Он прислонился спиной к стене и, вытянув затекшие ноги, почувствовал нечто вроде удовольствия оттого, что нашел, наконец, удобное положение для своего измученного тела. Все мышцы, казалось, ослабли, успокоились, будто отпущенные струны. Однако вскоре они снова заныли. Сидеть у стены было все-таки удобнее и лучше, и он, боясь нарушить это состояние относительного покоя, старался не шевелиться. Сидел и слушал, как рывками болезненно стучала кровь, как сердце отбивало неравномерные удары. Кожа на боках, груди и спине горела, казалась чужой. Его несколько раз жестоко били, пока доставили сюда от того мостика на родниковском большаке. А впереди что? Ведь допроса еще не было, били просто так, без особой цели. Когда же станут требовать сведений, а он будет молчать, вот тогда начнут бить… они умеют истязать, мастера мучить.

Как он попал к ним в руки?! Позор! Неужто нельзя было что-нибудь предпринять, чтобы не сидеть сейчас здесь, в бывшем исполкомовском гараже. В крайнем случае застрелиться, но не попадать к ним живым. Как же это случилось? Почему ты так отстал от своего подразделения? Не тебе ли говорили, что выдержка — родная сестра отваги. Сколько учили, сам других учил, а оказался в дураках. И в какое время? Когда фронт приближается, когда наступает торжественная минута, во имя которой ты отдал немало сил. Жизнь покатится бурным потоком, а ты не увидишь ее, не примешь в ней участия из-за глупого промаха. Бежать? Без помощи со стороны — напрасная затея. Правда, это не каменные стены тюрьмы, отсюда организовать побег легче, но чудеса в жизни случаются редко. Партизаны помогут? Но откуда им знать, что ты в этой норе? Да у партизан есть задания поважней — об ударе по железной дороге, помнится, шел разговор. Нет, Сергей, тут, видно, твой конец. Подумай лучше о том, как достойнее встретить смерть. Подумай, потому что сейчас придут конвоиры и поведут тебя на допрос. Будут ломать тебе руки и ноги, истязать. И не увидишь ты больше этого гаража, как и солнца в небе.

Они, конечно, знают, что ты им ничего не скажешь, но пытать будут. Они могли бы сразу расстрелять или повесить, но куда им спешить? Им нужны сведения, и потом они предпочтут убивать тебя постепенно, захотят видеть твое физическое и моральное падение. Они постараются довести тебя до такого состояния, когда сознание перестает контролировать тело, и ты в минуты беспамятства можешь невольно назвать имена людей, места партизанских стоянок. Они будут настойчиво добиваться этого. Значит, ты должен быть готов к самому страшному… Чем крепче будет твой дух, тем легче тебе будет бороться с пытками, тем упорнее будешь преодолевать физическую боль. В этом тяжком испытании, как и в десятках других трудных случаев, встречавшихся на твоем пути, вся твоя надежда на ту силу, что зовется волей коммуниста. Если ты будешь верен этой силе, она поддержит тебя, спасет от позора.

— Большевик! Ауфштэйн! — прервал его раздумье окрик.

Поддубный поднял глаза: он не заметил, как открылись двери гаража. К нему шли лейтенант Гольц и Бошкин.

— Давай скорее! На рентген пойдем! — толкнув Поддубного прикладом в бок, крикнул Бошкин.

— Без рук, выродок! — выругался Поддубный. — Тебя давно папаша дожидается. Попадешься.

— Ну-ну, ты! — еще раз ткнул автоматом Бошкин. — Тебе уж не попадусь.

Его провели через двор в здание жандармерии. Темным коридором прошли мимо нескольких дверей справа и слева. Солдат, стоявший в самом конце коридора, у печки, открыл дверь, и Поддубный очутился в просторном, правильной квадратной формы кабинете. Ему здесь в прежние времена приходилось бывать десятки раз. «В этом кабинете работал Струшня», — подумал Сергей и почувствовал, как что-то больно защемило в сердце.

— Добрый день, товарищ Поддубный! — проговорил офицер в чине обер-лейтенанта, злобно подчеркивая слово «товарищ». — Прошу присесть, побеседуем, — указал он на кресло и, повернувшись к Гольцу, махнул рукой. — Зи зинд фрай.

Поддубный сделал вид, что не слышит приглашения садиться. С заложенными за спину руками он стоял посреди комнаты и через окно, наполовину забитое фанерой, смотрел на улицу, на пожелтевшие каштаны у дома.

— Садитесь! — нетерпеливо повторил обер-лейтенант, когда Гольц вышел из кабинета. — О, понимаю, вы есть недовольный. Проголодались, хотите курить?

Не спеша, как бы желая оттянуть неприятный разговор, Поддубный сел в кресло, с равнодушным видом отвернулся от обер-лейтенанта и снова стал рассматривать каштаны под окном. Он старался быть спокойным.

— Вы не ожидали такой встречи, — начал обер-лейтенант, видимо, с расчетом вывести пленного из равновесия. — Я сам, признаться, не ожидал, что «языком» может оказаться такой человек… командир отряда. Слыхал, слыхал о вас… В бою — раненого или мертвого — еще мог надеяться захватить, а так — вот уж не думал!

— Мы, партизаны, когда-то мечтали встретиться с вами в нашей лесной палатке, — спокойно произнес Поддубный. — Ведь это вы были комендантом Калиновки? Ловко мы вас тогда выкурили.

— Мы опять вернулись сюда.

— Пока да. Но фронт уже недалеко гремит… Так как же это вы с поста коменданта съехали?

— Вам от этого не есть легче.

— Догадываюсь — вас понизили. После такой обиды вы еще злее стали на партизан.

— Верно.

— И сейчас постараетесь поднять свой авторитет перед начальством. На моей шкуре. Угадал? Но должен предупредить: ваш авторитет в моих руках.

— И ваша судьба есть тоже в ваших руках.

— Рассказывайте сказки кому-нибудь другому. Буду ли я говорить или молчать — вы меня все равно ликвидируете. Расправитесь со мной, как, признаться, и я бы с вами расправился.

Поддубный заметил, что его слова поразили обер-лейтенанта. Рауберман даже изменился в лице. Он понял, что пленный — человек с твердой волей и вырвать признание у него будет нелегко.

Если бы это было в конце допроса, Рауберман, не откладывая, приказал бы своим палачам пустить в ход дубинки, но разговор с пленным только начинался, и потому приходилось сдерживаться. Он должен добиться сведений о партизанах, блеснуть перед начальством и заслужить похвалу и повышение. С таким пленным есть расчет повозиться, лишь бы в конце концов выжать из него показания. Вести следствие нашлись десятки охотников. В этом Рауберман убедился сегодня утром, когда доложил своему окружному начальству о том, кого он захватил в плен. Сколько зависти вызвало это известие! Кое-кто из штабистов попытался устранить Раубермана от ведения допроса. Дошло до того, что Рауберману пришлось разговаривать с самим гебитс-комиссаром. «Нашли дурака, — думал он, отстояв наконец свои интересы. — Сумел поймать птичку, сумею заставить ее и песни петь».

— Курите… — затягиваясь дымом, пододвинул Рауберман Поддубному коробку с сигарами, на крышке которой лежала серебряная зажигалка. — Вы, я вижу, много курите… все пальцы порыжели от табака.

Поддубному очень хотелось курить, но он решил не поддаваться своему желанию. Ему казалось, что если он сейчас соблазнится сигарой, то в дальнейшем может поддаться и еще на какие-нибудь предложения Раубермана. «Ни в чем — ни в большом, ни в малом — не позволять, чтобы враг навязал мне свою волю», — подумал Сергей и, покосившись на обер-лейтенанта, сказал:

— Пальцы у меня не столько от курева порыжели, сколько от порохового дыма. Они вчера крепко сжимали пулемет.

— Но сегодня вы есть в других обстоятельствах. И учитывайте это. Упорство ваше мы можем сломить.

— Никаких обстоятельств я не признаю. Я буду такой же, каким был.

— О, какая самоуверенность! Жаль. Советую вам подумать и ответить мне на вопросы. — Рауберман придвинул к себе чистые листы бумаги, взял карандаш. — Отвечайте по пунктам. Первый. Где после блокады сконцентрировались ваши силы?

— За вашей спиной, герр обер-лейтенант, — ухмыльнулся Поддубный. — Какой следующий пункт?

— Прошу оставить ваши шутки! — глаза Раубермана налились яростью. — Отвечайте, если хотите жить.

— Я предателем не стану. От меня вы сведений не получите.

— Вы есть чудак… — Рауберман слегка забарабанил пальцами по столу и внимательно посмотрел на Поддубного. — Расскажите все — мы вас освободим, и вы будете жить и строить новый порядок, новую Белорутению.

В это время стукнула дверь, в комнату вошел солдат. Он вытянулся в струнку и, как понял Поддубный, доложил, что уже два часа — время обеда. Солдат спросил у Раубермана, где тот будет обедать — здесь, в кабинете, или в столовой и сейчас или позднее. Рауберман как будто удивился, что уже два часа, и, взглянув для верности на свои часы, сказал, чтобы обед немедля принесли сюда, в кабинет.

Солдат щелкнул каблуками и исчез за дверью. Рауберман некоторое время молчал, думая о чем-то, потом снова уставился на Поддубного и сказал:

— Давайте заканчивать… Вы боитесь перейти на другой путь? Не надо бояться. Я приведу вам один пример. Это есть из истории национал-социалистической партии Германии. Чтобы взять власть, нацисты много работали, агитировали, собирали кадры. Работа велась тайно, часто за кружкой пива… Действовали убеждением…

— И ударом ножа из-за угла, — вставил Поддубный.

— Послушайте!.. Нацисты доказывали правоту своих взглядов и намерений. Я был тогда членом другой партии. Нацисты тянули к себе. Я со своими коллегами сначала колебался, потом согласился. Порвать с одним и принять другое — это есть трудное дело. Но мы порвали и не ошиблись.

— Ага, значит, вы один из тех, кто своим предательством помог фашизму прийти к власти. Что ж, это в духе всех предателей… А что вы ошиблись, об этом говорит сама история. Коммунисты, вообще все честные немцы, не изменили. Такие, как Эрнст Тельман. Они не покорились. И за ними — будущее Германии.

— Мы их задушили, вы ничего не знаете.

— Всех задушить невозможно. Честных сынов немецкого народа много. Есть они даже в наших партизанских отрядах, а вы мне примеры приводите, воспоминаниями занимаетесь…

Поддубный отвернулся от Раубермана. Опершись на подлокотники кресла, он смотрел сквозь окно на улицу, на каштаны. Через некоторое время он услышал, как за спиной осторожно скрипнула дверь. Кто-то вошел. Шаги частые и легкие — не солдатские. У стола, справа, они затихли. Тонко звякнула тарелка — ага, принесли обед Рауберману. «Кто же обслуживает это животное?» — подумал Поддубный и повернул голову.

«Надя!»

Их взгляды встретились. Мгновение, короткое мгновение замешательства и изумления. Затем и он и она, как по команде, отвели взгляды. Оба были ошеломлены неожиданностью встречи. Сергей, окаменев, сидел в кресле, а у Нади, неловко расставлявшей тарелки на столе, подкашивались ноги. «Как мы выдержали!» — с удивлением подумал он, когда Надя чуть не бегом кинулась к двери.

— Ну, пленный, отвечайте. Где сконцентрированы отряды? — снова заговорил обер-лейтенант.

Поддубный молчал.

— Будете говорить?!

Поддубный по-прежнему молчал.

— Я вам развяжу язык! — Рауберман подбежал к двери и, с грохотом открыв ее, крикнул в черноту коридора: — Альберта и Макса!

В комнату вбежали два солдата — рослые, широкоплечие. Они встали возле Поддубного, с любопытством посматривая на него.

— Лоз! — приказал Рауберман.

Послышался свист резиновых палок. С окровавленным лицом Поддубный упал на пол.

— Генуг! Вассер!

Ему плеснули в лицо воды, подняли на ноги.

— Теперь будете говорить? — с насмешкой в голосе спросил Рауберман.

— Гадина! — с ненавистью произнес Поддубный, пальцами приглаживая мокрые пряди волос.

— Лоз!

Снова свист палок, удары каблуков. Снова кровь. И ни одного слова, только приглушенный стон сквозь крепко стиснутые зубы. Но вскоре не слышно стало и стона: Поддубный потерял сознание.

— Генуг!

Рауберман подошел к Поддубному и, посмотрев ему в лицо, вернулся к столу.

— Бейте осторожнее. Он еще понадобится… Вынесите… — и, усевшись в кресло, принялся обедать.