За окном сверкала молния, стены вздрагивали от грома, но Камлюк ничего этого не видел и не слышал — в его душе бушевала своя буря, пожалуй сильнее той, что ревела сейчас в непроходимой лесной чаще. «Павлик и Света погибли, Костя был ранен…»

Он неподвижно, точно окаменев, сидел за столом. Перед ним лежало письмо, только что принесенное с аэродрома адъютантом, письмо, полное печали и боли. Камлюк смотрел на него и ничего не видел: пелена тумана заволокла глаза, и он не различал ни этого развернутого листа бумаги, ни света лампы, ни Сеньки-адъютанта, сидевшего против него в землянке.

Долго и настойчиво разыскивал Камлюк свою семью, нетерпеливо ожидал хоть каких-нибудь известий о своих близких. Первое письмо он направил на Большую землю в конце сорок первого года, когда со специальным заданием посылал за линию фронта трех своих партизан. Выполнив задание, они вернулись месяца через два, но никаких вестей о семье Камлюка не принесли. В июле сорок второго года прилетел первый самолет. Он положил начало регулярной воздушной связи с Москвой. И от Камлюка одно за другим полетели письма во многие уголки Советского Союза. Приходили ответы: «Приняты меры к розыскам», «На партучете в нашей организации не числится», «В школах нашей области не работает», «Пришлите дополнительные сведения»… Сколько их было, этих ответов! А тем временем пролетали дни, месяцы. Прошло лето, кончалась осень… Изменилась и жизнь Калиновщины. Партизаны района, число которых за год выросло до двух тысяч, не сидели без дела. Каждый день, каждую ночь — бои, диверсии, засады, и во главе всего этого он, Камлюк. В водовороте боевых дел заглушалась тревога о личном, да и сама надежда на то, что эта переписка закончится успешно, становилась с каждым днем слабее и слабее. И вдруг неожиданно пришло это письмо. Тяжело, очень тяжело было писать его Алене Васильевне. Но она знает своего мужа, знает, что для него, человека сильной воли, лучше прямая, хоть и страшная правда, чем мучительное неведение, неопределенность.

Обхватив руками голову, Камлюк продолжал неподвижно сидеть за столом. Напрягая всю волю, он с трудом сдерживал слезы. Представил себе пассажирский поезд с эвакуированными семьями. Павлик и Света возле открытого окна вагона… Дети смотрят на перрон, на кипятильник, у которого в очереди стоит их мама с чайником в руке; и вдруг два «Мессершмитта», выскочившие из-за леса, сыпанули свинцом по окнам, по детским головкам…

— Гады! — вдруг простонал Камлюк. — По детям… из пулеметов!..

Сенька Гудкевич глубоко вздохнул, не зная, что сказать, как успокоить. Много лет он неотлучно находится возле Кузьмы Михайловича — до войны был шофером, теперь адъютантом, но никогда не видел его таким убитым. И как сейчас поступить ему, Сеньке? Как жаль, что нет здесь Пилипа Гордеевича. Не сбегать ли за ним — он рядом, в — землянке у Корчика? Только нет, нельзя его отрывать сейчас от работы, он ведь помогает Корчику подготовиться к собранию комсомольского актива. А может, все же позвать? Пилип Гордеевич ободрил бы Кузьму Михайловича, а вот он, Сенька, не умеет.

— Кузьма Михайлович… родной… — заговорил вдруг Сенька и умолк, не зная, как утешить дорогого ему человека.

— Читай… читай! — вскинув голову, воскликнул Камлюк и пододвинул письмо к Сеньке. — Ждал год, и вот пришло…

Сенька прочитал письмо и, заикаясь от волнения, бессвязно заговорил:

— Из пулеметов по детям… гады!.. Вот гады!.. Как много теперь горя у каждого… И зачем Алена Васильевна сразу…

— Правильно сделала, — перебил его Камлюк. — Знает — не раскисну… А ей разве легко?

Он вдруг умолк, словно отступая перед горем Алены Васильевны, которая, конечно, не меньше его переживает гибель детей. Он должен поддержать ее, успокоить, показать пример стойкости. Подумал он и о Струшне, у которого еще в первые дни войны погибла жена, подумал о сотнях, тысячах людей, души которых изранены горем. Он порывисто поднялся и зашагал по землянке из угла в угол.

Когда рождалась советская власть, Камлюк был еще ребенком. Сначала ему, юноше, жизнь подсказала — учиться. Семилетняя школа крестьянской молодежи была в то время единственным учебным заведением в Калиновке, и он был в числе первых выпускников этой школы. Потом его направили на курсы, и он стал механиком кинопередвижки. Его знали в каждой деревне, на его сеансы всегда собирались без реклам, по одному кличу сельских ребятишек: «Камлюк приехал!» Но показывать кинофильмы — этого было мало для его беспокойной души. Он взваливал на себя множество различных обязанностей и озабоченно носился с ними по району. Сам работал много и других подгонял, людей учил и сам учился у них. Потом поступил в Минский комвуз. Четырехлетняя учеба дала ему многое, она будто подняла его на какую-то новую высоту, с которой он стал видеть и дальше и лучше. Затем снова начал работать в Калиновке, вначале инструктором, потом первым секретарем райкома.

Раздумье Камлюка прервал скрип дверей: в землянку вошел Борис Злобич. На нем поверх короткой кожаной куртки топорщилась плащ-палатка, набрякшая под дождем. Ему, начальнику разведки соединения, одному из ближайших помощников Камлюка, приходилось очень много ездить, бывать в дороге в любую погоду. Особенно прибавилось забот в последнее время.

Камлюк готовил очередной удар по Подкалиновке — пригородной деревне, и разведчикам в эти дни работы хватало.

— Утихло, наконец, а то ведь так лило!.. — Злобич сбросил с головы капюшон плащ-палатки и вытер ноги о еловые ветки. — Всю душу вымотал этот дождь.

— А мокли не зря? — после короткой паузы спросил Камлюк. Он окинул фигуру Злобича теплым взглядом, подумал: «Один сын у меня остался, пусть бы он вырос таким… на Бориса похожим…»

— Мокли, Кузьма Михайлович, не зря, — проговорил Злобич, подойдя к столу. — Надя была в Калиновке, принесла сведения. Теперь о подкалиновском гарнизоне все известно… Вот… — Злобич отвернул полу плащ-палатки, полез в планшет. — Когда возвращались в лагерь, интересного немца захватили в Родниках. Он приехал из Гроховки на мотоцикле, заскочил к одной солдатке и стал просить ее, чтобы она показала ему лес, где живут партизаны. Солдатка испугалась и не знала, как ей отвязаться от этого немца. А в это время через деревню мы ехали, вот она и подослала к нам сына. Немец сдался без сопротивления, сказал, что убежал из своего батальона, чтобы перейти на нашу сторону.

— Все они становятся добровольцами, когда их за ворот схватишь… — раздраженно проговорил Камлюк. — А на самом деле, возможно, разведчик, шпион… Допрашивали?

— Да, еще по дороге, кое о чем. Говорит, что он все время был шахтером, воюет недавно… Что с ним делать? Отправим в лагерь?

— Этого немца? А чего с ним церемониться? — решительно перебил Камлюк и бросил взгляд на стол, на письмо жены. — Расстрелять!

Злобич, переступив с ноги на ногу, тихо проговорил:

— Что ж, сейчас выполним приказ… У меня все. Можно идти?

— Иди, — как-то безразлично ответил Камлюк. Но, когда Злобич уже был у двери, он вдруг остановил его, молча прошелся по землянке, потом медленно, словно каждое слово причиняло ему боль, сказал: — Относительно пленного… Может быть, погорячился я… Ты еще раз внимательно допроси его. Мартынова позови на помощь… Сами решите, куда этого немца девать — под сосенку или в интернациональную роту.

Злобич, недоумевая, не спешил выходить: он чувствовал, что в душе Камлюка происходит какое-то смятение, и стремился понять, чем все это вызвано.

— Ну, что же ты задумался? — повернулся к нему Камлюк. — Иди, иди… Потом… Дайте мне сейчас побыть одному…

Проводив взглядом Злобича, он несколько раз прошелся по землянке и, заметив, что за окном дождь утих, стал надевать кожаное пальто.

— Я пойду, Сенька, немножко поброжу по бору. Через часок вернусь, и тогда поедем в Смолянку на собрание комсомольского актива.

Сумрачный и задумчивый, Камлюк вышел из землянки. В открытую дверь ворвался упругий поток ветра.