Хороша кубанская станица в морозный день, когда косые лучи солнца, льющиеся с бирюзовой высоты, все же бессильны растопить хрупкий иней на ветвях акаций, вишенников, дикой маслины; когда, будто белым пламенем, пылают меловые стены хат, а дым буравом выкручивается из труб, создавая замысловатые узоры над деревьями и водокачкой; когда земля гудит под шпорами трактора и вымерзшие до самого дна лужи взрываются с сухим, ломким треском, а разлетающиеся льдинки звенят, словно цимбалы, на кочковатых тропках.

— Ты дыши, дыши, Степочка, — умоляла Машенька, взмахивая перед Помазуном цветными варежками. — Где ты отыщешь в городе такую красоту? Гляди, полетели галки! А обрати внимание на петушка!

Действительно, красив был молодой петушок, взлетевший на окрепших крыльях на забор и, взметнув гребешком и сережками, пропевший свою несложную песню. Зато этот неурочный призыв услыхали везде, настолько спокоен и чист воздух. Отозвались со всех концов такие же юные птицы, возбужденные морозом и солнцем, сытостью зоба и крепостью своих светло-желтых лап, чешуйчатых, как кожа змеи.

Помазун стоял очарованный, не вдыхая, а проглатывая воздух, питающий его легкие, прокуренные плохим табаком и пропитанные газами сгоревшего в цилиндрах бензина.

Постояв, они пошли дальше, вначале к Архипенко, потом на площадь к аттракциону «Вертикальная стена».

«Вертикальную стену», а вернее бочку, собрали и установили по всем правилам демонстрации на площади, близ колхозного клуба. Двухметровые парусиновые плакаты, подновленные местным живописцем, звучали постыдно из-за своего хвастливого рекламного тона. А усилий затрачено на рекламу много.

В наши дни создать шум легче — не прежняя станица, где на мобилизацию и то сзывали коннонарочными и колоколами. Техника позволяет передать любое известие в самый глухой уголок, куда раньше письмо шло со скоростью быков. Общая радиотрансляция, рации «Урожай», чуть ли не собственное телевидение — вот как шагнуло нынешнее сечевое воинство!

Согласившись на последний аттракцион, Помазун не представлял всех надстроек над основной базой, воздвигнутых предприимчивым завклубом в содружестве с дельцом-администратором. Радио, афиши, сообщение в газетке с портретом. Не узнать Степана. Можно спутать его не то с Иваном Поддубным, не то, по усикам, с английским премьер-министром Макмилланом. Бочка стала приманкой к торжеству открытия колхозного университета культуры: ведь не удалось заманить из краевого центра ни писателя, ни певца. Степана уговаривал специально командированный завклубом. Противно вспоминать бесконечные графинчики, отвратительные ужимки барабанщика-литавриста, чадные запахи свиных шашлыков и беф-строганов.

В той обстановке все казалось нормальным. Одно дополняло другое. Здесь же, среди этого хрустального инея, петушиного задора, мирного спокойствия жизни, не испорченной глупыми забавами, уродливо выглядели и ветхое сооружение бочки — фанерная касса, расписанная «анонсами», и соратники в жокейских брючках, согласившиеся спуститься в глубинку после недвусмысленных посулов.

Сравнительно недавно Помазун гарцевал здесь на кабардинском маштаке, подседланном казачьим седлом с расшитым синими звездами вальтрапом. А теперь приходилось идти в дурацких штанах, в исчерченной молниями куртке, в шапке-пирожке, возбуждая незатухающее любопытство и пересмешки рано поднявшегося станичного люда.

— Степа п-ш-ш-ел! Гляди, хлопцы, что кловун!

— Э-гей, Степан, как там в цирке?

— Циркач! А где твой мотоцикл? Цыкал, цыкал, недоцыкал, недоцыкал до конца, ламца-дрица-гоп-ца-ца!

Проворные на ноги, а тем более на язык мальчишки не могли оставить без внимания такую знаменитость. Их выдумки неистощимы. Не убавилось насмешников и после визита к Архипенко, причем главную роль на своей улице играл не кто иной, как сам Тарас Архипенко, младший из трех братьев, стремительно выросший за последние два года.

Степан и Петр шли вдвоем, покуривали, а две Маруси заторопились вперед с явной целью выговориться.

— Не обращай внимания, Степан, на отсталые выкрики, — советовал Петр своему погрустневшему приятелю. — Слава, как говорил Горький, что пирожное с кремом: сверху красиво, а куснешь — мыло. Ребята рады твоему возвращению, а выразить свою радость иначе не могут. — Покричал женщинам: — Маруся и ты, бенефисная, не очень форсируйте!

— Прибавьте шагу! — потребовала Маруся, оглянувшись.

Подруги защебетали, захохотали, как и положено в их пору молодости, а тем более в хорошую погоду и при недурном настроении. Вчера они ездили в город ради причесок и маникюра и сегодня не пытались скрывать следов своего подвига. Платки на головах легкие, шелковые, а варежки надели лишь для того, чтобы размахивать ими или прикрывать рот при тайном шепоте.

Неизвестно, о чем щебетали две подружки, но мужчины вели серьезный разговор.

— Созрел я, Петя, как грызовой подсолнух, — говорил Помазун, — и не только потому, что колхозная действительность повернулась к нам лицом… Теперь вернуться к земле не геройство. Просто вернуться, из-за лишнего рубля? Так уж лучше крутиться в бочке. В ней не менее живая копейка. Думал я так: рожден Степан Помазун для крылатой жизни, почему не подняться над катухами и свинофермами? А оказалось… как ворона в павлиньих перьях. Не гож казак в артисты, Петя. Развернешь газету: пишут про хлеборобов, про доярок, ордена им дают, геройские звезды, а ты крутишься на своем мотоцикле, как сволочь на веревке. Душно. Жизнь-то правильно надо устроить. А время идет. Ты только подумай, лысею. Засветилось темячко. Пока Машенька не обегает — надо спешить. Она может и не такого облезлого гусара найти… Благодарю ее за такую верность прежним идеалам до глубины души. Не омрачу ее доверия. Камышев решил поручить мне колхозную технику. Организую, хоть кровь из-под ногтей, ремонт, выход в поле, безотказное действие. Откровенно сказать, Петя, городу я нужен только пока кручусь. А если камера лопнет на вираже? Морг, Петя. У нас один гонщик крякнуть не успел, как печень ему пропорола ручка мотоцикла. Дал мгновенного дуба, поверь, не брешу. Заховали его на кладбище в ауле, и могилы не найти… Нагляделся я и на махинации. Попал к нам в турне проходимец. Администратор. Так в чем его изобличили? Билеты не надрывал, отбирал у зрителей, а потом втайне от членов коллектива утюгом их проглаживал через сырую тряпку и опять в оборот. Шесть аккредитивов накопил. Поймал его при проверке серии какой-то зачуханный с виду, а ушлый контролер в периферийной гастрольке.

Архипенко видел: не так-то легко давалась жизненная коренная перестройка даже такому продувному хлопцу, как Степан Помазун. Возврат в станицу под крики «циркач», через отверстие последней бочки, не мог не отразиться на самочувствии Степана. Смешливыми воспоминаниями приходилось заглаживать грубые швы. А Петр возвращался по-иному. Никогда кривых улыбок, извращений мысли. Пошел служить, отслужил, вернулся. Фактически на флоте достиг не только старшинских нашивок, но и права занять должность колхозного бригадира. А Степану еще не раз придется ответить на упреки, не раз выдержать бой с самим собой.

Пока было время, Петр расспросил о более сокровенных мыслях Помазуна, подтолкнул на откровенность. Степан без опаски отвечал и прислушивался к советам друга, как бы проверяя безошибочность собственного решения.

Нечего преувеличивать, в колхозе пока еще тоже не все гладенько, не золотое дно. Задачи большие, обязательства высокие, а земля все та же, утюгом не пригладишь ее, как это делал с билетами пройдоха-администратор. Дождь вовремя — хвалят, ставят в пример. Дождь обошел стороной или покропил из редкой тучки — жди разноса. Телефоны бранятся, а у хлопцев чубы трещат. Технику приняли от МТС без запасных частей. Кирилл Иванович хоть и получил повышение, а нерадивым оказался хозяином. Недаром ставят на технику именно его, Помазуна, ждут от него резвости неимоверной. Хотя чего ждать особенного! Если в рамках работать, ждать, пока наряды выпишут и по ним пришлют, насвистишься с механическими атрибутами, а начни утюгом гладить через сырую тряпку — узнаешь адресок товарища помпрокурора…

Зато впереди Машенька. «Эх, рыбочка, красноталочка». Степан заранее заготавливал набор ласковых имен, стараясь угадать, какое помаслит ее, а на какое она укусит острыми своими зубками. Как бы то ни было, впереди долгожданное счастье. Кончаются беспутные дни, шалавы в макинтошиках с сигаретками в двух пальчиках, кончаются выпивоны после трудового угарного дня, риск получить удар в печенку или в грудную клетку и проклятая гарь в бочке — не отхаркаешься.

Деревья в инее, играют, искрятся. Как в сказке. Заборы тоже серебряные, мохнатые. Дымок приятный, будто предвещает уют и скамейку возле холстинкой застланного воскресного стола. Пучки мяты и чебреца в сенях, и мешочек с укропом, и второй, гораздо больше, с сухой курагой, набранной по лесопадкам. Красный мотоцикл в сенях. На диване ковер, купленный в Баку. На стене карточки в рамках из черноморских ракушек. Костюм цвета индиго — тоже не пустяк в случае всяких торжеств.

Мечты осязаемые, хоть потрогай рукой. Степан с гордостью думал о самом себе, все же сумевшем с опасностью для жизни накопить кое-что, сохранить себя и прийти к мирной пристани полным сил, желаний и самоуверенности.

Зеркальные окна другого, почти призрачного мира так и не распахнулись перед ним, так и не удалось подглядеть, как живут в этом мире. Там, конечно, нет коровьих стойл, нудных побудок, бригадирского зуда и всегда хватает мыла и горячей воды. Зато тут все роднее для него, Помазуна, человека, если уж на то пошло, не требовательного и скромного. Ему обожгла ладони жар-птица, а баба-яга найдется на любом квадрате земной площади. Миражи рассосались.

Гулко стучат ботинки по твердой земле, лопается, будто стекло, ледок, галки носятся в небе, выше печных дымов, — летают где хотят…

— Я твердо решил, Петя, — заключил Помазун, — меня теперь на шахер-махер па трензельном железе не затянешь. Бочка меня чуть невесты не лишила, мало того — доверия к самому себе. Сегодня кончается предыдущая глава моей «курикулевите», и я перелистываю страницу.

Машенька замедлила шаг, поджидая Степана. В глазах ее не погасли искорки, щеки румяные, холодные, ресницы чуточку тронуты инеем, также и прическа.

— Маруся! — кричит она вслед. — Не вздумай билеты брать. Не так ли, Степочка?

— Безусловно, мой антрацитик. — Помазун безбоязненно прижимает ее к себе. Не оттолкнет его теперь Машенька. И дело даже не в загсе, куда решено идти во вторник, а в том, что течение жизни принесло их к одному берегу; тут и бросай якоря.

— Ты поосторожней, Степа, — просит Машенька. — Сколько сеансов дашь?

Чувствуется, не зря открывались Машеньке профессиональные тайны гонщика.

Мальчишки, теперь уже вблизи, зачарованно изучали Помазуна. В зашнурованных до колен желтых ботинках, в синих бриджах с кожаными леями такого же яркого цвета, как и ботинки, в замшевой куртке с вязаными обшлагами и молнией, в шерстяном пухлом шарфе в шотландскую клетку и шапке пирожком, Помазун, безусловно, был достоин восхищения. Испорченным чутьем он понимал неотразимость своей персоны. Окунувшись в толпу, увидев сооружение, обставленное яркими плакатами, услышав музыку как призыв к действию, Помазун двинулся вперед подчеркнуто стройным шагом, подкручивая не без самодовольства свои черненькие шильцем усы.

Архипенко пожелал приятелю удачи и, протолкавшись к жене, взял ее под руку.

— На третий сеанс, Петя, — обиженно объявила она, — завклубом сунул… Может быть, ошибся? Ведь ты член правления, Петя.

— Ладно, Маруся, — успокоил ее Петр, — какая разница. Сеансы проходят быстро. Подыши свежим воздухом…

Возле клуба Помазуна поджидали Камышев, Белявский, Хорьков с женой Тамарой и еще несколько активистов.

Завклубом горячо докладывал:

— Блестящий успех! С других станиц едут. Стоило только услышать… Может быть, продолжим гастроли, товарищ Помазун?

— Попросите моих товарищей, пожалуйста. Если согласятся, а я… — взгляд упал на Машеньку, повисшую на его локте, — переключился на другую программу…

— Правильно, — поддержал Камышев, — нельзя разбрасываться.

— Логично, — завклубом развел руками, сопроводил свой жест глубоким вздохом.

Приготовления подходили к концу. Друзья Степана, два гонщика — один молодой, в ярком джемпере, второй пожилой, с тяжелым небритым подбородком и глубоко запрятанными глазами, — равнодушно упрекнули «изменника искусству» в опоздании и объявили о своей полной готовности начать представление.

Мотоциклы прогревались в клубной пристройке, где обычно хранился кое-какой инвентарь и отдыхали киномеханики передвижек.

Прикоснувшись губами и усиками к щеке Машеньки, Помазун все той же походкой баловня судьбы направился в пристройку и, не доверяя чужим рукам, сам тщательно проверил готовность своего механического скакуна. Вне всякого сомнения, разноречивые мысли бродили в голове «изменника искусству», но, скрыв под наигранной маской полного спокойствия, Помазун не выдал их даже малейшим намеком.

Прежде всего беспокоили баллоны. Каучуковые покрышки, добытые у артистов, отработавших в заграничных гастролях, не возбуждали опасений, а вот камеры иногда не выдерживали. Сегодня Помазун должен был показать самый высокий класс мастерства, и поэтому к резиновой синтетике, скрытой под натуральным материалом, добытым из соков тропического дерева, он предъявлял высокие требования. Гонщик, погибший в ауле, слишком понадеялся на стойкость вулканизации, и ему пришлось расплатиться за это жизнью. Циркачи, побывавшие в Ниме, во Франции, где сохранился бой быков, рассказывали о гибели матадоров. Быки, доставляемые из питомников Испании, целились обычно в брюхо. Погибшего гонщика назвали понравившимся Помазуну словом — моторреро.

Через стены пристройки доносился гул толпы и марш Дунаевского из кинофильма «Цирк» — знак того, что вдохновение администратора нарастало: он выполнял обязательства по социалистическому соревнованию, подписанному в Грозном с другой труппой гонщиков.

Все позади, абсолютно все! Ни угрызений совести, ни сосущих позывов. Даже мираж командировки за рубеж, связанный с нейлоновой шубой для Машеньки, не затуманивал проясненного сознания Помазуна. Все позади! Впереди спокойные годы в станице, среди курганов и степовых балок, под ветром с Азовского моря, под крик перепелок и сияние зорь на матовых крылышках жаворонков.

— Товарищ Помазун, поспешите! — требовал администратор, вечно взъерошенный и торопливый, их вожак и колдун маршрутов.

— Хорошо, бобик! — Помазун натянул марсианский шлем и, поглядев в зеркало, удостоверился, что выглядит исключительно импозантно.

Теперь ему наплевать на «импрессарио», наплевать на его доносы начальству, на обвинения в недисциплинированности. Помазун будет соблюдать дисциплину артели. Он соскучился по дисциплине. Через годик, а то и раньше поглядите, во что превратятся ремонтные мастерские, как заиграет техника! Он выкрасит все машины в яркий светлый цвет, пусть неряхи не рассчитывают на снисхождение, не хвастают замазученными руками.

Марш Дунаевского вызывает его на арену. Моторреро! Ладно влепил циркач! Последний раз его встретит рокот толпы. Еще раз он познает жуткий восторг вращения в бочке. Сегодня Степка Помазун отколет номер, от которого у лысых волосы встанут дыбом.

— Это моя Машенька, — заявляет он администратору. — Ей на все сеансы. На все три! Проводите, мусье!

Помазун видит Хорькова с папиросой во рту. Пар дыхания и дым заволокли его. Однако Помазун узнает Хорькова. Пусть и Хорьков идет на первый. А Архипенко?

— Петя, Маруся! Прошу! — Помазун не обращает никакого внимания на мольбы администратора. — Вы или я в душегубке? Если вы, разрешите узнать, кого вы намерены пригласить на сеанс?

— Хорошо, отлично. Я могу пропустить кого угодно, но вам надо спешить!

К бочке ведет лестница. Только поднявшись по ней под брезентовый купол, можно увидеть то, что происходит внутри. По лестнице с известными мерами предосторожности поднимаются Павел Степанович Татарченко, на правах отца невесты, попавший в почетные приглашенные, комбайнер Ефим Кривоцуп, Петр Архипенко, бережно поддерживающий Марусю…

Толпа напирает. Поэтому порядок поддерживает милиция и несколько дружинников со значками и нарукавными повязками под руководством Гриши Копко.

— Прошу, проходите, Михаил Тимофеевич, — Копко предупредительно раздвигает людей, давая место Камышеву и вновь избранному секретарю партийной организации артели Белявскому.

— Народ, народ сначала пропустил бы. — Камышев на минуту приостанавливается, мучимый угрызениями совести, но толпа напирает и вдавливает его на первые ступеньки.

Репродуктор разносит патефонную музыку.

Из машины выходит Талалай вместе со своей супругой и детьми, здоровается за руку со знакомыми станичниками и, повинуясь зычному, молодому голосу услужливого Гриши Копко, проталкивается к аттракциону.

— Товарищ Талалай, вы могли опоздать на первый сеанс! — Копко пожимает руку директору совхоза, кланяется его супруге. — Просим, пожалуйста.

Круглый помост под брезентом заполнен. Администратор выкрикивает в микрофон потрясающие подробности о знаменитых гонщиках. При упоминании Помазуна вспыхивают жидкие аплодисменты. Над площадью поднимается пар от дыхания. Шум не умолкает. Парни и девчата, отчаявшиеся попасть на представление, затеяли танцы под гармошки и требовательно напирают на двери закрытого клуба.

Пулеметный треск мотоцикла возвестил начало. Первым, будто для разминки, вышел на стенку старший труппы, степенный и опытный гонщик, предпочитающий будущую спокойную жизнь где-либо на лоне природы ненадежному одобрению толпы. Этот не станет без причины лихачить, ему не к чему завоевывать славу, тем более на глазах станичников передовой артели, где немало орденоносцев и героев.

Едкий угарный дым заставил прокашляться даже привычных механизаторов, а нестройные аплодисменты проводили лидера с арены. Ждали своего, Помазуна. Его можно встретить в ладошки, если уж пожаловал на последние гастроли в родную станицу.

Помазун раскланялся, поправил шлем, что-то сказал напарнику, зеленому мальцу в оранжевой куртке. Тот посмотрел в ту сторону, куда указал Помазун, и поднял руку. Привет передавался Машеньке. Стоило тряхнуть головкой, блеснуть сережками и показать модную стрижку — ради нее пришлось трястись в город на грузовом «ЗИЛе».

В глубине бочки, на ее дне, примащивались на своих мотоциклах два человека. Музыка Бизе сменила антрактные «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого.

Гонщики, казалось, легли на рули и стали похожи на ос. Первым ринулся молодой, и, только после того как он сделал два — три круга у основания бочки, к нему присоединился Помазун.

Свежие клубы угарного газа ударили в нос. Треск досок под колесами мотоциклов смешался с рокотом моторов, и ощущение естественного страха вскоре сменилось у всех знойным любопытством.

Гонщики вначале кружились друг за другом, все выше поднимаясь к черте, окрашенной красным. Воздействие центробежной силы и ловкость гарантировали безопасность. Казаки, многие из которых немало поджигитовали на своем веку, после того как притупилась острота первого впечатления, стали криками требовать от Помазуна чего-нибудь поострее. Вряд ли Степан слышал эти требования. Но он не заставил долго ждать своих одностаничников. Последняя гастроль есть последняя гастроль! Тут нельзя жалеть ни сил, ни нервов. К тому же наверху его Кармен, и «там ждет его любовь».

Почти вдвое увеличив скорость и описав восьмерку, потом повторив ее в очень рискованном положении, Помазун дал сигнал партнеру покинуть арену. Тот охотно скользнул вниз и юркнул в боковую дверцу. Когда за ним закрылась дверца, в бочке остался только Помазун. Один на один с людьми, с которыми ему впоследствии придется делить обыденные заботы: сеять, пахать, жать, добывать в непогоду и вёдро хлеб и мясо.

Сегодня проходили смотрины не только блудного сына, но и его качеств, возвращаемых полям и хатам, качеств, которые должны быть использованы теперь по-иному.

Сеанс затягивался неспроста. Помазун был неистощим на выдумки. Казалось, он хотел полностью выжечь не только бак, но и самого себя.

Под грохот досок и гул колес слышались выкрики похвал, похожие на стоны:

— Давай, Степан!

— Вот гад!

— Степа, шарашь их, ядри их на кочан!

Какие только уродливые слова не вылетают из глотки русского человека в момент наивысшего экстаза! Здесь не жди логически стройных оценок. Выкрикивается первое, что попадает на язык, — только бы выдохнуть свой восторг, облечь его в звуки, пусть иногда и непотребные.

Происходило странное явление. Люди, начисто отметавшие своего станичника как циркача, неистовствовали от радости и восторга, хотя он предстал перед ними сейчас не как выдающийся бригадир, сумевший вырастить такое-то количество зерна сверх положенного, а как артист весьма сомнительного жанра.

Первые слушатели народного университета — им было оказано предпочтение, — вероятно, не сомневались, что в этой грохотавшей бочке, наполненной удушливым газом, и проходила первая лекция. Степан Помазун не зря был вытребован к столь знаменательному событию, и умелый пропагандист Никодим Белявский не напрасно утвердил его в качестве первого лектора.

Если заглянуть в душу старого казака, начинавшего на Кубани эру колхозов, то в его раздумьях мы нашли бы много приятного. Никогда не вернулся бы нестойкий парень в станицу, если бы сообразительный его ум не определил выгоду. И дело не только в чаровнице-звеньевой, не только в ее лукавой красоте. Заглядывай глубже. Не приди в село новый курс, не посети Кубань трижды, а то и четырежды бывший политком стрелковой дивизии, освобождавшей сечевые и таманские земли от белых наймитов, — на волосяном аркане не затащить бы обратно Помазуна. Да и Маша Татарченко не вернулась бы, нашла бы себе место в любом городе.

Было время страшных мыслей. Не потому ли так рано заснежился смоляной чуб? Иногда находила такая тоска, что хоть шашкой ее вырубай: падала с крутой горки колхозная жизнь, сыпались дурные семена недоверия, трудно было удерживать столбовых колхозников от утека. Если и выдюжили, то благодаря гигантской вере в самих себя и в дальновидность партии, и не променяли этой веры на одеколон «Шипр», на теплые нужники и жалованье в городских конвертах.

Давай, Степа! Докажи им, что все лежащее вне родного чернозема — ерундовина и глупости! Эта земля — твоя родина и сила, в ней схоронены твои предки, и не должен поколебать тебя тот факт, что нерадивостью нашей и презрением к памяти не всегда отыщешь те могилы. Даже прах отцов и дальних предков взывает к тебе из-под полыней и чернобыла, диких маков и акациевой неистребимой молоди.

Помазун решил завершить сеанс коронным своим номером, категорически запрещенным ему представителями охраны труда. Никто из артистов «круга смелости» не решался на отчаянную фигуру, изобретенную Помазуном. Только он мог на ходу — где там на ходу, на лету! — сделать стойку головой вниз. Для этого нужно было обладать не только отвагой, но и крепчайшими натренированными мышцами и чувством равновесия, расчетом на кратчайшие доли секунды.

На восьмерке, находясь полностью в горизонтальном положении, когда, казалось, колеса мотоцикла оторвались от вертикальной стены и сброшенный газ погасил рев мотора, Помазун рывком выбросил ноги вверх и как бы врос левым плечом в кожаную подушку сиденья.

Один круг, второй, третий…

Зрелище не для слабонервных. И тот же Петр Архипенко, видевший на своем веку всякое, зажмурил глаза и крепче поддержал Марусю, тяжело обвисшую на его руке. Жуткий до тошноты вираж Помазуна все же возмутил степенного Петра. Не любил он излишней, самоуверенной бравады. Всякое дело есть дело, и шутить с ним нельзя. Это все равно что если бы тот же Карпухин, пользуясь знакомством с турбокотельным агрегатом, сунул ради пустого хвастовства башку в поддувало.

И вдруг замерли и тут же ахнули люди. Петр, схватившись за поручни, видел: в жерло, казалось, бездонного колодца, распластав в воздухе тело, летел человек, и ноги его, обутые в желтые краги, вращались и сверкали, как бутылки жонглера. Осиротевший мотоцикл, подчиняясь центробежной неодушевленной воле, обернулся один, а может быть, два круга и, оторвавшись от стенки, полетел на дно ямы, наполненной удушливым смрадом…