ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Отзвуки фронтовых боев катились от Десны далеко на запад, гулким эхом отдавались в каменистых кручах Сожа, звенели в стройных борах. Канонада наступления, о котором Белорусь прежде знала только по сводкам, теперь гудела у самого порога.

— Какая сегодня сводка? — проезжая утром через деревню Смолянку, подслушал Борис Злобич разговор двух стоявших на улице стариков.

— А ты не слышишь разве? — отвечал другой и, протянув руку в сторону, откуда доносился фронтовой гром, прибавил: — Вон передает Москва. И что ни день — все громче. Слушай!

Слова эти, сказанные как бы мимоходом, будто о явлении совершенно обыденном, прозвучали для Бориса особенно значительно. Советская родина изо дня в день языком орудий убедительно говорила о своей возросшей силе и мощи, укрепляла веру людей в то, что день окончательной победы над врагом не за горами.

Калиновщина готовилась к встрече фронта. Колхозники спешили закончить сбор урожая, складывали его в малоприметных местах. Намолоченное зерно, предметы домашнего обихода, сельскохозяйственный инвентарь закапывали в ямы на усадьбах, в садах, прятали в тайники. Строились новые блиндажи, подновлялись старые. В лесах выбирали глухие места, где можно было бы схоронить скотину. Это были дни, когда хаты и дворы опустели, деревни притихли, затаились, как перед грозой.

Партизаны готовились к последним, решающим боям. Когда им удалось оторваться от противника, они собрались в глуши Зубровской пущи, неподалеку от деревни Бугры, чтобы отдохнуть несколько часов, привести себя в порядок и затем двинуться на выполнение нового задания.

— Товарищи! Отдохнули немного и будет, — говорил после полудня Злобич, собрав у штабной палатки командиров и политруков своей бригады. — Сводку сами слышали — Брянск освободили. Хоть враг и обречен, но он еще огрызается… Он намерен взять реванш на Десне. Об этом свидетельствуют донесения нашей разведки. С севера и с юга гитлеровцы перебрасывают к Брянску свою технику, целые войсковые соединения. Через нашу Гроховку один за другим проходят поезда. Не раз громили мы противника на этой магистрали, разгромим и сейчас… Будет это сделано и еще с одной целью — оттянуть силы противника от партизан соседних районов. — Злобич помолчал немного и закончил: — Вот такая перед нами задача от Центрального штаба… Итак, рейд на железную дорогу! Какие будут вопросы?

— Когда выступать из лагеря?

— Какое иметь при себе оружие?

— Что с Поддубным и Надей?

Вопросов было много, и на все он ответил, ничего не сказав только о Наде и Поддубном.

Утром разведчики обнаружили на родниковском большаке адъютанта Поддубного. Он был убит. А где же сам Поддубный? Одни думали, что фашисты его убили, а тело спрятали. Другие говорили, что он, видимо, захвачен в плен.

— Так как же с Поддубным? — опять спросил Погребняков, когда Злобич умолк. — Узнали о нем что-нибудь?

— Кабы узнали, сказали бы, — не выдержал командир отряда Калина. — Почему у тебя, Погребняков, терпения нет?

— Ты бы наведался в наш лагерь, понял бы, — спокойно отвечал Погребняков Калине и, переведя взгляд на Злобича, продолжал: — Рядом с моим лагерем — поддубновцы. Поглядели бы вы, что у них делается. Готовы на все, только бы разыскать своего командира. Ну, и моих хлопцев разобрало, шумят, просятся на поиски Поддубного, проходу не дают. А что я могу им сказать?

— Как это что? — удивленно переспросил Злобич. — Командование соединения приняло меры к розыску. Вот и разъясни, дисциплины потребуй от горячих голов. Скажи, что не их одних тревожит судьба Сергея.

Разговор закончился, и командиры заторопились к себе в отряды и роты, — нужно было спешно и тщательно подготовиться к выходу на боевое задание. Злобич в задумчивости постоял некоторое время на месте, затем позвал Сандро:

— Седлай коней. Поедем в штаб соединения.

В штабе он хотел уточнить некоторые детали намеченного налета на железную дорогу и, кроме того, надеялся узнать от разведки что-нибудь новое о Сергее и Наде.

Скоро они отправились. До штаба соединения, находившегося сейчас При отряде Ганаковича, было недалеко, километра полтора.

Узкая дорога вилась среди мелколесья и кустарника, огибала огромное моховое болото. Все вокруг дремало в тишине и покое. Ласковый тихий свет послеобеденного солнца золотил побуревшие вершины берез и кленов. С чуть уловимым шорохом падали с деревьев пожелтевшие листья. Сверху изредка долетало далекое журавлиное курлыканье. Вокруг было так хорошо, что Сандро почувствовал, как сердце его наливается легкой грустью, он невольно перенесся мыслью в родные места под Кутаиси…

Злобич всю дорогу был хмур и молчалив. Углубленный в свои мысли, он невидящими глазами смотрел перед собой, изредка бормоча что-то про себя и вздыхая.

— Ах, шени чириме… — то и дело огорченно шептал Сандро, поглядывая на комбрига.

Приехали в лагерь. Злобич передал коня Сандро и направился к штабным палаткам. Первый, кто попался ему на глаза, был Мартынов. Склонившись над самодельным столиком, прилаженным у входа в палатку, Мартынов внимательно разглядывал огромную, как скатерть, топографическую карту и что-то отмечал на ней карандашом. Вид у него был задумчивый и озабоченный. Длинные пряди седых волос свисали на глаза. Они, должно быть, мешали ему, но он, не обращая на них внимания, весь углубился в работу. Только когда к нему подошел Злобич и поздоровался, он очнулся, выпрямился и быстрым движением руки откинул волосы.

— Какие новости, Павел Казимирович? — закончив говорить о деле, спросил Злобич. — Что разузнали о Поддубном?

— Все еще выясняем, — вздохнул Мартынов, хмуря седые брови. — Пока ничего верного нет.

— Как же так? — удивленно пожал плечами Злобич и с некоторой укоризной добавил: — Кому же тогда будет известно, если не вам?

Мартынов чуть улыбнулся одними уголками губ и, тронув Злобича за руку, лукаво подмигнул.

— Ты, уважаемый Борис Петрович, не очень-то ко мне, старику, приставай. Хоть я и «ходячая энциклопедия», как говорят обо мне некоторые выдумщики, но этого знать не могу. Все в свое время. Вот вернутся хлопцы из разведки, доложат — тогда и станет известно.

— Когда же они вернутся? Сколько можно ходить? Видно, надолго забуксовали где-то. Э-эх! У вас при штабе не разведчики, а сядуры. Послали бы вы, Павел Казимирович, к ворожее — в Буграх есть одна такая старуха, — пожалуй, скорее бы все выяснилось, — сердито проговорил Злобич.

— Какой ты скорый! — нахмурясь, укоризненно ответил Мартынов. — Хочешь, чтобы за каких-нибудь пять часов разведка управилась с таким сложным делом. И из твоей бригады несколько человек заняты розысками. Почему же они медлят?

— Сделались такими же лодырями, как и ваши разведчики.

— Лодыри… Легко сказать. Попробовал бы ты поспешить, когда из-за этой блокады так перепутались наши ходы-выходы. — Мартынов минутку задумчиво помолчал, потом добавил: — Из Калиновки пока ничего не слышно, с железной дороги недавно прибыли связные, но никаких новостей о Поддубном не принесли.

— А вообще что рассказывают? Каково положение в Гроховке?

— Говорят, там полно наших людей.

— Каких?

— Тех, что фашисты забрали для отправки в Германию.

— Эге-ге… Тогда нам надо спешить с рейдом, — заметил Злобич, подумав про себя, что, может быть, на станции среди невольниц находится и Надя. — Разгромим станцию и выручим своих.

— Так оно все и планируется. — Мартынов постучал карандашом по разостланной карте и, показывая на Гроховку и ее окрестности, уточнил: — Вот это участок твоей бригады. Как видишь, тут тебе придется разными делами заниматься: и по железной дороге ударить и наших граждан выручать.

— Что ж, постараемся, участок для наступления подходящий. — Злобич склонился над столом и внимательно стал разглядывать карту, расписанную Мартыновым разнообразными значками; он несколько минут изучал детально разработанную боевую операцию, потом, выпрямившись, восхищенно воскликнул: — Вот это мастерство штабиста! Можно — подумать, что вы всю жизнь были не юристом, а военным. Вам бы в Центральном штабе работать.

— Не перехватывай, уважаемый гражданин, — погрозил карандашом Мартынов и, улыбнувшись, пошутил: — Ты лучше уж скажи так, как жена мне недавно с Урала написала.

— А как? — полюбопытствовал Злобич.

— До войны мы ее дома называли начальником семейного штаба. Вот они с дочкой и пишут теперь, что после войны, когда они вернутся из эвакуации, эти функции будут полностью переданы мне, как настоящему штабному работнику. — Морщинистое лицо Мартынова на мгновение осветилось улыбкой и потом опять стало озабоченным. — Есть дело к тебе, Борис Петрович. Для нужд штаба соединения направь в мое распоряжение один свой взвод.

— А разве из других отрядов нельзя взять людей? Почему всегда из моей бригады?!

Мартынов попробовал объяснить ему, но Злобич горячо возражал, просил, спорил, а напоследок, видя, что все его усилия напрасны, стал даже упрекать. Мартынов не прерывал его, молча слушал и только слегка улыбался. Остановился Злобич сам, услышав, что в палатке кто-то засмеялся. От неожиданности Злобич сначала не разобрал, кто смеется, но затем, когда смех повторился, он узнал голос Романа Корчика.

— Вот кто тут по соседству с нами находится! — воскликнул Злобич и, отойдя от Мартынова, заглянул в палатку. — Эге, да он тут не один.

Корчик сидел на постели, сооруженной из сена прямо на земле. В ногах у него, на сером одеяле, лежал букет красных цветов. Рядом с Корчиком, пристроившись на низеньком ящичке, сидела Янина, радистка из отряда Поддубного. Увидев Злобича, она застенчиво опустила глаза и покраснела. Злобичу все стало ясно. Как-то однажды Корчик признался ему, что любит Янину, и жаловался, что она держится неприступно, все переводит на шутку. «Это она тебя проверяет, — сказал тогда Злобич. — Ты люби ее еще крепче и увидишь, как она тогда к тебе привяжется». И вот теперь, увидев в палатке Янину, Злобич подумал, что Корчик, должно быть, старательно, на совесть выполнил его совет. Только сильная любовь могла победить стыдливость девушки и привести ее сюда на свидание. Приход Янины был для Корчика праздником.

— Вот так встреча! — одобрительно посмотрев на девушку, сказал Злобич. — Это лучшее лекарство для Романа.

Голубые глаза Корчика сияли, на бледном лице светилась радостная улыбка. Янина тоже улыбнулась, но только на одно мгновение. Затем, словно спохватившись, она вдруг стала хмурой и сурово отвела серые глаза. И все-таки ей не удалось скрыть свое волнение: выдавала краска на щеках, беспокойные движения рук. Злобич не хотел увеличивать смущения девушки и обратился к Корчику:

— Почему ты, Роман, здесь, а не в госпитале?

— Заскучал я там. Упросил Ковбеца, чтоб он отпустил меня сюда. Тут ведь я в центре событий. Сотни людей обращаются в штаб к Павлу Казимировичу, и я все вижу, все слышу. Да и сам имею возможность принимать здесь своих комсомольцев, заниматься райкомовскими делами.

— Смотри, экономно расходуй свое горючее. Сначала подремонтируйся как следует, а тогда уж становись в борозду.

— Не бойся, ремонт у меня несложный. Завтра-послезавтра думаю встать.

— Что-то больно скоро.

— Так это я еще на костылях. На своих на двоих можно будет, если верить Ковбецу, только дней через десять.

Корчик разговаривал и то и дело озабоченно поглядывал на Янину. «Не буду им мешать, пускай милуются наедине», — решил Злобич и, перекинувшись с Корчиком еще несколькими словами, ушел.

Вернувшись к Мартынову, он не стал возобновлять прерванного разговора, да и вообще решил не мешкать. Ему хотелось повидаться со Струшней, и потому надо было спешить.

Струшня был у себя в палатке и, видимо, в хорошем настроении, так как что-то напевал. Подойдя ближе, Злобич услышал его низкий протяжный голос:

Злобича он встретил приветливо, обрадовался. Оставив свое занятие — он рассматривал огромную толстую книгу с какими-то чертежами, — потом выкатил из-под столика, за которым сидел сам, березовый круглячок и усадил на него гостя.

— Какие у нас есть замечательные люди, Борис Петрович! — заговорил Струшня. — Только что был у меня здесь, в этой палатке, брат архитектора и скульптора Вяршука, и я, как видишь, взволнован после этой встречи.

— А-а, потому-то вас и на песню потянуло?

— Не только потому, много для этого причин. Понимаешь, подобрались хорошие вести одна к одной, и позабыл я на часок все наши беды и неприятности.

Большой, угловатый, одетый в темно-синюю гимнастерку, над левым карманом которой поблескивал значок депутата Верховного Совета БССР, Струшня сгорбившись сидел у столика и спокойным взглядом своих серовато-карих глаз рассматривал Злобича. По его смуглому лицу с пышными черными усами блуждала мягкая улыбка.

— Вот погляди, какие попали ко мне необыкновенные документы, — Струшня показал на огромные книги, высокой стопкой лежавшие у него на столике; они все были такие же, как и та, что он листал. — Это проекты ряда зданий Калиновки, Гроховки и некоторых других районных центров Белоруссии, есть здесь проекты даже отдельных зданий Минска. Интересные материалы, правда?

— Еще бы, это настоящее сокровище.

— Совершенно верно. Слушай дальше. Вяршук — старый одинокий человек, уроженец Гроховского района, я с ним прежде не раз встречался по делам. Он жил в Минске и вел большую проектную работу. Как тебе известно, перед войной мы здорово было занялись Калиновкой. Многое в ней строили, но главное в то время еще планировалось. К проектной работе были привлечены квалифицированные специалисты, возглавлял бригаду Вяршук. Составление проектов подходило к концу, когда началась война. Вяршук не успел эвакуироваться из Минска. Спасая чертежи, он перетащил их из конторы и спрятал в укромном месте. Пришли в город гитлеровцы. Старик жил впроголодь, но продолжал свой творческий труд. Один он закончил многие из этих проектов.

— Очень интересно! — воскликнул Злобич, захваченный рассказом. — А как же все эти проекты попали из Минска сюда?

— Любопытным образом. В той же организации, что и Вяршук, работал до войны инженером-геодезистом некий Янковский. С приходом гитлеровцев он, как говорится, обнаружил свое истинное лицо. Оказалось, что это отчаянный националист. Дорвавшись до власти, Янковский развернул кипучую деятельность: вместе с другими стал насаждать в Белоруссии новый порядок. По его инициативе националисты надумали установить в Минске монумент Гитлеру — в знак, мол, благодарности. Сказали об этом гаулейтеру Кубе — тот ухватился за эту мысль, приказал найти специалиста для создания проекта. Янковский подсказал кандидатуру Вяршука. Что делать старику? Угроза! Собрал он тогда свои вещи, разыскал попутную машину на Гроховку и потихоньку выехал из Минска. С собой он захватил и все вот эти документы. Что было не закончено, он заканчивал, живя у своего брата недалеко от Гроховки. В доме брата был им завершен и этот вот проект, — показал Струшня на чертеж, который он сейчас разглядывал. — Это проект Дворца культуры для Калиновки. Вяршук даже дал ему и название, видишь надпись на фронтоне: «Победа». Замечательно, правда?

Злобич посмотрел на развернутый чертеж. Он слабо разбирался в архитектуре, но то, что увидел, ему понравилось. Квадратное трехэтажное здание привлекало своей стройностью и красотой.

— Создавать в неволе такие проекты может только человек со светлой душой, — задумчиво проговорил Злобич. — Где же он теперь? Надо забрать его к нам в партизанскую зону.

— Так и было намечено. Он наладил с нами связь, договорились, когда за ним приехать. И вдруг за день до ухода в лес Вяршука схватили и расстреляли.

— Неужели? — поразился Злобич. — Они что, узнали о наших с ним связях?

— Нет. Разыскали его по сигналу из Минска. Арестованному Вяршуку предложили покаяться и выполнить заказ. Но он не сдался… За день до расстрела ему удалось снестись с братом. Он попросил, чтобы все его проекты были переданы нам. В своей записке на мое имя он просит меня, как члена правительства БССР, позаботиться о дальнейшей судьбе его материалов.

— Надо приложить все усилия, чтобы мечты его осуществились, — сказал Злобич. — Поймать бы его палачей!

— С одним из них, причем с самым главным, уже расправились.

— С кем это?

— С Кубе. Партизаны утихомирили его.

— Откуда вы это знаете?

— Из — минских газет, разведчики недавно из Гроховки привезли. Вот погляди, как тут черно. — Струшня нагнулся и достал из-под стола несколько газет; сразу бросилось в глаза множество траурных рамок. — Видишь, какие здесь узоры? Партизаны уничтожили гада прямо у него на квартире. Они подложили ему в постель, между пружин кровати, мину, и она отлично сработала, когда он лег отдохнуть.

— Мастера! — отозвался Злобич и, поглядывая на газеты, спросил: — И как же паны Янковские реагируют в своих некрологах на это событие?

— Отчаянно вопят. Поносят партизан, бьют себя в грудь, клянутся в преданности.

— Ишь, как выслуживаются!

— Они перед многими выслуживались. Их эмигрантские «правительства» кочевали по всей Западной Европе, обивали пороги у президентов и министров разных государств.

— На этот раз их путям-дорогам конец. Куда же они денутся, когда мы разобьем их нынешнего опекуна?

— Трудно сказать. Меня, Борис Петрович, беспокоят не они, а наши союзники. Американские и английские миллионеры, как показывает обстановка, хитрят, не открывают на западе фронта.

Они умолкли и задумались. В тишине явственно слышался гул фронтовой канонады. Струшня немигающим взглядом уставился в одну точку и поглаживал футляр фотоаппарата, который рядом с биноклем висел у него на груди. Злобич сидел совсем неподвижно, глядя перед собой и задумчиво хмуря брови. Орудийные раскаты пробудили в нем целый рой волнующих мыслей. Когда Советская Армия будет на Калиновщине? Как лучше помочь ей партизанскими боями? Как пройдет сегодня ночью «концерт на рельсах»? Окажется ли в Гроховке Надя? Где же все-таки Сергей?

— Пилип Гордеевич, не возвращаются наши разведчики и вести никакой не подают, — нарушил молчание Злобич. — Сколько волнений!

— Много, очень много. Чего только не испытаешь на своем веку, — Струшня понимающе посмотрел на Злобича и сочувственно продолжал: — Тяжело на сердце бывает, когда стрясется с близким тебе человеком беда. Я лет на тридцать старше тебя и больше пережил всякой всячины… Сегодняшнее утро, например, началось у меня с приятных новостей: проснулся я, а мне адъютант подает два письма — от сына и от дочки, письма хорошие, веселые, а потом пошли бесконечные и самые разнообразные тревоги и заботы. — Струшня покачал головой и дружески коснулся рукой плеча Злобича. — Но в борьбе с трудностями, дружище, и познается человек.

Посещение штаба хоть и не внесло ясности в вопрос о том, где находятся Надя и Сергей, тем не менее несколько развеяло грусть Злобича. Из штаба он выехал более бодрым.

Вернувшись в лагерь, он увидел необычное оживление — бригада готовилась к походу. Одни чистили оружие, набивали диски и подсумки патронами, проверяли исправность подрывных приспособлений, укладывали в вещевые мешки комплекты толовых шашек, чинили обмундирование, просушивали портянки; другие, закончив сборы в дорогу, горячо рассуждали о предстоящей боевой операции, о приближающейся встрече с Советской Армией; некоторые партизаны веселились, распевали песни.

Особенно людно было возле шалаша Янки Вырвича. Сегодня у этого отделения большая радость — оно завоевало в соединении первенство по диверсионно-подрывной работе за прошедший месяц и получило переходящее красное знамя, то знамя, которое когда-то пионеры деревни Смолянки подарили комсомольцам района. Теперь это знамя торжественно возвышалось над шалашом, а отважные подрывники сидели плотным кольцом вокруг гармониста и вслед за Янкой Вырвичем, своим боевым командиром и голосистым запевалой, под аккомпанемент гармони выводили слова задушевной песни:

Неподалеку от отделения Янки Вырвича, под треньканье балалайки, несколько хлопцев отчаянно отплясывали, а стоящие рядом, хлопая в ладоши, задорно подпевали:

— За ногу его, за ногу хватай! — неслось с края поляны, где боролись два паренька, вокруг которых толпились «болельщики».

— Базар, Борис Петрович, настоящий базар, — улыбаясь, сказал Сандро, идя следом за Злобичем от коновязи к штабу.

— Пускай позабавятся, душу отведут… Достается им… Из одного боя пришли — другой впереди. — И, подойдя к Столяренко, на пне возле штабной палатки расписывавшему маршруты для каждого отряда, сказал: — Вот молодцы, Семен, а? С такими горы можно перевернуть.

— Славные хлопцы… Что узнал?

— Ничего утешительного. В Гроховку согнано много народу.

— Может, и Поддубный с Надей там?

— Может быть… Выясняют. Мартынов приказал направить в его распоряжение один взвод.

— Для чего?

— Ночью самолеты прилетят забрать раненых… да и стражу надо оставить в лагере.

— Все это правильно. Но люди на железную дорогу рвутся. Кому же хочется здесь сидеть? Эх, Павел Казимирозич… Взял бы у Ганаковича, так нет же, всегда у нас норовит.

— Я уже спорил, но все бесполезно. И Ганаковичу ты не завидуй. Ему тоже дали занятие — охранять семейный лагерь, полвзвода берут у него. А нам — другое. Понравились Мартынову наши хлопцы — при себе и оставляет.

— О, он хитрый мужик. У него губа не дура… Ну, вот и готовы маршруты. Скоро выступать?

— Ровно через час, друзья. — В разговор вмешался Новиков, вышедший из палатки; в руке у него были исписанные листочки — тезисы доклада. — Вот проведем собрания, партийное и комсомольское, и айда.

…Солнце клонилось к закату, когда партизанские роты вышли из лагеря. Их путь лежал на восток, к железнодорожной линии.