Героем сегодняшней битвы на рельсах был Новиков. О его мужестве говорили не только свидетели его подвига. Рассказ Малявки, который неотлучно находился при комиссаре, со всеми подробностями передавался из уст в уста.

Новиков поднял калиновцев, как только у станции вспыхнули сигнальные ракеты, и повел к железнодорожному полотну. Люди сначала бежали молча, не стреляя, чтобы хоть на минуту оттянуть момент, когда их заметит противник. Но разве можно остаться незамеченным на открытой местности, залитой светом луны? Гитлеровцы обнаружили их очень скоро, и тогда потоки свинца хлынули на придорожный луг. Послышались стоны, то тут, то там падали убитые и раненые. Новиков с болью подумал, что потери под таким огнем будут огромны. Но разве можно остановить наступление? Только вперед, только решительным натиском можно одолеть противника! И Новиков упорно вел людей к полотну.

Рядом с ним бежал Малявка, а дальше он видел Калину, сгорбленную фигуру Макара Яроцкого — этого упрямого старика, который ушел из семейного лагеря и присоединился на походе к отряду калиновцев.

— Ты меня не удерживай, не жалей. За свое горе я еще сам могу отплатить гадам, — сурово ответил он, когда Новиков попробовал уговорить его не лезть в бой.

И вот Яроцкий — в рядах наступающих. Нагнув голову, он упорно бежит к бункеру, выглядывавшему из-за железнодорожного полотна.

Из амбразуры бункера лихорадочно строчил пулемет. Слева и справа ему усиленно вторили автоматы; гитлеровцы стреляли разрывными пулями. Партизаны почувствовали себя в относительном затишье, когда очутились у самого полотна, под откосом. Некоторое время пули проносились над их головами, разрывались где-то позади. Но вскоре гитлеровцы перенесли свой огонь на дорогу, и тогда пули зацокали впереди наступающих, по песчаной бровке полотна. Новиков заметил, что партизаны прижались под откосом, желая передохнуть, собраться с силами. Он боялся этого, зная, что залегшего под огнем бойца нелегко поднять и снова бросить на противника. Ни минуты передышки! Наступать, только наступать!

— Вперед! — крикнул Новиков и, повесив автомат на шею, выхватил гранату.

Партизаны поползли на насыпь, из-под ног у них осыпался гравий, катились камни. Новиков кинул взгляд наверх и вдруг увидел, как на бровке полотна возникла сутулая фигура Макара Яроцкого. Вот так старик — первым взобрался! Но не успел Новиков подивиться, как тут же тревожно вздрогнул: Яроцкий зашатался, потом упал и мешком покатился под откос. Над насыпью вырастали все новые фигуры, но никому не удавалось перебраться через полотно на ту сторону линии. Одни сползали вниз, другие неподвижно, в неловких позах, застывали на рельсах и шпалах.

Увязая коленями во влажном песке, Новиков упорно полз на насыпь. Скорее выбраться на полотно, перекатиться через него и, быстро спустившись вниз, забросать бункер гранатами!

Вот и рельсы, синеватые, холодные. Пули свистят вокруг, со звоном цокают о сталь. Ухватившись за рельс, Новиков на миг задержался — не то отдышаться, не то приготовиться к следующему решающему рывку. Затем он порывистым движением поднял свое тело и перевалился через рельс.

— Ци-и-иу… цок-цок…

Что-то больно кольнуло в левое плечо. По всему телу молниеносно разлился жгучий, затуманивающий мозг огонь. Новиков безвольно уронил голову, крепко ударившись лбом о рельс. И этот удар, возможно, вернул ему сознание. Скорее с полотна, пока не убили! Малявка, неожиданно оказавшийся рядом, схватил его подмышки и хотел оттащить обратно, в укрытие.

— Пусти! — прошипел Новиков и, толчком перебросив тело через второй рельс, не сполз, а сбежал под уклон.

Над головой завизжали пули, но ему теперь было все равно: укрыться от них, если бы и хотел, он не мог. Изо всей силы — даже хрустнула в запястье рука — он бросил гранату. Она ударилась о бревенчатую стену бункера и… не взорвалась. Кольцо, кольцо забыл выдернуть! Ах, черт побери, никогда ведь память не подводила, а тут — на тебе! Он швырнул еще одну гранату. Она взорвалась и разворотила угол бункера. Отлично! Но почему же не умолкает пулемет? Все еще цел, окаянный! И откуда это бегут к бункеру фашисты? Должно быть, подкрепление. Очередью их! Он схватился за автомат и сразу же болезненно сморщился, опустил левую руку: жестокая боль разлилась по всему телу. Тогда Новиков сжал автомат одной рукой и, уперев его в грудь, открыл огонь. Хотел полоснуть длинной очередью, а послышалось только несколько выстрелов — автомат умолк. «Кончились патроны, — промелькнула мысль, — и диск не переменить под этим ураганом». Он выхватил из кармана последнюю гранату и бросил ее. Он еще успел увидеть, как бункер разворотило взрывом, как несколько гитлеровцев побежало в кусты, потом неожиданно почувствовал острую боль в животе и упал.

Его подобрали санитары и унесли за большак, — в деревню, где Рыгор Ковбец в одной из хат открыл походный медицинский пункт.

В просторной комнате ярко горело несколько ламп, собранных по соседним домам. Двери хлопали беспрестанно — партизаны сновали взад и вперед, приходили, уходили. Людей было много и в доме и, еще больше, во дворе, а раненые все прибывали. Одних из них несли, других вели, третьи брели сами.

— Боже мой, сколько крови пролито… — глядя на раненых, вздыхала хозяйка дома. — Может, и с моим мужем случилась такая же беда?.. — Она суетилась по комнате и, подавая Ковбецу кипяток или предлагая кому-нибудь подкрепиться, не переставала охать: — Ай-ай… Надо же так людей покалечить… Ах ты, проклятый Гитлер…

Больше всего хлопотала она вокруг операционного стола, вздыхая и болезненно морщась при виде ран. Ковбеца сначала раздражало, даже злило это оханье, но потом он примирился с ним. Вместе с медсестрой и двумя помощницами-санитарками он молча делал свое дело: обрабатывал раны, перевязывал их, давал советы и указания.

Раненые прибывали главным образом из отряда Погребнякова. При двух других отрядах бригады Ковбец загодя позаботился организовать перевязочные пункты, но там помощь оказывалась только легкораненым. Партизаны же с тяжелыми ранениями, нуждавшиеся в более квалифицированной помощи, после перевязки в отрядных пунктах доставлялись сюда, к Ковбецу. Однако и Ковбец не всегда мог сделать все необходимое. Попадались такие случаи, когда он, бывший заведующий сельской больницей, терялся, чувствовал себя беспомощным: не хватало знаний и опыта. Тогда он мысленно проклинал себя за то, что когда-то недостаточно прилежно изучал хирургию. Правда, медицинская практика в условиях партизанской жизни многому научила его. Обстоятельства часто требовали от него таких знаний, каких он не почерпнул ни на лекциях профессоров, ни из книг. Приходилось самому додумываться, проявлять смелость и находчивость, искать новые пути. Условия партизанской борьбы заставили его серьезно взяться за хирургический нож.

Но надо себе представить, как трудно давался Ковбецу каждый шаг в его практике. Иной раз это приносило радость и ему, и другим, а иногда случалось, что усилия его кончались неудачей или он не решался браться за операцию, которая была по плечу только мастерам клинической хирургии.

В эту ночь Ковбеца не раз охватывало отчаяние и чувство беспомощности. К нему принесли уже несколько раненых, которых он не решался оперировать. Он только сделал им тщательные перевязки, после чего приказал санитарам как можно скорее переправить их на аэродром.

Это же чувство беспомощности охватило Ковбеца, когда он, перевязав ноги Макару Яроцкому и вымыв руки, вернулся к столу, на котором распростерлось неподвижное тело Новикова. Комиссар был тяжело ранен: одна пуля сильно повредила ключицу, а еще две пули прошили правую полость живота. Ковбец смотрел на раны Новикова и не знал, на что решиться, какие меры принять.

— Боженька мой, какие муки… — вздохнула хозяйка, подкручивая в лампе фитиль.

Ковбец стоял молча, неподвижно, точно окаменев. Взгляды всех присутствующих скрестились на нем, от него ждали помощи, на него надеялись.

— Боюсь оперировать, — наконец произнес он и виновато опустил голову.

Партизаны зашумели, заволновались, а Ковбец съежился под укоризненными взглядами боевых товарищей.

В избе появился Злобич. Узнав еще на станции, что Новикова унесли на перевязочный пункт, он решил немедленно повидать комиссара. Пока он шел через двор, ему уже стало все известно: рассказали партизаны.

Злобич с минуту молча стоял возле комиссара, затем кивком головы позвал Ковбеца, отвел его к окну.

— В чем заминка, Рыгор Константинович? Почему боишься оперировать?

— Плечо — могу, а вот живот — нет, он очень изранен. Чувствую, весьма сложная будет операция. Правда, нечто в этом роде мне уже пришлось как-то делать, но то было в лагере… Светло было… А здесь обстановка другая, темно… Боюсь, зарежу Ивана Пудовича… Если б его скорее в лагерь, на самолет — можно бы спасти…

— А выдержит он такой рейс без операции?

— Трудно рассчитывать. Дорога длинная.

— Значит, может не выжить, пока довезут? Тогда делай — другого выхода нет… А свет организуем, соберем сколько потребуется фонариков. Устроит?

— Какое там устроит? Фонарики и есть фонарики… Нет, Борис Петрович, боюсь — умрет под ножом… Не буду… Сам готов ехать с ним до лагеря, на уколах буду держать… авось и сохраним.

— Как это авось? — повысил голос Злобич, возмущенный неопределенностью ответа. — Ты же специалист. Говори точно. А это свое «авось» — оставь. Ты, видно, и Надю на «авось» посылал в Ниву?

Последние слова сорвались у Злобича неожиданно для него самого. Он сразу же почувствовал их бестактность и мысленно жестоко выругал себя. Как он мог обидеть такого чудесного человека?!

— Послушай, Борис, — сверкнул глазами Ковбец, — не знаешь ничего, так не ищи виноватых. У меня тоже по Наде душа горит. И судьба Новикова меня волнует не меньше, чем тебя.

— Прости, Рыгор… Это я сгоряча… Подошло все одно к одному.

Ковбец ничего не сказал, хотя мысленно и посочувствовал другу. Он постоял в глубоком раздумье, затем решительно отошел от окна.

— Ладно, неси фонарики. Рискнем.

Пока он готовил руки к операции, надевал марлевую маску, Злобич вышел во двор и тут же вернулся назад с несколькими карманными фонариками.

Снопы света скользнули по комнате и скрестились на животе Новикова, образуя яркое пятно. Медсестра быстро смазала йодом кожу вокруг раны. Ковбец принял из рук второй помощницы узкий нож и, наклонившись над операционным полем, спокойным движением сделал разрез. Он работал осторожно и сосредоточенно, движения его пальцев были спокойны и ловки.

Ковбец проверил всю полость живота, где прошли пули, для того чтобы обнаружить выходные отверстия каждой из них. «Одна пуля прошла навылет, а где еще одна?» — думал он, продолжая поиски. Второго выходного отверстия не было, и он, кончиками пальцев прощупывая внутренности, наконец нашел пулю — она оказалась в полости брюшной аорты. «Такое ранение, — припомнил он слова, слышанные некогда на лекции знаменитого профессора, — редкий случай». И вот ему, Ковбецу, молодому хирургу, как раз и послала судьба этот нежеланный редкий случай. Пробуй свои силы, что хочешь делай, а назад путей уже нет.

Нахмурив брови, выжимая из своей памяти все, что могло ему помочь в разрешении этой трудной задачи, Ковбец мгновение постоял неподвижно, потом решительным движением зажал пулю двумя пальцами, кончиком пинцета зацепил ее, вытащил. Ловко перехватив аорту и остановив кровотечение, он начал стягивать ее швом.

Наложив на аорту шов, он восстановил кровообращение. Остальная часть операции прошла легче и скоро была закончена. Он сам сделал перевязку, затем, дав раненому возбуждающего, наклонился над ним, взял его за руку. Кровь пульсировала явственней, число ударов нарастало. Лицо Новикова чуть заметно порозовело. Дыхание делалось глубже и ритмичнее.

— Ну, Борис Петрович, комиссар, будем надеяться, спасен, — сказал Ковбец, расправляя спину и глубоко вздохнув.

— Спасибо, друже, — растроганно произнес Злобич и схватил Ковбеца в объятия.

Они как по команде отшатнулись друг от друга — в комнату ворвался гул самолетов, совсем близко послышались взрывы бомб.

— Выносите в укрытие! — крикнул Ковбец санитарам, указывая на Новикова.

Злобич выскочил из дома и, стоя на крыльце, отдавал приказания, куда относить раненых. Все заторопились, забегали в разные стороны — на улицу, на огороды.

Вдоль железнодорожной линии, не умолкая, грохотали взрывы. И, может быть, из-за этого сплошного грохота Злобич не услышал, когда самолеты появились над деревней. Он заметил их, как только неподалеку от дома, где-то в саду, раздался страшной силы взрыв.

— Лампу, лампу тушите! — ударил Злобич кулаком в раму и прижался к завалинке.

Самолеты бесчинствовали над деревней минут пятнадцать. Они не жалели бомб и пулеметных очередей и прекратили бомбежку только тогда, когда деревня уже была охвачена пожаром.

Злобич поднялся с завалинки, вышел со двора на улицу, начал собирать людей. К нему подошли Ковбец, Турабелидзе, затем еще несколько человек. Вид у всех был мрачный, люди вздрагивали не то от перенесенного волнения, не то от предутреннего холодка.

Светало. С востока, где небо алело все сильнее и сильнее, в утренней тишине опять послышалась фронтовая канонада. И, точно спугнутые ею, рассеивались, торопливо отступали на запад сумерки.

На выгоне показался обоз, он ехал от станции. Партизаны на трофейных конях везли добытые в бою боеприпасы, оружие, продукты. Заботливые старшины рот сновали между повозок, покрикивали на ездовых, чтоб те двигались скорее, не жалели ленивых куцехвостых тяжеловозов. Надо было спешить, так как главные силы партизан, с ходу сметавшие один за другим вражеские гарнизоны, были уже далеко от Гроховки.

— Забрать всех раненых! — приказал Злобич, когда подъехали повозки, нагруженные трофеями так, как только умеют нагружать их старшины.

— А поклажа?.. Столько поклажи! На станции еще есть лошади… Можно достать подводы, — попробовал возражать какой-то старшина, но Злобич посмотрел на него так, что тот осекся и, переменив тон, крикнул своему ездовому: — Скидывай!

К повозкам начали подносить раненых. Злобич молча стоял на обочине дороги, поджидая, когда же покажутся носилки с Новиковым. Не дождавшись, он вместе с другими пошел разыскивать комиссара.

Его нашли в саду. Он лежал на дне широкой канавы, волосы его были все в крови — осколок попал ему в голову. Рядом стонал Малявка, неподвижно лежали две помощницы Ковбеца, а над ними — ветви вывернутой взрывом яблони; дерево легло поперек канавы и, едва касаясь своими пожелтевшими листьями головы Новикова, тихо перешептывалось с ветром.

— Иван! Родной!.. — воскликнул Ковбец дрожащим голосом.

Сандро Турабелидзе кинулся к Малявке.

— Ах, шени чириме! Успокойся, Всеслав… Сейчас перевяжем тебе ноги…

— Да что я! Вот комиссара… Какого человека не стало!.. — простонал Малявка.

Измученный бессонной ночью и всеми переживаниями, Злобич выглядел сейчас еще более суровым, чем обычно. Лицо его вытянулось, резко обозначились скулы, а губы были крепко сжаты. То же напряжение было и в его глазах: прищуренные, с холодным блеском, они не мигая смотрели из-под нахмуренных бровей.

— Ну, будет! — разжав, наконец, зубы, произнес Злобич и, покосившись на Ковбеца и Турабелидзе, глуха проговорил: — Они нам ответят за смерть комиссара!

Он подошел к Новикову, поднял его и осторожно понес на улицу, к обозу.