— …Знаю, тебе будет куда трудней, чем нам, лесовикам. Изо дня в день жить среди врагов, видеть их, здороваться, разговаривать с ними и в то же время вредить им, уничтожать их — нелегкое дело. Но тебе поручает это партия, поручает и твердо надеется на тебя.

Чей это голос? Он ведь ему очень знаком. Но почему так неуловим? Никак не узнать его.

— У тебя достаточно ума, хитрости, выдержки. Но мало обладать этими качествами, главное — это уметь ими пользоваться. Поэтому гляди вокруг внимательно, пусть у тебя всегда будет насторожен слух. Работай чисто… Документы переменил? Смотри, проверь все еще раз…

Чей же это голос?

— Как только устроимся на новом месте, сразу же наладим связь, жди… Ну, итак — до встречи, дорогой!

Крепкое рукопожатие… Все ближе и ближе лицо, которое до того не мог разглядеть… Приплюснутый нос… Родинки… Серые с зеленинкой глаза.

Злобич проснулся так внезапно, как будто его укололи. Удивленным взглядом окинул он комнату и, никого не увидев перед собой, усмехнулся. «Вот запомнилось прощание в райкоме, — подумал он. — Ложился спать, думал о связи и с этим проснулся. От Камлюка же ни звука. Видно, самому надо заняться установлением связи».

Слегка побаливала голова, в ушах шумело — он, должно быть, мало спал.

Который теперь час? В соседней комнате, отделенной от спальни дощатой переборкой, тикали ходики. Пойти бы взглянуть, но какая-то сила удерживала его, трудно было расстаться с согретой постелью. В комнатах тихо. От печки, одним боком примыкающей к спальне, пышет теплом.

Во всех мелочах припомнились события вчерашнего дня: и то, что было в блиндаже, и то, что пришлось пережить в Родниках. Невольно улыбнулся, представив прощальную сцену с Поддубным. Вот человек, что бы ни делал, обязательно выкинет какой-нибудь фокус. Кто-кто, а он, Злобич, его знает. Ему довелось служить с Поддубным в одной роте во время войны с белофиннами… Не раз он встречался с ним в последние предвоенные месяцы, когда Поддубный, начальник строительства колхозных электростанций, работал в районе. Злобич всегда уважал его за прямоту и смелость и в то же время терпеть не мог, когда тот зря горячился, глупо рисковал.

Из соседней комнаты, где до тех пор было тихо, донеслось легкое, сдержанное покашливание.

— Верочка! Который час?

— Ты проснулся? Спи. Еще только двенадцать, — сказала, появляясь в дверях, сестренка.

Борис посмотрел на нее, стройную, празднично одетую в яркое платьице — его же подарок ко дню окончания семилетки, и про себя улыбнулся. Какая она рослая, красивая, как задорно глядят ее круглые черные глазенки! Верочка стояла и, помахивая исписанным листком бумаги, — должно быть, чтоб просохли чернила, — тоже улыбалась.

— С праздником, с Октябрем поздравляю! — сказала она, перестав размахивать листком.

— Спасибо. И тебя также. Чем ты занята? Что-то пишешь?

— Пишу. Мне и хочется тебе показать, чтоб ты замечания свои сделал, и побаиваюсь. Вероятно, плохо. Вот Корольков Вася, тот здорово пишет стихи.

— Неужто и ты стихи написала?

— Стихи, — призналась Верочка и вдруг спрятала руки за спину, как бы испугавшись, что Борис выхватит у нее листок.

— Так покажи… О чем же ты написала?

— О борьбе с фашистами. Называется: «Ветер, тучи разгони».

— Это что аллегория?

— Да. Чтобы полицейские не поняли, если случайно захватят.

Борис улыбнулся — как непосредственна, как наивна его сестренка.

— Читай!

Верочка помедлила, потом, насупив густые черные брови, стала громко читать:

— Здорово! Молодчина, Верочка! — обрадовался Борис. — Дай я тебя поцелую.

— Вот еще! — стоя в дверях, смутилась девочка. — Неужели на самом деле понравилось?

— Очень! Какая мысль, чувство! А остальное дошлифуешь. Дай-ка я тебе подчеркну то, что, по-моему, не совсем удачно. — И Злобич протянул руку за листком. — Неси карандаш. Садись вот здесь.

Он начал подчеркивать отдельные слова, строчки, объяснять. Беседа, должно быть, затянулась бы надолго, если бы в это время в хату не вошел Надин отец.

— Потом окончим, — сказал сестренке Борис и, начав одеваться, кинул в кухню, где у порога стоял старик Яроцкий: — Проходите, дядька Макар, присаживайтесь. Я сейчас.

— Проходите, он одевается, — прибавила Верочка и, накинув на плечи ватник, ушла куда-то.

— Да ничего, спасибо, — буркнул Макар. — Новости, Борис Петрович! Гудит земля от новостей!

— От каких это?

— Неужто не знаете? — с нотками разочарования в голосе спросил старик. — Ночью сгорел маслозавод в Родниках. И масла, говорят, несколько тонн…

— Здорово! Только правда ли это?

— Правда! Был здесь из Родников человек, рассказывал… И еще лозунгов партизанских поразвешано на дорогах. Говорят, на каждом столбе от Родников и до самой Калиновки.

— Да-а, есть молодцы!

Старик покачал головой, поахал, потом с подчеркнутым равнодушием заметил:

— Поздно вы что-то отдыхаете… Можно подумать, что ночью работать пришлось.

Борис ничего не ответил. Макар прошел из кухни в соседнюю комнату и сел; слышно было, как заскрипел под ним стул. Дверь из спальни в комнату была приоткрыта. Борис, одеваясь, смотрел сквозь щель на Макара. Старик сидел спиной к столу и хитрым взглядом запавших, но живых глаз посматривал по сторонам, разглаживая свою рыжеватую кудрявую, как необмолоченный льняной сноп, бороду. Вдруг он перестал интересоваться и комнатой, и своей бородой и, как бы вдохновленный какой-то мыслью, торопливо заговорил:

— И Надя только встала. А спала — разговаривала во сне. Проснулась — ни о чем не доспросишься… Разве ж это порядок, Борис? И что ей в голову втемяшилось? Кто бы мог ее подговаривать, с толку сбивать? Мы то что ж — разве враги ей? Но кабы знали, легче на сердце было бы, всегда держали бы ухо востро. Оно, конечно, сидеть сложа руки тоже нельзя. С фашистом разговор должен быть короткий. Я ведь немца еще в ту войну узнал. Через него всю жизнь ковыляю… Так вот, как же мне быть?

Он говорил и говорил, хотя и неопределенно, намеками, но стремясь как можно скорее высказаться. Борис разгадал его уловку: «Ишь, торопится, пока я за дверьми… Хороший ты старик, с чистым сердцем, но, прости, не могу я тебе сказать… Не могу. Придется тебе пока довольствоваться догадками».

— Так как же все это понимать? Что такое вокруг творится? Растолкуй, — устав от своих неопределенных рассуждений, перешел Макар на «ты», когда Борис вышел из спальни. — Не могу же я стоять в стороне.

— От чего в стороне? Что я вам могу объяснить? — спросил Борис, останавливаясь посреди комнаты. Его широкоскулое лицо выражало недоумение. — Я вас понимаю, дядька Макар. И если бы мог, от всей души пособил бы, — сочувственно продолжал Борис. — А вы поговорите с Надей.

— Бесполезно. Ты ведь знаешь, какая она у меня упрямая.

— Тогда, может быть, спросить у кого-нибудь из ее подруг? С людьми поговорить?

— Ты что? Может, еще к Бошкину сходить посоветуешь?

Оба дружно захохотали. Дядька Макар первым перестал смеяться, спросил:

— А все-таки отчего ты так поздно спишь?

— Да заспался что-то.

— Ну, бог с тобой. Голова — не кошелек, рукой не залезешь, — проговорил старик и, вздохнув, перевел разговор на другую тему: — У меня этой ночью тоже была баталия. Понимаешь, три дня назад заметил, что кто-то на загуменье разбирает пуню… И полок в бане порушили… Дай, думаю, прослежу… Сколько мы трудов положили, чтоб красовалась наша Нива, и вдруг какая-то дрянь хочет разорить все это. Две ночи стерег — не подстерег. А сегодня, наконец, сцапал… И знаешь кто? Хадора Юрковец. Экая паскудина! Сказал старосте — тот только рукой махнул да посмеялся надо мной. Что делается! И где тут найти на вора управу?

— Управа найдется, дядька Макар. Сама жизнь, такие вот честные люди, как вы, покарают негодяев.

Старик посидел еще немного, поговорил о том, о сем и, притворно охая, жалуясь, что не может разгадать того, что делается вокруг, ушел.

Борис долго молча шагал взад-вперед по комнате. Он думал о делах партизанской группы, о дядьке Макаре, о том, что говорят сейчас в родниковском гарнизоне и в калиновской комендатуре насчет событий этой ночи. Особенно волновала его мысль о партизанах, связь с которыми была необходима ему, как воздух, как жизнь. Может быть, его друзей уже нет в живых и с ним, Злобичем, никто и не думает искать встречи? «Надо послать Тихона в Бугры, — думал Борис, похаживая из угла в угол. — Ведь там вчера были какие-то партизаны. Тихон побывает у сестры — глядишь, что-нибудь и прояснится».

Он надел пальто и вышел из дому.

— Ты куда? — встретила его во дворе мать с двумя ведрами воды на коромысле.

— Я на минутку.

От Тихона он вернулся, не замешкавшись. Позавтракал, свернул цигарку и, прилегши на кушетку, с наслаждением курил, думал о чем-то. Вдруг громко стукнула дверь в сенях — это прибежала с улицы Верочка. Еще с порога она крикнула:

— Где Борис?

— Вон в комнате, — ответила из кухни мать.

— Борис! Староста к нам с двумя полицейскими! — крикнула Верочка и, бросившись к столу, стала рвать какие-то свои бумажки.

С равнодушным видом медленно вышел Борис Злобич навстречу старосте и полицейским, когда те ввалились в хату.

— Приходится вас побеспокоить, — дипломатично объявил Игнат Бошкин.

— В чем дело? — полюбопытствовал Злобич, оглядывая долговязую фигуру старосты и вооруженных автоматами полицейских.

— Оружие у тебя есть? — в упор выпалил один из полицаев, по глазам которого видно было, что он успел уже здорово хватить. — Агитацией занимаешься? Признавайся сразу, а то найдем — хуже будет.

— Ищите. Найдете — с меня литровка, не найдете — с вас. Договорились? — пошутил Злобич.

— О… да ты, видать, свойский парень, — заплетающимся языком проговорил полицейский. — Только условия твои неправильные. Найдем — с тебя литровка, с тебя же и голова. А не найдем — опять же литровку гони. Вот так. А скажи, ты почему не в армии? Не успели мобилизовать или окруженец?

— Непригоден к службе. Инвалид финской войны, — ответил Злобич и показал левую руку, на которой не хватало двух пальцев — указательного и среднего.

Полицейские обыскали Бориса, мать, Верочку, потом принялись за то, что было в хате. Осмотрели и обнюхали каждый уголок, каждую вещицу. Все перетряхнули, перещупали в чемоданах и сундуках, в постелях и в шкафу. Лазали и под печь, и в подпол. «Так для вас и разложили оружие и листовки, — думал Борис. — Нет, никогда не найти вам тех полевых и лесных тайников, где мы их храним». Полицейские усердно трудились, а приведший их Игнат Бошкин в это время молча сидел у стола и, как показалось Борису, злорадно ухмылялся, скривив широкий рот.

— Что же это делается, дядька Игнат? — едва сдерживая гнев, но стараясь сохранить спокойный, даже обиженный вид, говорил Борис. — Не по-соседски это. Вчера обыск, сегодня обыск.

— За вчерашнее мать свою побрани. Пускай не водит всяких бродяг. У меня насчет этого есть приказ. А сегодня по всей волости обыск. Мы должны найти негодяев… Кто это пожары устраивает и стреляет по ночам? А против тебя я ничего не имею. Только добра тебе хочу.

Борис слегка пожал плечами: ишь, доброжелатель нашелся. «Ты меня любишь так же, как я тебя, — думал он, глядя старосте в затылок. — Давно подкапываешься под меня, ищешь предлога, а внешне — будто и ничего. Хитрая гадина». Взволновали слова: по всей волости обыски. Подумал о Наде, Тихоне, Сергее, о многих других… Хоть бы никто не засыпался!

Недовольные полицейские двинулись во двор.

— Проводи нас, старуха! — приказали они. — А ты, Игнат, гляди тут.

Долго провозились они во дворе, — должно быть, старательно обшарили и осмотрели все в пуне и в клети. Несколько минут гремели в сенях, потом вернулись в хату.

— Ничего не нашли, — разочарованно посмотрел один из полицейских на Бошкина. — Пошли. И ты… — бросил он Борису.

— Куда ж это его? — встревожилась мать.

— Не твое дело.

— Ко мне в хату, — обронил староста. — Там их начальник.

Все вышли. Верочка припала к окну. Один из полицаев пошел с Борисом ко двору Бошкиных. Вскоре он вернулся и вместе со вторым полицейским и Бошкиным, поджидавшими его, пошел дальше по деревне. Когда тройка эта завернула во двор к Яроцким, Верочка оторвалась от окна, выскочила из хаты и огородами побежала на другой конец деревни — оповестить односельчан.