В полдень «Виктор Гюго» отошел от причала и проследовал на внешний рейд. Здесь, на просторе, судно заходило взад и вперед, словно бы для того, чтобы поразмяться после долгой стоянки. То, развив полный ход, двигалось в сторону бухты Диомид, то забирало левее и, развернувшись, шло обратно, то вдруг тяжелый нос катился к выходу в море, и казалось, что оно удаляется, больше не вернется в порт, но Федор Жогов, матрос, стоявший на верхнем мостике у штурвала, перекладывал руль, и пароход круто поворачивал, возвращался на траверз Сигнальной сопки.

К компасу то и дело подходил человек в морской фуражке и кителе с нашивками. Склонялся к пеленгатору, проверял, точно ли по створу идет «Гюго», и, убедившись, что точно, садился на корточки и что-то подвинчивал в тумбе, на которой стоял компас. Затем спускался в рулевую рубку, начинал колдовать у другого, путевого, компаса и снова возвращался на мостик.

Это был девиатор. Его специальность — сколь возможно сократить влияние судового железа на чуткие картушки магнитных компасов, которым скоро предстояло показывать, где норд, где вест, всю дальнюю дорогу через океан.

По тому, как уверенно брал девиатор пеленги, как громко, почти весело бросал команды Жогову, чувствовалось, что дело свое он знает хорошо. Выглядел вот только непривычно со своими нашивками — на «Гюго», как и на других судах дальнего плавания, нашивок никто не носил, а в фуражках с «крабами» ходили только капитан и штурманы. И потому Жогов, когда девиатор приближался к нему, всякий раз усмехался.

В строгом великолепии полной морской формы девиатора, берегового человека, Федор Жогов видел наивную заносчивость: мол, тут, на пароходе, вы многое себе позволяете, а все потому, что в загранку ходите. У самого Жогова на голове красовалась брезентовая, довольно поношенная, но аккуратно заломленная панама; в треугольном вырезе форменки военного образца вместо тельняшки виднелся клетчатый, заправленный внутрь шарф, а брюки с наутюженными стрелками были заправлены в носки, точно рулевой перед тем, как его позвали на мостик, собирался прокатиться на лыжах.

Третий помощник Тягин, маленький, щуплый, в глухо застегнутом кителе и без фуражки, послушно бродил за девиатором, хотя тот, в сущности, отказался от его суетливой помощи, доверил только запись поправок. По традиционному разделению обязанностей между помощниками капитана Тягину принадлежала роль хозяина навигационного имущества — карт, лагов, компасов, лоций, уход за хронометрами. И то, что приходится играть столь скромную роль сейчас, когда дело касалось его хозяйства, сердило и обижало Тягина.

Наконец девиатор сказал: «Все» — и вытащил из кармана папиросу. Тягин, стараясь хоть в чем-нибудь проявить себя, обратился к капитану за разрешением о постановке на якорь. Удостоенный кивком, он по-мальчишески звонко крикнул в мегафон: «Боцмана на брашпиль!» — и кинулся вниз, в штурманскую, взять отсчет глубины по эхолоту. Появился опять, уже в фуражке, лихо доложил. Полетаев спокойно вздохнул: «Действуйте», и Тягин понесся к тумбе машинного телеграфа.

Пригнувшись и чуть привстав на цыпочки, третий перевел медные рукоятки. Телеграф громко зазвенел, стрелка дрогнула и замерла возле написанного по-английски

«Стоп».

— Отдать якорь! Три смычки в воду! — повторил Тягин в мегафон команду капитана и прильнул к переднему обвесу мостика.

С высоты надстройки было хорошо видно, как Стрельчук, мотаясь из стороны в сторону, быстро отворачивал стопор на брашпиле. Гул машины, всплески воды от винта уже смолкли, слышалось только ровное журчание у бортов. Но вдруг и этот звук поглотил другой, грохочущий и одновременно звенящий: в клюз пошла якорная цепь. «Гюго» продвинулся еще немного вперед и начал медленно разворачиваться, уже по ветру.

Тягин гордо взглянул на Полетаева. Взгляд третьего помощника требовал похвал, молил о признании, но капитан не обращал на него внимания: так и надо, как еще?

Мостик опустел.

Понурый, Тягин побрел к компасу, взял несколько пеленгов, чтобы отметить в вахтенном журнале якорное место.

— Все равно, — бормотал он, прицеливаясь на обрыв дальнего мыса, — все равно... Вот увидите, чего я стою...

Боцман Стрельчук сидел на койке и жадно курил, переживая события дня. Вернее, одно событие, сильно взволновавшее его. И даже не событие, если разобраться, а так, бестолочь, которой и духу на судне не должно быть.

Ведь что получилось. Шел боцман по палубе и поглядывал на ботдек. А поглядывал потому, что там красили, заканчивалась старпомова затея сделать «Гюго» не таким мрачным, каким его спустили с американского стапеля. Был пароход темно-серый, под осеннюю тучу, а теперь, хоть и тоже шаровый, как положено по законам военного времени, но светленький, такой светленький, что еще чуть-чуть — и на довоенного «пассажира» станет похож. Краску старпом заказывал, а уже пожиже цвет дать — его, Стрельчука, специальность. Сладил! Несколько бочек смешал, а повсюду как из одной, чистая боцманская работа.

На трап ступил, поднялся. Стена наполовину готова, хорошо. А рядом подвески свалены, концы клубком, и на них матросы, назначенные красить, сидят. Уж и дымков нет, скурили сигаретки. Задал вопрос: почему перекур затянулся? Оказывается, высчитали, что работы на час, а там полчаса до ужина останется, ничего другого не успеть, так какая разница, сейчас полчаса извести или потом. Естественно, возразил; ну, раскипятился немного. Может, чего лишнего сказал? Нет, вроде ничего...

И тут взрывается до сих пор молчавшая Алферова. Истинным образом взрывается, вроде гранаты, вскакивает и начинает орать... Ну, может, не орать, точнее, громко говорить. «Ты, — заявила, — боцман, запомни, что мы не рабы и слушаем тебя не потому, что глупее или не можем сами найти, где что делать. Слушаем потому, что во всяком деле нужен распорядитель, командир. Вот ты и командуй, а не шпыняй нас по мелочам. Дал урок и скройся, а не выполним — накажи. Нам судно не меньше твоего дорого».

Вот чего бабий язык намолол. Ей бы и ответить, Алферовой, мол, ученого не учат: Стрельчук на море столько, сколько и ее жизни девичьей не прошло. А лучше бы отрезать: в старину — да что в старину, почитай, до самой войны — не очень женский пол на палубу приглашали. Примета дурная, да и факт налицо: не пароход, а одесский привоз получается, базар...

И зря он всего этого не высказал в лицо Алферовой. Чтобы знала свое место. Старпому, что ль, теперь пожаловаться? Н-да... Теперь выйдет, не на нее жалуешься — на себя.

Сколько уж он лет боцманит, разные над ним старпомы властвовали, а вот такого, как здешний Реут, не попадалось. Когда встретились в Сан-Франциско, когда присмотрелся к нему боцман, старпом даже понравился. Лихо дело знает и к цели железно идет. Стрельчук сам бы таким старпомом был, если бы не написано ему на роду боцманом до гробовой доски плавать. А вот отношения не склеивались. И не то что с поблажкой какой — обыкновенные. Выговоров серьезных Реут вроде не делал, за промахи не корил, а подойдет Стрельчук к старпомовой двери, постучать соберется — и ноги слабеют, и пот на лбу. Что за оказия? Ведь по делу пришел и полста честно прожил, а состояние такое, будто шкода за тобой водится... Оттого, наверное, и суетлив стал и покрикивать начал на матросов поболе, чем требуется. Реут, он ведь слов не тратит, приходится за него добавлять.

В мыслях Стрельчука снова возник ботдек, матрос Алферова со сжатыми кулачками...

Отчего он растерялся? А оттого, что Реут появился в самом дерзком месте алферовской речи. Из-за него и слов не нашлось, чтобы достойно ответить настырной девчонке. А старпом будто его и не заметил, Стрельчука, и вообще никого не заметил. Только сказал: «Алферова, зайдите после работы ко мне». Сказал и ушел, точнее — провалился, потому что он всегда возникает неожиданно и так же исчезает.

И стало вдруг всем скучно и неловко. Напрасно вышла катавасия и перебранка. Один Щербина ухмылялся, довольный. Первым и взял конец подвески, стал ее прилаживать.

«Щербина — черт с ним, — подумал Стрельчук, — а вот Алферову я зажму; как пить дать зажму, узнает, каково на боцмана кидаться...»

Подумал и сказал себе, что не это, однако, главное. Чего уж Алферова со старпомом балакала — их дело. Но почему Реут ему, Стрельчуку, ничего не сказал про случившееся, никакой оценки строгим его действиям не дал? Ведь небось слышал все. А явился боцман к нему на вечерний доклад — и только «да», «нет», дела на завтра распределили, и можешь топать вниз, сидеть на койке хоть до утра.

«Чисто слуга какой, — мучался Стрельчук. — Чисто тебе, кроме краски и якорей, ни о чем думать не положено. Вот закавыка!»

Реут знал, что Алферова вот-вот войдет, и был готов встретить ее, спокойно стоя у иллюминатора, будто разглядывая что-то за стеклом, и слова, которые предстояло сказать, сложились еще на ботдеке, во время ее ссоры с боцманом. Все продумал заранее, но, когда вошел в каюту, хотел повесить фуражку, заметил, что красный морфлотовский флажок в завитках «краба» ослаб, чуть покривился, и он сел за стол, принялся поправлять, сердясь, что сразу не получается, даже воротник и верхнюю пуговицу на кителе расстегнул, чтобы стало удобнее, чтобы поскорее справиться с флажком и водрузить фуражку на крюк.

И тогда-то в дверь постучали. Если бы еще секунда, если бы довелось сказать, помолчав, «войдите», он бы и встал и успел застегнуть пуговицу, даже воротник. А дверь не подождала, распахнулась следом за стуком, и они застыли друг против друга: Алферова — лишь переступив высокий порог, а он — сидя в кресле, с фуражкой в одной руке и перочинным ножиком в другой.

— Вы меня вызывали, — сказала она тоном как бы сразу и вопроса и утверждения.

— Да... — Он наконец догадался положить фуражку и встать. Освободившаяся рука шарила по округлой и гладкой спинке опустевшего кресла. — Да, я вызывал. Входите, пожалуйста...

«Боже, что я говорю», — ругнул он себя и увидел, что она улыбается — еле-еле, одними глазами. Заметила замешательство и улыбается.

Но это было недолго — улыбка, мгновение всего; просто странно, как быстро глаза ее, светлые и умные, стали сердитыми, почти злыми.

— Насколько я понимаю, вы собираетесь объявить мне не благодарность, а выговор. В таком случае я лучше постою здесь.

Он уже успел застегнуть пуговицу на кителе и даже шаг сделал назад, к углу диванчика, в то место, где должен был встретить ее, только фуражка в палевом чехле напоминала о его оплошности. Пусть. Он не смотрел на фуражку, он стал тем Реутом, каким был всегда.

— Вы ошиблись, — сказал он. — Я только собирался спросить: зачем вы пришли на пароход?

Если глаза не обманули и она действительно умная, то ей полагалось удивиться, услышав его слова. Удивиться, но не показать этого.

Так и случилось.

— Вы имеете в виду, что я женщина — и матрос? — непринужденно спросила Алферова. — По-моему, это легко понять. В газетах столько написано про девушек-санитарок, радисток, летчиц. Я читала даже о ставших танкистами...

— Здесь не фронт! — оборвал он. — Здесь не фронт, и я говорил не об этом!

— Здесь море.

— Вот именно... Тогда зачем вы выбрали именно море? Пошли бы в санитарки.

— Бывают случаи, когда не сама выбираешь.

Он не совсем понял, что она имела в виду. И вдруг заметил, что на голове у нее не старенький берет, в котором она была на ботдеке, а шерстяная шапочка. Роба прежняя и перчатки в руках рабочие, не гнущиеся от присохшей краски, а шапочка совсем новая, и волосы не подобраны, как прежде, упали на плечи, и это очень идет ей...

«Да, но что же сказать теперь?» — растерянно подумал Реут. В Сан-Франциско все было проще. Она вошла, представилась, отдала направление, и он отделался кивком, коротко брошенным словом. Никаких вопросов, вопросы обязательно заведут не туда, хоть чуть-чуть да спутают отношения.

Он решил ничем больше не интересоваться и удивился, что вместо независимого и твердого признания ее упорства получилось просяще-вопросительно:

— Значит, вы не хотите объяснить, зачем пришли на пароход?

— Я уже сказала.

— Скупо... скупо. Тогда учтите вот что: когда вам в следующий раз захочется высказать свое мнение о боцмане ему самому, делайте это где-нибудь в сторонке. Остальной палубной команде слушать такое ни к чему, пусть занимаются полезным делом.

— А если мое мнение окажется полезным? И будет выражать мнение всей палубной команды?

— Тем более. Боцман доложит мне, и я приму меры.

Она помолчала, взяла жесткие свои, не гнущиеся от краски перчатки в другую руку.

— А после сегодняшнего... ваш приказ явиться к вам... это и есть «меры»?

— Да, пожалуй. На первый случай. Сегодня самое главное, чтобы вы поняли свои обязанности. И возможности.

— Хорошо. Я учту. Только я с этим не согласна. Разрешите идти?

Реут сказал «да» и почувствовал, что надо было сказать другое: «Что именно вы учтете?» Но дверь уже захлопнулась. Он только успел взглянуть еще раз на синюю вязаную шапочку — ту, что сменила вдруг видавший виды берет матроса Алферовой.

Кое-что неизвестное боцману мог узнать третий помощник Тягин. Но ему не повезло. Он услыхал, как Полетаев назвал фамилию «Алферова» и произнес несколько слов, относящихся к какому-то нерядовому, явно нерядовому случаю, поскольку говорилось это старпому, да еще за ужином, а вернее — когда ужин в кают-компании завершался.

Ушли радисты, второй штурман, доктор. Только на дальнем конце стола, где было место Тягина, еще не окончилась трапеза, продленная сверх меры разговором.

Капитан и старпом сидели вдвоем среди пустых кресел, пили чай, и Тягину показалось, что ничего страшного не произойдет, если он поставит на радиолу свою любимую пластинку — не то польку, не то фокстрот под названием «Бир бэррел» — «Бочка пива». Музыка немецкая, но страшно, говорят, популярная в Америке. Он встал и пошел к противоположной стенке, где стояла радиола, и вот тут-то услышал, как Полетаев сказал: «Алферова». Третий помощник насторожился и подумал, не зря ли он решил огласить «Бир бэррел»: начальству может не понравиться. Но дело было сделано, оркестр заиграл, и третьему пришлось отправиться на свое место — против развалившегося на диване лейтенанта, начальника военной команды «Гюго».

Ни Полетаев, ни Реут, однако, на музыку внимания не обратили. Говорили не торопясь, попивая крепкий, коричнево светящийся чай.

Полетаев вообще колебался, стоит ли начинать разговор здесь, в кают-компании, да так уж получилось, сказал:

— Знаете, Вадим Осипович, Алферова от вас пришла прямо ко мне.

— Жаловаться? — усмехнулся Реут.

— Да нет. Скорее выразить протест.

— Против чего? Я ее не наказывал. Вежливо попросил не баламутить команду.

— Вот именно против вашей вежливости она и протестовала. Требовала выговора или принципиального разговора. Насколько я понял, боцман досаждает команде мелкими придирками, излишне шумлив.

— Боцман у нас отличный, Яков Александрович. Давайте проще: матросское дело не вышивание гладью. На вашем месте я бы попросил Алферову не беспокоить вас по пустякам.

— Вот как! Сами хотите слыть вежливым, а мне и выслушать человека нельзя?

— Я про другое, — отозвался Реут. — Мне давно хотелось договориться: вы думайте о грузе и о судне, а возиться с людьми предоставьте мне. Полностью. Чтобы не было семи нянек.

Полетаев молчал. Ему понравилось, как настойчиво гнет свою линию старпом, ума и воли у него не отнимешь. Именно так и говорил о нем, Вадьке, Зубович. А потом на мгновение промелькнуло в памяти, как он сам, Полетаев, возбужденно расхаживает по рулевой рубке и то, что было раньше, ночью, на той улице, что забралась на самую вершину сопки. Реут, конечно, не знает ничего, не знает и про письмо, которое написала его жена: «Целую по-сестрински». А если бы знал? Как бы они теперь разговаривали?

«Хорошо, что я все уже твердо решил», — подумал Полетаев и, вздохнув, вернулся к прерванному его молчанием разговору:

— Значит, вы за разделение «сфер влияния». Что ж, работа с экипажем, Вадим Осипович, ваша обязанность. Но мне вы предлагаете что-то новое: командовать судном, забыв, что на нем есть люди. Я так не умею.

— Это только слова: «Забыв про людей» и так далее. Вас что интересует: процесс или результат? Мне кажется, результат. А процессом буду заниматься я. Но пусть уж тогда мне никто не мешает... Минуточку, дослушайте. Как, по-вашему, видит командующий фронтом свои войска в бою? Нет! Только значки на карте. Ромбики, овалы, скобочки. И бросает, бросает вперед полки, пока не прорвет линию вражеских войск. Он не думает о процессе — есть ли у людей, которых он посылает, быть может, на смерть, жены и дети, кому сколько лет и прочее. Командующего интересует результат, победа, и он, разумеется, добивается ее!

Лицо старпома порозовело. Чувствовалось, что сказанное сутью своей доставляло ему удовольствие. Он напоминал шахматиста, открывшего секрет сложного дебюта и уверенного в своей беспроигрышной игре.

Полетаев опустил стакан на блюдце.

— Ну знаете ли! Вас послушать... Я не стратег, но уверен, что хороший командующий всегда думает о людях. Вы хотели ясности, хотели договориться о разделении обязанностей? Что ж, пожалуйста. Делайте то, что вам велит устав. Но помните, я тоже не снимаю с себя обязанности заботиться о команде, вникать в ее требования и нужды. А в случай с Алферовой рекомендую вдуматься. Матросы, судя по всему, хотят работать с полной отдачей. Вот и надо им создать условия. Это будет очень важный «результат» нашей с вами деятельности.

Реут молчал. Полетаев немного помедлил и встал. Старпом поднялся следом.

Третий помощник Тягин проводил их настороженным взглядом.

«Та-та-та» — барабанил мотор катера, увозившего пограничников и таможенников. Теперь все. Теперь хоть пароход еще и на Владивостокском рейде, а считается, что за границей. Никому на берег сходить нельзя, у всех в мореходных книжках стоит печать со словом «Выезд». Теперь один путь — в море.

Загремела якорная цепь, в глубине вздохнула тяжко, набирая сил, машина и забухала ровно, методично.

Справа поплыл лесистый берег Русского острова, слева отваливался, открывая дальние бухты, мыс Чуркин. Остались позади боны, и вот уже на ровной черте горизонта лишь одно ловит взгляд: каменистую скалу и башенку маяка — остров Скрыплева.

Прогромыхал сапогами первый вахтенный, пошел выпускать с кормы вертушку лага. Будет она день и ночь наматывать мили. И теперь уже все поняли, что пошли, что в море. Только Клара, дневальная, будто бы ничего не изменилось, затрясла колокольчиком: ужинать пора.

В столовой били в потолок, отражаясь от воды, лучи закатного солнца. Посуда на столах чуть позванивала, откликаясь на басовитое уханье машины, на деловую походную дрожь корпуса.

Солнечные отсветы сползли на стену, метнулись вбок: видно, меняли курс, отворачивали мористее. И сразу «Гюго» тяжело качнулся и уже не переставал мерно крениться с борта на борт.

— Ах черт! — вскочил Маторин, стряхивая со штанов капли супа. — Пролился.

И все засмеялись. Стали придерживать тарелки и уже окончательно убедились, что пошли, что в море.

— Ну, братцы, — сказал Зарицкий, — я на боковую.

— Правильно, Олежка, — отозвалась Аля Алферова. — Я тоже. А то будем клевать носом.

Они ушли, и все позавидовали им, заступавшим на ходовую вахту с полуночи. Уж больно они хорошо определились сразу в этой по-новому пошедшей жизни. Не сами, конечно, определились: вахты матросам назначал старпом, но выходит, что им повезло — Але и Олегу.

Из красного уголка послышались удары домино. Кто-то запел, где-то в конце коридора хлопнула дверь...

А «Гюго» шел себе и шел, тяжело переваливаясь, вспарывая гребни волн, отбрасывая за корму пенистый неспокойный след.

Впереди, за еще далекими Японскими островами, лежал океан. «Гюго» шел в океан.