Книга: Хроника парохода «Гюго»
Назад: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Часть II

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Если посмотреть на карту Тихого океана, то его, пожалуй, не найдешь, остров Акутан, — маленький очень. Но зато легко можно различить узкую косу, которая, изгибаясь, отходит от Аляски и тянется на юго-запад, — Алеутские острова. Акутан — один из них.
Увиденный с самолета, он напомнит, вероятно, шляпу, чуть примятую с одного бока, — оттого что посередине острова торчит невысокая гора и вокруг нее тянется крохотный пляжик. Только в одном месте в берег подковой вдается бухта. Ее когда-то облюбовали китобои, буксировали сюда туши забитых китов и на суше вели их разделку. С тех времен на пляжике стояли склады, бараки, салотопка. А когда началась война, китобоев сменили «нейви», американские военные моряки. Выкрасили старые постройки в строгий зеленый цвет, соорудили новый причал, вернее, добавочную сушу на сваях, потому что мало ровного места на острове, и получилось сносно: на деревянном причале даже баскетбольные корзины развесили.
Впрочем, военной силы на Акутане стояло немного. Если что, в дело вступал находящийся неподалеку, милях в ста, Датч-Харбор, настоящая военно-морская база, а здесь гарнизон держали на всякий случай да еще потому, что сюда, в тихую бухту, заходили советские пароходы — ненадолго, только получить запечатанный конверт, в котором находилась бумага с указанием, в какой порт Соединенных Штатов или Канады надлежало следовать.
По той же надобности тут оказался и «Гюго». И на сей раз, однако, задержался: для мелкой починки в машине потребовался сварочный аппарат, и второй механик ездил на берег, в мастерские, за баллонами и горелкой.
Было холодно, пасмурно, мелкий снежок застилал временами окрестность, так что темно-синие американские корветы на рейде исчезали с глаз и вновь появлялись, будто бы не стояли на месте, а уходили из бухты и снова возвращались.
Кроме механика, другим рейсом съезжали на берег Полетаев, доктор и предсудкома Измайлов. Зачем они отправились и какие обстоятельства заставили их побывать в одном из зеленых бараков на берегу, никто не знал, но когда катер подошел к борту, когда капитан и другие вернулись, весть, принесенная ими, мигом обежала палубу и каюты, и все начали говорить тише, хмурить лбы и качать головами.
А было так. Где-то милях в пятидесяти от острова вела боевой поиск японская подводная лодка, и в перископе ее показался американский транспорт, шедший в Датч-Харбор без охранения. Командир японской лодки точно нанес удар: транспорт и сигнала, что атакован, толком в эфир послать не успел, и не спасся с него никто. А лодка осталась на том же месте. И снова показался американский транспорт. Опять торпеда с лодки. Но этот медленно тонул, истошно призывая на помощь патрульные эсминцы и корветы. И они ринулись к нему, прикидывая, куда могла отойти субмарина, где ее следует искать. По логике, она должна была отойти: нелепо убийце оставаться рядом со своей жертвой. Но не отошла, осталась там же, и, пока ее искали севернее и южнее района, где отправились на дно два транспорта, в крест японского перископа попала еще одна цель — тоже сухогрузное судно и тоже шедшее без охранения. Правда, это был не противник японцев. Не звездно-полосатый флаг бился на ветру под гафелем, а красный, с серпом и молотом, и еще один огромный флаг был нарисован на борту судна, и под ним буквы, как положено, — «USSR». Но в третий раз выскочила из аппарата торпеда, теперь уже по-пиратски, потому что Япония не находилась в состоянии войны с Советским Союзом, и «Ладога», пароход водоизмещением в пять тысяч тонн, пришедший в начале войны из Архангельска через Панамский канал во Владивосток и теперь по причине крайней ветхости машины отправившийся на ремонт в Америку, вздрогнул от страшного удара, оделся густым дымом и дал резкий крен на правый борт.
Были ли видны в перископ люди, метавшиеся по надстройке, по палубе? Они любили свой старенький пароход и принялись его спасать. Им казалось, дым развеется и что-то еще можно будет наладить; они разматывали шланги, сдирали с трюмов брезенты, чтобы соорудить пластырь на пробоину. И только когда снизу, из машины, обваривая насмерть, хлынул пар, а шлюпки левого борта, задравшегося к снежному серому небу, стало уже невозможно спустить на воду, они поняли, что это все, конец. Кое-как успели плюхнуть на воду один вельбот и лихорадочно отводили его в сторону, потому что знали, как опасна воронка, которая вот-вот должна была возникнуть на том месте, где торчали еще над водой ходовая рубка и старинная высокая труба «Ладоги».
Сумерки быстро густели, и вельбот долго ходил среди обломков, выискивал тех, кто не пошел ко дну вместе с судном. Пересчитали живых: одиннадцать. Осмотрелись: почти вся кочегарная вахта налицо — те, кто из машины по вентиляторам кинулся, когда из бункера к котлам подалась вода, да еще три матроса, старший механик и старший помощник капитана. И ни у кого теплой одежды. А кочегары, как водится на вахте, еще и по пояс голые. К счастью, в шлюпке оказался брезент, вот и лежали под ним, дрожа и коченея.
Через осевшие борта вельбота заливалась вода, в лица ударяла мокрая метель. Гребли, пока имелись силы, потом сложили весла. Жались друг к другу, стараясь согреться, но похолодел навсегда один, за ним другой, третий; все меньше тепла оставалось в людях.
Когда на шестой день американский корвет подошел к вельботу, в живых было только двое — старший механик и старший помощник. Два старших, так уж распорядилась судьба. Их, обмороженных, еле живых, и навестила в Акутане делегация с капитаном Полетаевым во главе. Выйдя из госпиталя, поднялись по склону и постояли возле свеженасыпанных холмиков с табличками — русские фамилии по-английски...
Так что было, было отчего людям на «Гюго» говорить потише, морщить лоб, размышлять, что ты сделал в жизни, что хотел еще сделать и успеешь ли.
А в путь все же пора отправляться. Получили от американцев пакет с назначением и пошли к выходу из бухты. Флаг приспустили по морскому обычаю, когда поравнялись со склоном, где слабо виднелись могильные холмики, и Клинцов, стоявший первым из помощников ходовую вахту, дал протяжный, печальный гудок.
На мостике усилили наблюдение. Радистам было приказано держаться начеку, и старпом Реут, сопровождаемый боцманом, лично проверил шлюпочное имущество.
Машинные просмотрели системы тушения пожара — и водой, и паром, и углекислым газом — всем, чем был оснащен новейшей конструкции «Либерти». А лейтенант Зотиков, начальник военной команды, долго торчал на корме, колдовал возле лотков для глубинных бомб.
Но все это было ни к чему. «Гюго» не подстерегала в океане подводная лодка. Ему было уготовано другое.

 

Погода посвежела. Снежные заряды сменились тугим ветром, быстро поднималась волна.
Завтракали, обедали, ужинали, держа чашки и тарелки в руках: качало так, что на стол не поставишь. Машинисты и кочегары, измученные духотой, пили один только чай, зато матросы вваливались в столовую розовощекие, исхлестанные солеными брызгами, и ели подряд все, что повар умудрялся сварить в котлах с герметической задрайкой.
Так продолжалось трое суток. Шторм заставил изменить курс, теперь двигались к северу, поперек волны, чтобы не подставлять борт ветру, и всякий раз, когда пустой, без груза в трюмах, пароход оказывался на пенной верхушке волны, гребной винт почти целиком вылетал на воздух и его бронзовые двухметровые лопасти принимались крутиться с таким ускорением, что казалось, корму вот-вот разнесет.
Старший механик каждый час уходил в тоннель, по которому тянется на десятки метров толстенная труба вала, и когда возвращался, по его глазам машинная вахта понимала, что того и гляди начнет греться подшипник иди сразу несколько. А выйди хоть один из строя, придется остановить машину, и тогда, потеряв ход, «Гюго» превратится в поплавок, с которым ветер и волны смогут сделать все, что им заблагорассудится.
Но и с этим обошлось. А вечером на четвертые сутки шторма Стрельчук поймал Огородова за рукав, затащил в каюту. Сели на койку, и боцман, раскачиваясь, толкая электрика длинными ручищами, прохрипел:
— Слышал, чего у нас?
— Чего? — спросил Огородов.
— Но ты — молчок! — сказал Стрельчук. — Никому. — Потом сказал: — Трещина.
— Где?
— Возле надстройки, у третьего трюма. Манесенькая сначала появилась. Я об нее споткнулся. Край листа приподнялся — и об сапог. Ну засверлили, замазали суриком с мелом, чтоб вода не проходила, сучья тварь. Ну еще прикрыли. Тросом взяли — от кнехта до другого, а не помогает. До трюма вже дошла.
Стрельчук замолчал, и Огородов подумал: «Вот, значит, как! Про «Либерти» такое говорили». И еще: «Хилый у них, у «Либерти», продольный набор корпуса, всего три балки стрингера, что соединяют шпангоуты в длину. Да и толщины стрингеры — смех». Выходит, рассудил про себя электрик, пароход, когда он залезает на гребень волны, становится вроде той доски, на которой дети качаются. Но доска, подпертая под середину, не ломается, если крепкая, конечно, и пароход не должен... Не должен! Много чего в мире не должно быть. Вот, значит, отсюда и трещина.
— А Реут твой что? — спросил Огородов.
— Молчит, — сказал Стрельчук.
Он, боцман, рассказывал секретно, но про трещину уже знали все. Даже дневальная Клара, сложившая свои обязанности подавать обед по той причине, что укачалась. Огородов ходил проведать ее, и она, охая, причитая, спрашивала:
— Через нее вода наливается? Может, мы потонем? — И, почувствовав новый приступ тошноты, начинала свое: — Ой, мамочки, не могу. Хоть бы уж и вправду потонул этот чертов пароход, чтоб не мучиться!
А больше никто, подметил Огородов, не делая крайних выводов, не предполагал самого худшего.
И когда на рассвете звон колоколов громкого боя, резкий, вытесняющий из ушей все другие звуки, содрал с коек всех, кому не положено было находиться на мостике, в рубках, у котлов и машины, когда второпях надевали штаны, тянули из выгородок, как положено, спасательные жилеты, — сначала никто не подумал, что это трещина. Пожар, торпеда — все что угодно, только не трещина. Ну что? Треснула палуба. Нехорошо, конечно, да что же еще может быть?
Метались по коридорам, неистово чертыхаясь, натыкаясь друг на друга, спрашивали: «Куда бежать? К пушкам? Шланги? Шланги, что ли, давать?» Это ведь только во время учебных тревог порядок, каждый знает свое место. А тут — тут все чувствовали, что по-настоящему. Очень уж натурально гремели красные грибы колоколов громкого боя.
И лишь в толпе, у выхода на ботдек, еще непонятное, но — улавливали все — единственное, чему можно и нужно верить:
— Сломались...
— Как так? Разъясни громче!
— Выдь да погляди.
И когда высыпали на уходящий под ногами ботдек, когда, цепляясь за шлюпки, двинулись вперед, поглядывая то на темные, дикого цвета, валы, вздымавшиеся выше мостика, на котором сгрудилась вахта, когда прошли вперед, к тому месту, где раньше прочно обрывалась к передней палубе надстройка, — тут уж никто не спрашивал, видел сам.
Там, впереди, не было больше палубы. Там была такая же серая в пене вода, как и по сторонам, как и сзади, где, слава богу, все виделось по-старому — трюм, потом мачта с красным, маленьким издалека флажком; еще трюм и рубка с орудием наверху.
Куда делась другая половина парохода, тоже не спрашивали, молча высматривали ее среди волн, удивляясь фантастичности картины: знакомый, в потеках ржавчины корпус и две мачты, валящиеся набок, точно их гнул кто-то, удалялись прочь среди немыслимых по размерам штормовых валов. И только уж когда осмотрелись, снова заговорили:
— Да как же это, братцы? Я и не слышал ничего.
— Спать здоров!
— А я почуял: тряхануло девятым валом, и вроде бомба разорвалась, а потом качать пошло, не поймешь, как — не то на борт, не то на киль.
— Верно. Потом сразу и звонить стали.
— А я и не слышал, спал. И сон мне, помню...
— Иди ты со своим сном, знаешь, к какой матери!
Но это минуты. И толпа у выхода на ботдек, и как смотрели в рассветную штормовую муть, и эти разговоры. Минуты всего, потому что, оказывается, колокол еще звенел. Бился колокол, заполняя тревогой спардек и корму, и то, что надо было выполнять по его настойчивому зову, еще только начиналось.
Реут отослал всех машинных вниз, — там скажут, что делать, а матросы принялись готовить шлюпки: решено было две из них вывалить за борт. Потом начали сносить к котлам доски и брезент на случай, если обнаружится течь или пробоина в переборке, которая отделяла прежде котельное отделение от третьего трюма, а теперь, когда по трюму прошел разлом, стала вроде бы бортом, а может, носовой частью — во всяком случае, перегородку отныне лизали волны, пенясь, стекали с уцелевшего — вроде полки — куска твиндека.
Возбужденные происшедшим люди работали так быстро и ловко, что через час все было готово, и тогда стали обсуждать и прикидывать, что же произойдет дальше. Говорили, спорили, пытались есть, держа на весу банки консервов, обжигаясь чаем. Смуту в словах и оценках прекратила вахта, пришедшая после восьми завтракать, — Рублев и Зарицкий. Они видели все своими глазами.
— Приказали, — жуя, рассказывал Рублев, — спускаться к трещине каждый час. Олег вернулся в полпятого и говорит: ничего, тросы только сильно надраились.
— Какие тросы?
— Ну те, которыми края палубы стягивали — от кнехта до кнехта. В пять я пошел, когда Олежка на руль встал. То же самое. В струнку, заразы, вытянулись. Гитара! Я за борт выглянул — и мать моя родная! — трещина вниз пошла. А что потом, он пусть скажет. — Рублев указал на своего напарника Зарицкого и потянулся за хлебом.
— Сам давай, — отозвался Олег.
— Ну, — сказал Рублев, — он пошел, потом вернулся, и нате: трещина, говорит, до воды, а кнехт, тот, что на передней палубе, вроде бы краем задираться стал.
— А с другого борта как?
— Да так же, одинаково.
— Ну?
— Что ну? Я пошел, а все тросы вроде бечевки какой — порваны. Один только целый остался.
— А Полетаев был на мостике?
— Дура! Где ему быть? Который день, как трещина появилась, не ложится. Приказал боцману — матросов наверх, по новой тросы путать. Час прошел. Я с руля сменился, вышел. Стал к обвесу, и тут ка-ак тряхнет! Заскрежетало, бухнуло, и, мать родная, гляжу, не то мы на мостике назад пошли, не то мачта, что впереди торчала, уходить начала. Смотрю вниз, где трещина шла, а там уже целая река. И все шире, шире...
— А дальше, дальше что?
— Расходиться стали. Руль лево на борт и все такое. У нас ведь ход, машина работает, а там, на другой половине, — Рублев покачал головой, — там что на пустой барже. Парусность у борта большая, ее и понесло ветром. Видали, где теперь? Но чудно, братцы, скажу я вам, глядеть: третий трюм, похоже, в разрезе. Твиндек чистенький, и у переборки сепарация сложена. Аккуратненько, ни одна досочка с места не сдвинулась...
А за бортом ухало и гремело, и все качалось вкривь и вкось. Огородов понукал Рублева:
— А потом? Потом?
— Потом? — Рублев помедлил. — Когда расходиться мы, значит, стали, боцман на мостике объявился. Глаза очумелые — и к Полетаеву: остались, мол, двое там. Послал, говорит, за тросом в подшкиперскую и с вьюшки, что у брашпиля, смотать, а как раз это, говорит, и случилось. Вот и остались...
Электрик не уразумел сразу, о чем он, Рублев.
— Кто? — спросил. — Кто остался?
— Эх ты... — сказал Олег. — Самого главного ты, Огородов, и не знаешь.
— Ну кто, кто?
— Маторин и Левашов, — сказал Рублев. — Их боцман на бак и посылал. Одни теперь...
Назад: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ