустыря со свежими холмиками могил, мимо самолета «У-2», приткнувшегося под деревом, и вернул к школе, где разместился медсанбат.
Оксана вышла без шапки, в шинели, наброшенной поверх халата.
— Занята? — спросил Иван Остапович, передавая коноводу поводья.
— Через полчасика освобожусь, — ответила Оксана. — Посылки новогодние между ранеными распределяем.
— Ну, ну, действуйте.
— К начальству зайдете или ко мне, на квартиру?
— Пройду на обменный пункт, затем к тебе. Чаек сумеешь организовать?
— Ну конечно…
Глаза ее были грустны. Это не утаилось от Ивана Остаповича. Доставая из кармана полушубка письмо Петра, он сказал:
— Прочти. Хорошее письмо.
— От Петра?!
Оксана нетерпеливо взяла конверт; поднимаясь по ступенькам, жадно пробежала письмо.
Дела задержали Рубанюка часа на полтора, и когда он пришел к Оксане, та уже поджидала его. Новенькая, видимо недавно сшитая гимнастерка ладно облегала высокую грудь и сильные руки молодой женщины, темные косы, уложенные вокруг головы тяжелой короной, оттеняли нежную белизну лица с широким румянцем на щеках. Вся она была такая светлая и женственная, несмотря на свою военную одежду, что Ивам Остапович откровенно залюбовался ею.
— Цветешь, хорошеешь, — сказал он, раздеваясь и вешая полушубок в углу. — Никакая усталость тебя не берет.
— Устаю все-таки сильно, — сказала Оксана, оставшись безразличной к похвале и рассеянно думая о чем-то своем.
Она принесла из-за деревянной перегородки закипевший чайник, накрыла стол.
— Ого, какое угощение! — сказал Иван Остапович, накладывая на блюдечко клюквенное варенье. — Откуда сие лакомство?
— Хозяйка угостила.
Оксана села напротив: С минуту она сидела задумавшись, не притрагиваясь к своей чашке, потом сказала:
— Переведите меня отсюда, Иван Остапович.
— Это зачем же? И куда?
— В санроту куда-нибудь.
— Так тогда иди взводом командовать, — с усмешкой посоветовал Иван Остапович.
— Я вполне серьезно прошу.
Помешивая ложечкой в чашке, он снова спросил, уже серьезно:
— Ты ведь была довольна медсанбатом?
— Ну… есть причина… Мне надо уйти отсюда.
— Знать эту причину нельзя? Что-нибудь сугубо личное?
Лицо Оксаны залилось краской, и Иван Остапович понял, что его предположение верно. Он и раньше смутно догадывался: между ней и ведущим хирургом медсанбата Романовским что-то произошло.
— Если основания серьезные, подавай рапорт начсапбату, — сказал Иван Остапович.
— В санроте я смогу больше пользы принести…
За деревней вдруг забили зенитки, на столе задребезжала посуда. Нарастающий гул самолета заглушил торопливые очереди зенитных пулеметов.
— Часто навещают вас? — осведомился Иван Остапович.
— «Костыль»? Третий день в эту пору заявляется.
«Трусят, черти, разнюхивают», — подумал Иван Остапович.
— Да, — вспомнил он, — Татаринцева письмо прислала.
— Алла? Вот хорошо! Я ее адрес потеряла.
Они вместе перечитали письмо.
— А знаете, что я вам скажу? — Оксана на мгновенье замялась. — Только не выдавайте… Когда мы работали вместе в госпитале, Алла каждый день о вас говорила… Мне кажется, она к вам неравнодушна.
Иван Остапович промолчал и, допив чай, поднялся.
— Я пройду, пожалуй, в медсанбат, — сказал он, взглянув на часы и снимая с гвоздя папаху. — Потолкую с ранеными.
— Они очень довольны будут, если вы с нами Новый год встретите. Праздничный ужин будет, самодеятельность, кино.
— Уговорила. Останусь…
Однако выполнить свое обещание Рубанюку не удалось: его срочно вызвал к себе командующий.
— Там, видимо, Оксана, я и заночую, — высказал он предположение. — Жаль, но ничего не поделаешь.
— Ну, и я никуда не пойду, — сказала Оксана, вздохнув. — Посидим с хозяйкой, и спать лягу.
— А о рапорте хорошенько подумай, прежде чем его писать, — посоветовал Иван Остапович, пожимая на прощанье руку Оксане и пытливо глядя ей в глаза.
II
Когда ушел Рубанюк, Оксана, не раздеваясь, прилегла на кушеточку. Может быть, на душе у нее стало бы легче, если бы она смогла откровенно рассказать Ивану Остаповичу обо всем, что так тяготило ее последнее время. Не закрывая глаз, она думала о себе, о Петре, Александре Яковлевиче, о том, что покидать медсанбат жалко, по поступить иначе невозможно.
После того как она резко отчитала Романовского за его письмо, он, казалось, забыл о своем признании и долго не подавал никакого повода к тому, что могло обидеть или насторожить ее. Это вернуло Оксане ее прежнее расположение к хирургу, и она помогала ему с обычным рвением. Видя, как Романовский мастерски делал одну операцию за другой, Оксана гордилась тем, что работает с ним. Она даже усвоила некоторые его манеры: ласково-подбадривающим тоном разговаривала с тяжело раненными, шутила во время операций. Наблюдая, как Романовский спасал людей, казалось приговоренных к смерти, Оксана думала о враче с восторгом и восхищением. Она понимала его с одного жеста; ей хотелось, чтобы он всегда был бодрым, энергичным.
Но как только она оставалась наедине с Александром Яковлевичем, ее оставляла смелость, она отвечала на его вопросы невпопад и робела, как школьница.
Все это тревожило Оксану; она боялась, что у нее могут пробудиться более серьезные чувства, нежели обычное уважение.
И вот недавно случилось то, чего она втайне боялась.
…Отдыхая после особенно напряженных часов работы, Оксана стояла на лестничной площадке второго этажа. В ушах еще отдавались крики и стоны раненых, отрывистые приказания врача. Глядя вниз, на тускло освещенную лестницу, она думала о безмерном горе, в которое-повергла людей война.
Почувствовав легкое прикосновение руки к своему плечу, она вздрогнула и обернулась.
— О чем вы задумались? — спросил Романовский, устало улыбаясь.
Оксана покосилась на его бледное, похудевшее от бессонных ночей лицо. Доброе, с мягким очертанием бровей на крутом лбу, с дружески внимательными глазами, оно показалось ей сейчас близким и дорогим.
Они молча постояли, глядя вниз.
— А вы о чем думаете? — спросила Оксана, обернувшись.
Он не ответил.
— Вы бы отдохнули. У вас плохой вид, — посоветовала Оксана.
Александр Яковлевич махнул рукой. Глаза их встретились.
Романовский склонился над ее лицом, и вдруг Оксана почувствовала его сухие и горячие губы на своих губах.
От неожиданности Оксана растерялась.
— Зачем… вы… это?! — задыхаясь от обиды, вскрикнула она.
Александр Яковлевич, быстро повернувшись и закрыв лицо руками, поспешно ушел.
Оксана стояла одна, чувствуя, как у нее горят щеки, и думая о том, что теперь уже ничто не сможет вернуть того большого и искреннего расположения, которое она питала к Романовскому.
В эту ночь она никак не могла уснуть, перебирая в памяти все, что было связано с хирургом. «Пусть у него большое чувство ко мне, — думала она с нарастающим возмущением. — Но ведь он хорошо знает, что я люблю Петра! Значит, он не уважает ни его, ни меня и просто ищет легкой интрижки…»
Чувствуя, как все больше растет враждебность к Романовскому, и понимая, что ей теперь трудно будет работать с ним рядом, Оксана решила: оставаться в его подчинении, в медсанбате, ей нельзя.
…Хозяйка избы вошла, громко стукнув дверью, заглянула за дощатую перегородку.
— Я думала, ты ушла, Оксаночка, вместе с полковником, — сказала она, энергично стряхивая пуховый платок. — Лежишь в потемках, притаилась.
— Сейчас встану, Пашенька…
Между Оксаной и хозяйкой, подвижной тридцатилетней женщиной с бойкими глазами на румянощеком лице, установились дружеские, сердечные отношения; по вечерам Паша, работавшая на молочнотоварной ферме, приходила с кучей новостей, садилась, поджав ноги, на сундук, и если Оксана была свободной от дежурства, они до поздней ночи беседовали, читали газеты или книгу, потом вместе ужинали.
Засветив плошку, Паша умылась, надела чистое, платье. Пудрясь перед зеркальцем, она спросила у продолжавшей лежать Оксаны:
— Что же ты на концерт не собираешься?
— Не хочется что-то.
— Пойдем, кино поглядим.
— Нет, письма буду писать.
Оксана села, задумчиво глядя на огонек плошки, спросила:
— Паша, что бы твой муж сказал, если бы ты с кем-нибудь поцеловалась?
Женщина беспечно усмехнулась:
— А откуда бы он узнал?
— От тебя!
— Прямо!..
Паша подошла и села рядом; от нее пахло туалетным мылом и пудрой. С добродушной усмешкой оглядывая Оксану, она осведомилась:
— А ты, видать, погрешила, раз спрашиваешь? Не с деверем своим?
— Нет, я просто так спросила.
— Война, милая, все спишет!
Паша шутила: вела она себя безукоризненно. Но после этих слов у Оксаны прошло желание поделиться с ней своими переживаниями.
— Ничего война не спишет, все это глупости, — пробормотала она.
Когда Паша, так и не уговорив ее пойти на концерт, ушла, Оксана достала бумагу и села писать письма Петру и Алле Татаринцевой. Потом, несколько раз перечеркивая и исправляя написанное, составила рапорт на имя командира медсанбата о переводе в санроту.
Было только десять часов, спать не хотелось. Оксана достала фотографию Петра и долго сидела, поставив ее перед собой, чувствуя себя страшно одинокой.
Она знала, что в клубе, под который приспособили пустующий колхозный амбар, сейчас шумно и весело; дивчата из медсанбата тщательно готовили к новогоднему вечеру самодеятельный концерт; пришли, конечно, командиры соседних подразделений, колхозники.
Оксана поднялась и надела шапку, но в эту минуту на крылечке кто-то потоптался, отряхивая снег с сапог.
Оксана открыла дверь и увидела высокую, чуть сутулую фигуру Александра Яковлевича.
— На минутку можно? — спросил Романовский каким-то чужим, приглушенным голосом.
— Прошу, товарищ начальник!
Тон у Оксаны, помимо ее воли, был неприязненным и официальным. Александр Яковлевич заметил это.
— Думал, вы захворали, — пояснил он, — на концерт не пришли…
Он стоял посреди горницы несколько растерянный и смущенный. Оксана смягчилась:
— Захотелось побыть одной… Да вы присядьте… Концерт удачный был?
— Хороший… Что же, и на ужин товарищеский не собираетесь?
Оксана покачала головой.
— Так хоть дома Новый год должны как следует встретить, — сказал Романовский, расстегнув шинель и доставая какой-то сверток и небольшую бутылку с вином.
— Спасибо, Александр Яковлевич! Зачем это?!
Оксана покраснела. Внимание Романовского было ей приятно и в то же время восстановило против него.
— А я вот… написала, — произнесла она, стараясь быть решительной.
Романовский подошел к свету, быстро прочитал бумажку.
— Что ж! — сказал он, и голос его дрогнул. — Давайте обсудим… — Он сел, снял шапку. — Мне все же из рапорта не совсем понятна ваша просьба. Вы знаете, что я привык работать с вами… Мне будет без вас трудно.
— Вы все отлично понимаете, — сказала тихо Оксана, машинально перекатывая с ладони на ладонь бумажный комочек. — Не прикидывайтесь…
Она сознавала, что говорит слишком резко и даже грубо. Но инстинкт подсказывал, что эта резкость как-то защищает ее.
Александр Яковлевич в раздумье нагнул голову, медленно шевелил пальцами. В полутьме крупные кисти его белых рук выделялись особенно отчетливо.
— Оксана!
Она мельком взглянула на врача и снова опустила глаза.
— Я мог бы поддержать вашу просьбу, если бы не знал, что это плохо для дела…
— Помощниц у вас и без меня не мало.
— Дело не в количестве.
— Помощницу вы всегда найдете, — продолжала Оксана ломким голосом. — Вы умный, поймете… Я не имею права оставаться рядом… Лучше расстаться. О вас я буду вспоминать с благодарностью. Вы многому научили меня…
Романовский встал и, тяжело поскрипывая половицами, зашагал по горнице.
— Вот что, — сказал он спокойно, — порвите ваш рапорт и забудьте о нем. Никуда я вас отпускать не намерен.
— Я не порву его.
— Порвете!.. У меня достаточно силы воли, чтобы… не мешать вам работать…
Романовский кинул рапорт на стол.
Не прощаясь и не глядя на Оксану, он шагнул к двери, долго не мог нащупать в полумраке щеколду.
III
Мария Назарова, московская знакомая Петра, добилась своего: отправки на фронт. Пройдя двухмесячные курсы снайперов под Москвой, Мария с пятью подружками приехала на Северо-Западный фронт. Старшей группы была ефрейтор Саша Шляхова, комсомолка из оккупированного врагами Запорожья, получившая за отличную стрельбу именную снайперскую винтовку в подарок от ЦК комсомола.
В группу входили, кроме Маши Назаровой, сибирячка Нина Синицына, прозванная за свои рыжие волосы «Золотым теленком», Зоя Прасолова из Челябинска и две студентки Московского университета — Клава Маринина и Люба Сарычева.
Из эшелона выгружались перед вечером, невдалеке от разрушенной станции. Майор Ларина — политработник снайперских курсов, сопровождавшая девушек, отправилась в штаб фронта, пообещав Шляховой и всем остальным заехать навестить их, как только будут улажены все вопросы.
Попутная машина довезла группу Шляховой до деревушки, где размещался медсанбат дивизии Рубанюка, затем шофер, пристроив девушек в одной из крайних изб, сказал:
— За вами другую машину от командира дивизии пришлют…
Близилась ночь, дивчата озябли, и Шляхова пошла искать избу для ночлега.
Вскоре она вернулась и повела свою группу к крайней избе.
— Принимайте гостей, товарищи! — звонко сказала она, появляясь на пороге.
— Тут и так гостей… со всех волостей, — неласково пробасил голос из темного угла за печкой. Его перебил другой, веский и по-начальственному строгий:
— Отставить!
Из-за стола поднялся круглолицый, коренастый солдат со светлыми волосами, торчащими ежиком.
— Заходите, дивчата. Ничего, как-нибудь потеснимся… Приберите свои манатки, бородачи…
Солдаты, преимущественно пожилые и степенные, из дорожной команды, встретили девушек сперва недружелюбно: и без них было тесно. Но, узнав, что располагаются они ненадолго, согласились потесниться.
С любопытством поглядывая на входивших девушек, солдаты стали складывать в угол инструмент, вещевые мешки, котелки.
— Вам, видать, поужинать, дивчата, надо? — по-хозяйски заботился круглолицый, бывший, видимо, старшим в избе. — Сейчас мы вам стол ослобоним… Кипяточек остался…
— Устроимся, вы не беспокойтесь, — заверила его Шляхова. Обязанности старшей она выполняла не без гордости. — А от кипятка не откажемся…
Девушки сильно устали и проголодались. Скинув шинели, они расположились вокруг стола и дружно принялись за консервы. Солдаты, не желая им мешать, уселись в сторонке, на полу и у печи.
Солдат с темной щетиной на небритых щеках и вислыми усами поставил на стол большой черный чайник с кипятком.
— Вы что же, дочки, по связной линии на фронт? — поинтересовался он.
Это был тот самый солдат, который встретил девушек так негостеприимно.
— Нет, мы не связистки, — ответила Мария, посмотрев на него через плечо.
— И, видать, не милосердные сестры… — высказал догадку солдат.
— Мы с банно-прачечного…
Девушки дружно рассмеялись. Солдат, не желая оставаться в долгу, тем более, что к разговору прислушивались его товарищи, притворно вздохнул:
— Многовато нынче девок на фронте… В первую германскую меньше было…
— Мы снайперы, — сказала Мария. — Понятно?
— Ишь ты! — то ли с уважением, то ли с недоверием процедил солдат. — Стало быть, и стрелять умеете?
— Они и тебя еще, Осип, научат, — вмешался круглолицый. — Что ты пристал к дивчатам? Дай им спокойно повечерять.
— Я не мешаю.
Солдат прикурил от коптилки погасшую самокрутку и с достоинством отошел к печке.
— Нет, ты брось! — сказал он кому-то приглушенным, ворчливым голосом. — При лазарете или там, при связи, одно… Это акурат бабье дело…
— Да-а, — задумчиво говорил тем временем девушкам круглолицый солдат. — Это верно, что такой войны еще не бывало…
И, следуя каким-то своим затаенным мыслям, вслух размышлял:
— Конечно, снайперскому делу ловчей нашего брата, мужика, учить… Опасное оно дело…
Говорил он доброжелательно, с уважением поглядывая на девушек, но было заметно, что и он не слишком доверяет их военным способностям.
С рассветом солдаты ушли на работу, и в избе стало просторнее.
Девушки сидели у замерзшего окна, поочередно дышали на стекло, чтобы видеть улицу, и вскакивали при появлении каждой машины.
Наконец, уже в полдень, у крыльца остановилась полуторка. Саша выбежала из избы, за ней высыпали остальные:
Атамась, в белом, перетянутом ремнем полушубке, в добротных валенках, заглушил мотор и неторопливо вылез из кабины. Он обежал живыми черными глазами стройных дивчат в ладно подогнанных военных гимнастерках и довольно усмехнулся:
— Сдается, акурат по адресу. Это вас везти?
— Если вы от командира дивизии, то нас, — ответила Саша нетерпеливо: на морозном ветру стоять было холодно.
— А хто тут у вас за командира?
Атамась держался с великолепным достоинством, отлично понимая: по тому, как он, бывалый фронтовик, отнесется к новичкам, будут судить о всей дивизии полковника Рубанюка.
— Вы, товарищи дивчата, зря вот на холоде торчите, — с покровительственным видом заметил он, извлекая из кабины ватный стеганый чехол для радиатора. — Зайдэм в хату, там и договорымось…
Он открыл мотор, покопался в нем, попробовал ногой скаты. Потом залез в кузов, старательно расстелил сбившуюся солому, а войдя в избу, еще раз поздоровался.
— Командыра дывызии прывиз, — сказал он словоохотливо. — Тилькы у ных зараз совещание, нэ змоглы прыйты.
— Землячок? — спросила Шляхова, радуясь тому, что услышала родной язык.
— А вы звидкиля?
— 3 Запорижжя.
— А я з Ахтыркы. Будемо знайоми.
— Грийтэся та поидемо, — сказала Шляхова.
— Мы давно вас ждемо.
Атамася задел требовательный, начальнический тон, каким разговаривала с ним, ординарцем командира дивизии, водителем первого класса, эта дивчинка.
— Легко сказать: «поидемо»! — произнес он самолюбиво. — Сугробы понаметало такие… Не ручаюсь…
— Доедем!
— С таким орлом и не доехать! — польстила Атамасю Зоя Прасолоза. — Вы, наверно, давно на фронте?
Атамась промолчал. Он вспомнил все разговоры, которые слышал в штабе дивизии о предстоящем приезде девушек-снайперов, и сейчас, разглядывая лица этих самоуверенных, щеголевато одетых дивчат, мысленно заключил: «Нажылы на свою голову морокы. Верно командыры казалы»… Но Атамась помнил и наказ полковника Рубанюка: «Доставить в порядке…»
— Давайте собираться, девочки, — приказала Шляхова.
— То, раз так, время терять не будемо, — решил Атамась, поднимаясь. — Смеркается рано.
— Вот это деловой разговор, — одобрила Мария.
За деревней, едва отъехали километра два, машина, как и предвидел Атамась, увязла в снегу.
Девушки даже обрадовались этому: они сразу, едва только выехали из деревни, стали зябнуть.
Сугробы намело глубокие, понадобилось немало усилий, чтобы вытащить машину.
Но через некоторое время грузовик снова влетел в рытвину, занесенную снегом, и повозиться около него пришлось еще дольше. К штабу батальона, где должны были разместиться снайперы, добрались лишь поздним вечером, в темноте. У контрольного поста, из кустарника, окликнули:
— Привез, Атамась?
— Так точно, товарищ капитан!
К машине подошел капитан. Он, видимо, ждал давно и изрядно замерз. Молча наблюдая, как девушки выбираются из кузова, капитан постукивал ногой об ногу, потом, также молча, повел их куда-то узенькой тропинкой, протоптанной в снегу между высокими елями.
Он шагал быстро, девушки едва поспевали за ним, и по его пренебрежительному молчанию и отрывистым фразам Саша Шляхова заключила, что капитан не очень-то рад их приезду.
— А хозяева не очень-то приветливы, — шепнула она Марии.
— Даже не поинтересовался, как доехали, — вполголоса откликнулась та.
Впрочем, девушкам сразу же пришлось изменить свое мнение о гостеприимстве фронтовиков, как только они попали в подготовленный для них блиндаж. Жарко натопленная печка, чисто вымытые деревянные полы, аккуратные нары… На столике стояла даже керосиновая лампа, настоящая лампа со стеклом, вместо коптилки из снарядной гильзы.
— У вас все так… хорошо устроены? — спросила капитана Клава Маринина, поведя рукой вокруг.
— Обстроились, — уклончиво ответил тот. — Живем здесь давно.
Сейчас, при свете лампы, капитан выглядел не таким угрюмым, как вначале показалось девушкам. Смуглое, тщательно выбритое худощавое лицо его, с коротко подстриженными темными усами над сухими тонкими губами, было бы мало приметным, если бы его не украшали удивительно выразительные спокойные глаза. Черные, влажно-блестящие, они сразу же приковали к себе внимание девушек: так привлекательна была в них жизнерадостная, немного лукавая усмешка.
Капитан присел на корточки, подбросил в жарко полыхающую печь-времянку березовых чурок.
— В ведре чистая вода, — сказал он, выпрямляясь. — Можете с дороги умыться. Потом ужин принесут.
Капитан прикурил от головешки и вышел. Вернулся он через полчаса в сопровождении двух солдат. Они принесли котелки, термос с ужином, покрыли стол чистым куском полотна и, с откровенным любопытством посмотрев на девушек, ушли.
— Садитесь! — предложила Саша капитану, когда девушки разлили в ярко начищенные котелки дымящийся наваристый борщ.
— Спасибо! Ужинал.
Капитан присел на нарах, в сторонке, и, больше не обращая внимания на девушек, углубился в газету, вернее в обрывок газеты, так как остальная часть ее была, видимо, уже использована на самокрутки.
— Вот это борщ! — похвалила шепотом Люба Сарычева.
— Я такой, только дома ела, — тоже шепотом откликнулась Шляхова.
За дверью блиндажа послышались шаги. Кто-то осторожно спускался по ступенькам, затем пошарил рукой, отыскивая щеколду.
Капитан встал и открыл дверь. Высокий, худой человек, в плащпалатке, накинутой поверх шинели и завязанной под подбородком, шагнул вперед, огляделся и неожиданно пропел фальцетом:
— Мой крик невольный восхищенья!.. Какой волшебник живет в таком раю?..
С музыкальным слухом у пришедшего было явно неблагополучно, к тому же вместо «р» у него получалось грассирующее «г» — «кгик», «гаю» — и столь неожиданным и комичным было его появление, что все в блиндаже рассмеялись.
Засмеялся и вошедший.
— Олег Сергеевич Гепейников, — отрекомендовался он все в том же полушутливом тоне. — Фотокогеспондент агмейской газеты.
Он только сейчас заметил капитана и приветственно поднял руку:
— Капитану Касаткину! Знаменитому снайпегу!.. Репейников развязал шнурки плащпалатки, аккуратно сложил ее и потер озябшие руки.
— О! Гогячий чаек! — воскликнул он, увидев пар над котелками, стоящими на печке.
— Садитесь! — предложила Мария, подвигаясь и уступая место.
Повторять приглашение не требовалось. Репейников, достав из своей объемистой полевой сумки жестяную кружку, подсел к столу, шумно отдуваясь, принялся потягивать крепкий горячий чай.
— Я водохлеб, — общительно пояснил он между двумя глотками. — Пгошу не обижаться… Кипяточек весь выдуем… Шедевг, а не чай!..
Он болтал без умолку, и через несколько минут все уже знали, что до войны он работал на Потылихе, на кинофабрике, сперва монтажером, потом оператором, на фронт попал с ополчением, а недавно его взяли в армейскую газету.
— Москвичи есть? — сыпал он вопросы. — Есть? Чудесно! Я жил на Смоленском бульваге… Иван Семенович Козловский у меня часто в гостях бывал… Очаговательный человек… Я вам снимки покажу. Мы вдвоем…
Он спохватился и полез в сумку. Вытащил газету, протянул ее капитану:
— Еще не читали? Сегодняшняя. Посмотгите на пегвую стганицу…
Девушки с любопытством посмотрели из-за плеча капитана в газету.
Репейников извлек из сумки еще один экземпляр, протянул им.
— Узнаете?
Фотоснимок изображал капитана Касаткина, прильнувшего к оптическому прибору снайперской винтовки. Подпись под фотографией Мария прочла вслух:
— «Снайпер капитан Касаткин в засаде. За время боев у населенного пункта Эн он уничтожил сорок девять гитлеровцев».
Лица девушек быстро повернулись к капитану.
— Ну, как? — осведомился Репейников с таким значительным видом, словно это он, Репейников, уничтожил столько фашистов.
— Плохо, — коротко сказал Касаткин. — Смеяться будут.
— Это почему же? — удивленно подняв бровь, спросил фотокорреспондент. — Чудесный кадг. Чегез светофильтг снимал… Смотрите, как облачка пгогаботались.
— Про облачка судить не берусь, — перебил Касаткин. — Вам виднее. Но какая же, к шуту, это засада, когда вы меня у штабного блиндажа щелкали? Так бы и написали… Читатель, думаете, не разберется? В засаде, а… фотограф впереди снайпера… Ерунда!
— Ах, вы вот о чем! — успокоенно протянул Репейников. — Это пустяки… В искусстве это газгешается…
Мария и ее подруги спора не слушали. Перед ними был сам Касаткин, прославленный снайпер, о котором им приходилось так часто слышать на курсах, и они сейчас разглядывали его с величайшим любопытством и восхищением.
— Вы тот самый Касаткин? — воскликнула Люба Сарычева. — Вот вы какой!
— Обыкновенный…
Стены блиндажа вдруг затряслись от близкого разрыва. Репейников вскочил, лицо его вытянулось.
— Агтиллегийский обстгел, девушки! — крикнул он. — Я газведаю…
Он схватил шапку, шинель и молниеносно исчез за дверью.
— Это нас обстреливают? — шепотом спросила Мария.
— Нет. Километрах в трех бросил, — успокоил Касаткин. Слева, затем через минуту справа, еще ближе, разорвались два снаряда. Капитан взглянул на ручные часы:
— Аккуратные! В двадцать ноль ноль обязательно шум поднимают. Хоть часы проверяй.
— И это надолго? — спросила Саша Шляхова. Ей, как, впрочем, и остальным девушкам, было не по себе.
— Сейчас прекратят, — уверенно произнес Касаткин. — Балуются…
Он не ошибся. Сделав еще три-четыре выстрела, противник смолк.
Репейников появился спустя несколько минут, с бравым видом объявил:
— Ничего опасного, девушки. Можете спокойно пить чай.
В ответ раздался дружный хохот.
— Вот спасибо, — давясь от смеха, сказала Люба. — Если бы вы не успокоили, мы бы от страха тоже в щели полезли.
— В щели?
Репейников осмотрел свою измятую, вывалянную в снегу шинель, отряхнулся и смущенно сказал:
— Агтобстгел не пегевагиваю…
— Его никто не любит, товарищ техник-лейтенант, — утешил его Касаткин.
Он заметил, что кое-кто из девушек стал клевать носом, и поднялся:
— Ну, пусть гости отдыхают. Пойдемте, товарищ техник-лейтенант.
IV
Полковник Рубанюк с утра поехал на командный пункт Каладзе. Пробираясь в его низенькую землянку, он столкнулся с Путревым.
— Что у вас за трескотня на левом фланге? — спросил он замполита.
— У Лукьяновича что-то немцы шумят. Командир полка связывается с ним.
Каладзе, зажав между плечом и щекой телефонную трубку, слушал и одновременно вертел цыгарку.
— Что там? — спросил Рубанюк, сбрасывая полушубок и присаживаясь на скрипящую дощатую кровать.
— Два немца к Лукьяновичу перебежали, — доложил Каладзе, кладя трубку. — Ну, по ним — свои же…
— Любопытно. Пусть ко мне в штаб направят.
— Приказал, товарищ полковник.
— Девушек устроил хорошо?
Каладзе поморщился:
— Устроил… Секретаря партбюро пришлось переселить. А вообще, товарищ полковник, что я делать с ними буду? Мне солдаты нужны, а не…
— Хорошо! Отдадим Сомову, — предостерегающе сказал Рубанюк. — Потом просить станешь — не дам.
— Будут только передний край мне демаскировать.
— Вишь! Требуешь людей, а смотри-ка, батенька, какой разборчивый, — разведя руками, сказал Рубанюк. — Они школу специальную закончили. Где ты таких получишь? И ты страху на них не нагоняй. Пороху они, насколько знаю, еще не нюхали.
Он встал, привычным движением провел ладонью по волосам и сказал:
— Ну-ка, Путрев, свяжись с Яскиным, пусть дивчат пришлет сюда, а мы с командиром полка потолкуем…
Девушки прибыли через час. Они вошли чинно и тесно разместились на ящиках, заменявших в землянке мебель. Капитан Касаткин встал у входа.
— Садитесь, капитан, — сказал ему Рубанюк с улыбкой.
Мария во все глаза глядела на командира дивизии. Узнав, что фамилия командира дивизии Рубанюк, она весь день с нетерпением ожидала встречи с ним. «Как поразительно похож командир дивизии на Петра, когда улыбается, — невольно отметила она. — Конечно, это родной брат Петра!»
— Кто же у вас старший? — спросил Рубанюк, и взор его задержался почему-то на Марии.
— Шляхова старшая, — ответила она и оглянулась на Сашу.
Шляхова встала. Пристальные, испытующие взгляды командиров смутили девушку, и она, покраснев, села. Мария незаметно толкнула ее локтем. Саша снова поднялась и охрипшим голосом доложила:
— Ефрейтор Шляхова.
Рубанюк смотрел на нее внимательно и добродушно.
— Ну, рассказывайте, как добрались, — сказал он. — На фронте никто из вас раньше не был?
— Нет, товарищ полковник.
— Понятно.
— Коммунистки есть среди вас? — поинтересовался Путрев. — Члены или кандидаты партии?
— Нет, но будут, — уверенно произнесла Шляхова. — Все мы комсомолки.
— И это неплохо…
Каладзе, молча и скептически слушавший краткие ответы девушек на вопросы Рубанюка о снайперской учебе, о Москве, улучил момент и, лукаво поблескивая глазами, задал вопрос Нине Синицыной:
— Вот вы, девушка, можете мне сказать?.. Находитесь в засаде, — Так? Тихо. Никто не стреляет. Пушки молчат, стрелки молчат. Так? Как вы будете пристреливать свою винтовку? Умеете пристреливать?
Нина перехватила его смеющийся, устремленный на замполита — взгляд и, сердито дернув головой, поднялась, нахмурила брови.
— Практическую пристрелку я произведу раньше, — уверенно проговорила она. — Во время артиллерийской подготовки или… когда бойцы стреляют.
— А если они не стреляют? — допытывался все с той же насмешливо-снисходительной улыбкой Каладзе.
— А я их попрошу, они постреляют.
— Как, Касаткин? — спросил Рубанюк.
— Выход правильный, товарищ командир дивизии. Я так часто делаю.
— У меня еще вопрос, — не сдавался Каладзе. Он обежал глазами сосредоточенные, напряженные лица девушек. — Вот вы, — кивнул он Клаве Марининой. — Ваша огневая позиция выше цели. Например, на горке. Влияет это на дальность полета пули?
— Где это ты горки здесь нашел? — вмешался Путрев.
— Ничего, я отвечу, — сказала Клава.
Она, искоса поглядывая на капитана Касаткина, неторопливо, с видимым удовольствием рассказала, как определяется угол прицеливания, в каких случаях происходит перелет или недолет пули.
— Разрешите, товарищ командир дивизии? — Мария встала, слегка побледнев. — Может быть, нехорошо, но я скажу… Наши курсы красным знаменем награждены. От ЦК комсомола… Именное снайперское оружие у нашей старшей… За отличную стрельбу… Почему же товарищ майор все время усмехается недоверчиво? Проверьте практически, что мы знаем…
Каладзе шутливо поднял обе руки.
Блеснув глазами в его сторону, Рубанюк сказал:
— Что ж, справедливая обида. Пожалуй, отправим девушек в полк Сомова. Так, Касаткин?
Каладзе встрепенулся:
— Пушки — Сомову, трофейные автоматы — Сомову… Минометная батарея — Сомову… Нет, Иван Остапович, не выйдет…
Рубанюк засмеялся и погрозил пальцем:
— То-то!..
«Иван Остапович, — подумала Мария. — Ну, ясно — брат!»
Полковник поднялся из-за столика, высокий и плечистый, и, протянув руку, снял с колышка свой полушубок. В эту минуту вошел начальник штаба и доложил, что из батальона доставили перебежчиков. Рубанюк снова повесил полушубок на место.
— Разрешите нам идти? — обратилась к нему Шляхова.
— Пленных еще близко не видели? — ответил ей вопросом Рубанюк. — Оставайтесь. Это особенные. Образца сорок третьего года…
Немцы вошли довольно бодро, приложили руки к пилоткам и застыли. Девушки разглядывали их с нескрываемым любопытством; до сих пор им приходилось видеть пленных только на газетных снимках и в киножурналах.
— Так, значит, надумали кончать войну? — спросил Рубанюк и повторил вопрос по-немецки.
Низенький и тощий солдат с шарфом на шее, радостно кивнув, извлек из-за обшлага шинели пропуск на русском языке и предъявил. Его товарищ, сумрачно отвернув полу трубой брезентовой робы, тоже полез в карман за пропуском.
— Гитлер пльохо, — сказал низенький сипло. Он что-то затараторил, выразительно жестикулируя, тыча грязной рукой в робу товарища, в свои стоптанные башмаки.
Рубанюк, выслушав его, повернулся к начальнику штаба:
— Дайте ему бумагу, карандаш. Он хочет начертить схему огневых точек возле города и расположение складов, офицерских квартир.
Пока немец старательно что-то рисовал, полковник пояснил девушкам:
— Оба из обслуживающей команды. На передовую выгнали их два дня назад. Ругают своих офицеров, генерала…
Немец в брезентовой робе показал на свой воротник, махнул в сторону города:
— Там тьопло… Мьех.
Низенький, тыча карандашом в какой-то квадратик на своем чертеже, яростно требовал:
— Бух-бух!.. Пушка… Самольот… Генерал фон Рамштейн… Квартир… Подвал… бункер… никс… Генерал капут… Казино. Зеке ур официрен тринкен шнапс… Бух, бух!
— Понятно? — спросил Рубанюк смеясь. — Советует накрыть огнем квартиру генерала и офицерское казино. Там по вечерам офицеры пьют…
Немцы дружно закивали.
— Ну, товарищи! — Рубанюк повернулся к девушкам. — Не делайте, конечно, заключений, что все солдаты у Гитлера настроены уже так… Это первые ласточки. А теперь отдыхайте. И… желаю успеха.
— Нас оставят вместе? — задала вопрос Шляхова. — Мы просим.
— Хорошо. Будете в распоряжении капитана Касаткина. При нем не следовало бы говорить, да уж придется… Весьма опытный и умелый снайпер. Прошу, как говорится, любить и баловать.
— Есть! — нестройно ответили девушки.
Когда они вышли, Шляхова сказала Марии тихонько:
— Что ты хвастаться начала? Знамя, оружие…
Мария, пропустив упрек мимо ушей, со вздохом произнесла:
— Лучше б нам не показывали этих фрицев.
— Почему?
— Мне все проще казалось: появится немец, я возьму его на мушку и выстрелю. А теперь перед глазами будут вот эти… Они же не виноваты, что Гитлер погнал их против нас. Подумаю об этом, и рука дрогнет.
Шляхова строго посмотрела в разгоряченное лицо подруги:
— У меня не дрогнет. У фашистов же не дрожали руки, когда они швыряли бомбы на мое Запорожье… На эшелоны с детишками, на госпитали.
V
Рано утром Касаткин повел девушек в роту.
Шли по негустому, залитому ослепительно яркими солнечными лучами хвойному лесочку.
— Чем не подмосковный бор? — спросил Касаткин, поведя рукой. — Сейчас бы по парочке лыж… И — э-эх!
В лесу действительно было чудесно, тихо. Лишь где-то, севернее, время от времени глухо погромыхивало: «Гу-уу… Гуу-уу…»
Под валенками хрустел снег, с одной ели на другую суетливо перепархивала сорока, и когда она усаживалась на мохнатую, отягощенную снегом ветку, сыпалась серебристая пыльца. Сорока, избочив голову, лукаво глядела на людей, шагающих по тропке, и, дав им приблизиться, с шумным стрекотанием ныряла под опушенные снегом кроны елей, чтобы через мгновенье выпорхнуть впереди.
Девушки всей грудью вдыхали обжигающий воздух, такой крепкий, что от него, как от вина, кружилась голова. Возбужденные и этим воздухом, и великолепием ясного зимнего утра, они с необычайной полнотой чувств воспринимали все, что видели вокруг. От деревьев и разросшегося у их корней молодняка ложились на искрящийся снег мягкие тени. В просветы виднелась, то приближаясь, то удаляясь, неширокая река, местами укрытая толстым снежным покровом.
Мария оглянулась на подруг. Похорошевшие от мороза и ходьбы, с густым инеем на бровях и ресницах, они были под стать и ослепительно сверкающему зимнему утру, и этому девственно чистому снежному лесу.
— А здорово, дивчата! — воскликнула Мария. — Была бы я художницей… такими бы красавицами вас изобразила…
— Ты же не художница, — резонно возразила Нина Синицына.
— Девочки, взгляните, кто идет! — воскликнула Шляхова. Все оглянулись. По тропинке догонял их техник-лейтенант Репейников. Он очень торопился; полы его плащпалатки, подвязанной на шее, развевались, как крылья.
— Ну, берегитесь, — предупредил капитан Касаткин. — Замучает.
Репейников махал рукой, что-то кричал. Наконец он настиг девушек.
— Чегт знает что такое! — проговорил он, запыхавшись. — Чуть вас не пговогонил… Ф-у-уу… Мчался, как гысак на ип-подгоме…
Он снял ушанку и вытер ею лоб. Деловито оглядывая группу, прикидывал, откуда лучше снимать: опустился на колено, прищурил глаз, встал, отскочил в сторону, снова присел.
Девушки с любопытством наблюдали за ним. Заметив, что фотокорреспондент извлекает из-под шинели «лейку», Клава Маринина спросила:
— Вы нас не для газеты собираетесь снимать?
Репейников солидно кивнул:
— В агмии вы пегвые девушки-снайпегы…. Упустить такой кадг!..
— Так мы же ничем себя еще не проявили, — смущенно сказала Шляхова. — Только пленку зря израсходуете.
— Хогошо, — согласился Репейников. — Я щелкну себе на память. Для фгонтового альбома. А откгоете боевой счет, будет видно…
— Вы с девушками как-нибудь в засаду сходите, — не без ехидства предложил Касаткин. — Вот это будет кадр!
Репейников, сделав несколько снимков и пообещав навестить девушек на новоселье, повернул обратно. Прошли еще немного, и Касаткин остановился.
— Сейчас будет простреливаемая зона, — предупредил он. — Держитесь поближе к деревьям и не скучивайтесь. Кидает сюда частенько…
Вышли к опушке. Деревья здесь были иссечены осколками и пулями, одна сосна наполовину обгорела. Там и сям, пригибаясь и прячась в кустарнике, ходили солдаты.
— Немцы нас видят? — спросила почему-то шепотом Люба Сарычева.
— В бинокль могут видеть.
Став за деревьями, девушки жадно смотрели на открытую, залитую ярким солнечным светом местность.
Километрах в четырех впереди лежал город. Почти рядом в легкой морозной дымке вырисовывались фабричные трубы, купола церквей, крыши строений. Это был старинный русский город, о котором так много все слышали. Сейчас там находились враги.
Касаткин дал девушкам возможность немного постоять, осмотреться. Он умышленно привел их сюда, хотя была и другая, менее опасная дорога: пусть ознакомятся с обстановкой ещё до того, пока им придется выйти на передний край.
Минут двадцать спустя он вывел девушек кустарником к неглубокой, занесенной снегом и заросшей сосновым молодняком лощине. Искусно замаскированные, бугрились кое-где еле заметные холмики. Отмечая расположение землянок, словно из-под земли, тянулся дымок; за кустами слышался глухой говор.
— Складывайте пока вещевые мешки, — сказал Касаткин, — а я узнаю у командира, где он вас разместит.
— Товарищ капитан! — остановила его Клава Маринина. — Поглядите…
Она показала в сторону крайней землянки. На снегу около входа старательно было выложенно из лапок зеленой хвои:
«Привет девушкам-снайперам!»
Касаткин довольно улыбнулся:
— Автоматчики — народ гостеприимный.
Велев девушкам подождать, он побежал, придерживая рукой планшетку, к землянке; пригибаясь, вошел в нее.
Сидевший на корточках у печки коренастый боец приподнялся, поправил ушанку и козырнул.
— Для дивчат? — спросил Касаткин, оглядывая добротные бревенчатые стены и чисто подметенный деревянный пол.
— Так точно! Для снайперих.
— Хороша землянка, — одобрил Касаткин. — А ты за истопника?
— Топлю вот. Вечером, наверно, заявятся. Лейтенант наш говорил.
— Пришли уже.
Солдат торопливо взялся за веник, сгреб щепки. Девушки ввалились шумной ватагой, с наслаждением освободились от вещевых мешков, поставили винтовки.
— Кто тут до нас жил? — поинтересовалась Шляхова, осматриваясь.
— Ее сами командир роты с ординарцем занимали, — сказал солдат.
— Девушки, это, пожалуй, не годится, — беспокойно проговорила Шляхова. — Надо нам свою хату строить.
Девушки дружно поддержали ее.
Шляховой и Марии тут же поручили сходить к командиру роты, познакомиться и обо всем договориться.
Землянка, в которую перебрался командир, была значительно меньше и хуже.
Командир автоматчиков, молоденький лейтенант, сидел у рации босой, в расстегнутой гимнастерке, без поясного ремня.
Появление девушек было для него полной неожиданностью. Медно-смуглое лицо его с бойкими глазами стало медленно наливаться краской. Пряча под себя ноги и приглаживая буйные, всклокоченные волосы, он то смущенно поглядывал на щеголевато-подтянутых девушек, то исподтишка метал свирепые взгляды на пришедшего с ними солдата.
Саша и Мария переглянулись и, поняв друг друга, сделали вид, что ничего не замечают.
— Мы на минуточку, товарищ лейтенант, — предупредила Шляхова, пряча улыбку, растягивавшую ее губы. — Во-первых, от всех девушек спасибо за гостеприимство. Во-вторых, не можете ли вы нам помочь? Хотим свою землянку строить.
Она рассказала, какую именно помощь хотели бы получить девушки от автоматчиков.
Поеживаясь и думая главным образом о беспорядке в своем туалете, лейтенант сказал, избегая лукавых глаз Марии и Саши:
— Мы вас вечером ждали.
— А мы уже здесь.
— Помочь — поможем, а только и в моей землянке могли бы остаться.
— Нет, зачем же!
— Никаноров, найти ординарца, — приказал солдату лейтенант. — Пусть все сделает… Нет, пускай ко мне явится…
Мария и Саша выскочили из землянки.
— Вот врасплох застали беднягу.
— Тсс! Слышит…
К оборудованию землянки приступили, не мешкая. Ординарец командира притащил несколько лопат, пилу, топоры, лом. Молчаливый старшина с перевязанной щекой повел к месту, отведенному под землянку снайперов. Здесь два солдата уже долбили мерзлую землю.
Предстояло вырыть довольно глубокую яму, напилить и поднести бревна, оборудовать нары, стол.
Касаткин распределил работу, сам скинул шинель и, лихо поплевав на ладони, взялся за лом. Работа в его сильных, привычных к солдатскому труду руках спорилась легко и быстро.
Мария и Клава Маринина откидывали лопатами комья смерзшейся земли. Остальные девушки пилили деревья в глубине леса.
Работа быстро согрела, но валенки почти у всех промокли, ноги, обернутые тоненькими портянками, закоченели.
— Пальцев и пяток совсем не чувствую, — вполголоса сказала Саша Зое Прасоловой. — Как бы не отморозить.
— Скажем Касаткину? — предложила та. — У меня тоже сильно замерзли.
— Стыдно… Вроде мы неженки…
Но Касаткин, вскоре пришедший проведать «лесорубов», едва взглянув на девушек, скомандовал:
— Костер!
Собрали суховершник, щепки. Касаткин быстро и умело развел огонь.
Сидели вокруг жаркого костра. Зоя первая скинула валенок, стала сушить портянку. Ее примеру последовали остальные.
Касаткин, пристроившись на корточках, смотрел, как девушки растирали ступни ног и потом заворачивали их в подсохшие, горячие портянки.
— Надо вам получше сушить валенки, — сказал он. — В засаде не вытерпите…
К вечеру землянка была почти готова. Незадолго до наступления темноты пришли два сапера, присланные комбатом. Они сколотили нары, вставили раму двери. Шляхова тут же завесила проем двумя плащпалатками.
Уже в темноте Клава и Зоя наломали еловых лапок, застлали ими нары.
— Живем, дивчата! — бодрясь, воскликнула Мария. У нее, как и у других, ныло все тело, закрывались глаза, непреодолимо тянуло упасть на нары.
— Ничего, усталость пройдет, а добрая слава останется, — утешил девушек Касаткин.
В землянке было сыровато. Касаткин, исчезнув на несколько минут, вернулся с железной печкой. Она была еще теплой.
— У лейтенанта занял, — сказал он, и по голосу его можно было догадаться, что лейтенант об этом «займе» пока не знает.
Быстро установив печь, Касаткин сам же растопил ее. Когда загорелись и затрещали березовые чурки, у входа в землянку послышались шаги, негромкое покашливание.
— Разрешите?
В проем двери протиснулись командир роты и его ординарец — оба в тщательно заправленных шинелях, ярко начищенных сапогах, блистая свежими белыми подворотничками.
— Командир отдельной роты автоматчиков лейтенант Камышев, — с достоинством представился лейтенант. — Пришел проверить, как устроились.
Лейтенант деловито постучал по настланным доскам носком сапога, оглядел стены, стол. Взгляд его задержался на печке, на капитане Касаткине.
— Не дымит? — спросил он.
— Пробуем вот, — ответил Касаткин, протирая глаза.
Задерживаться лейтенант не стал и, сказав, что пищу для девушек будут доставлять с ротной кухни, попрощался.
…Ночью Саше Шляховой почему-то пригрезилось, что рядом стоит мать, вкусно пахнет жареной картошкой… Дом, Запорожье…
Ее разбудили странные квакающие звуки, близкие разрывы. Она вскочила, огляделась.
В печурке, под пеплом, еще тлели искры. Светильник из артиллерийского патрона неровно освещал спящих девушек, сложенные в углу вещевые мешки, стоящие рядом винтовки.
Саша разыскала шапку, надела ее, накинула шинель и быстро выбралась из землянки. Она замерла, изумленная представшей ее глазам картиной.
Все небо было расцвечено красными, зелеными, оранжевыми потоками огня. Взлетали и медленно падали ракеты. Казалось, что совсем рядом квакали какие-то гигантские лягушки, и, заглушая их, по временам что-то оглушительно хлопало.
— Вот гады, придумали! — раздался над головой Саши сипловатый голос. — Понаделали хлопушек, вреда с них никакого, а спать всю ночь не дают.
Саша оглянулась. Около землянки стоял солдат с автоматом и довольно равнодушно смотрел на расцвеченное трассирующими огнями небо.
— Это что?.. Всегда так по ночам? — спросила Саша, почувствовав себя вдруг спокойней от присутствия этого незнакомого пожилого солдата.
— Нет, зачем всегда? Видать, разведка наша наткнулась на них… Переполошился хриц…
— А вы что здесь? Почему не спите?
— Спать в карауле не положено… Лейтенант тут поставил… А вы спите. Сюда не докинет… Мы за бугром…
Саша постояла еще немного и вернулась в землянку. Гулкие хлопки и кваканье продолжались, но Шляхова сильно устала и, уже не обращая внимания на этот грохот, снова крепко уснула.
Касаткин поднял девушек в семь утра. Подождав, пока они умылись и вскипятили себе чай, он повел их знакомиться с расположением обороны.
День был не такой ясный, как накануне. Солнце только изредка появлялось в просветах между дымчатыми облаками, и тогда темнозеленая хвоя елок на короткий миг становилась светлее.
Вокруг стояла тишина, и Саше казалось сейчас сном все, что она слышала и видела ночью. Но на снегу темнели угольные пятна разрывов, одна землянка, близ первой линии траншей, была разворочена до самого основания.
— Тристакилограммовая, не меньше, — вслух определил Касаткин, косясь на вздыбленные бревна и оголенные корневища росшего когда-то здесь дерева.
— Это второго дня еще, товарищ капитан, — сказал солдат с забинтованной головой и большим синяком на бледном, заросшем лице. — Когда шестерка «юнкерсов» налетела…
— А, Боровков? Здравствуй! — отозвался Касаткин. — Тебя тоже достало?
— Зацепило малость…
Касаткина знали многие солдаты, знал и он их. Вообще чувствовал он себя здесь как дома, отлично был знаком с расположением каждой роты и легко наметил девушкам удобные и выгодные огневые позиции. Он помог им составить стрелковые карточки, объяснил, как лучше маскироваться, и, когда вся группа собралась около командного пункта батальона, сказал:
— Будете завтра действовать самостоятельно. К этому и готовьтесь. Чем сумел, помог…
Отогревались в блиндаже командира стрелковой роты. В блиндаже сидели связные, два младших лейтенанта, и девушки чувствовали, что все приглядываются к ним настороженно и недоверчиво. Понял это и Касаткин.
— Дивчата попались вам боевые, — сказал он, причем так громко, чтобы слышали все. — Заставят фашистов на пузе ползать. А то эти нахалы у вас здесь как на бульваре разгуливают.
— Ну, что ж. Как говорится, ни пуха ни пера, — сдержанно сказал командир роты.
