Книга: Матросы
Назад: IV
Дальше: VI

V

Первым поутру снялся флагман. На его мачтах поднято три брейд-вымпела. В море шло большое начальство. Тяжелые стволы главных калибров, казалось, лежали на палубах. Форштевень, знавший фиолетовые воды Средиземного моря, лениво раскатывал волны, рожденные нордовым ветром.
Город полностью еще не проснулся. Кое-где горели огни. Сизые туманы держались в низинах и почти не касались белых кварталов на высотах.
Подводные лодки ушли раньше, незаметно — их тренировали на скрытность. Эскадренные миноносцы почтительно затоптались возле флагмана. Мощные турбины их могли бы обеспечить более высокую скорость.
«Истомин» посигналил «Гвардейцу», подтверждая дистанцию, и старый крейсер, наступив ему на бурун, покорно поплелся, словно забуксированный невидимым тросом. Пока спешить было некуда. Все подчинялось особому расписанию. Каждый занимал свое место. Актеры уже сыгрались на репетициях, теперь предстояла премьера.
Все внешне обстояло как на обычных учениях, только обошлись без сбора на юте, где обычно зачитывался приказ.
Старый крейсер. Трубы прямые. Пониже, чем у «Авроры». Он не такой, как современные корабли, похожие на гончих в погоне. Осколок империи. Его корпус клепали из металла, добытого еще рабами Юза. Заброшенный на судоверфях, недостроенный корабль избежал трагической судьбы Черноморского флота. До него не было дела и после гражданской войны. Уставший рабочий не мог осилить такую гигантскую штуку. Только окрепнув, откачав шахты и задув домны, рабочий по острой необходимости оборотился к военному флоту, зажег на заржавленных палубах Прометеев огонь электрической сварки, распалил жаровни с заклепками, потребовал от уральцев и питерцев орудия и другую корабельную начинку.
Спущенный на воду крейсер считался гордостью возрожденного флота, самым красивым, самым быстроходным, самым надежным. Его называли грозно — крепость. На нем проходили службу многие из нынешних адмиралов.
Доценко до мучительных подробностей вспоминал все связанное с этим кораблем. Там его первый матросский кубрик, потом — старшинский, отдельная боцманская каютка, почти конура, куда приходилось, как Плюшкину, тащить всякую чепуховину — от фонарей до пемзы. Потом вместе с офицерскими погонами (достались трудно) ему отвели каюту секретаря партийной организации, поближе к парткабинету. Поздравляя с лейтенантством в низкой кают-компании, вручили подстаканник с гравировкой, заставили читать стихи.
Война, походы, рейды!.. Дрались за Одессу, за Севастополь, высаживались в Феодосии с безумной смелостью. По палубам била артиллерия берега, и после с отвращением приходилось смывать жирные пятна с брони.
На гафель пополз гвардейский флаг, под крики «ура!» и рокот труб и барабанов. Мурашки пробегали от торжественных слов верховного приказа.
Корабли повернули. По левому борту проплыли скалистые берега и бухты Херсонеса. На якорях покачивались сторожевики. Работали антенны береговых локаторов. Форт — будто стальные шлемы на головах великанов.
Ветер гулко играл натянутыми чехлами стартовых установок. Матросы называли их гражданским словом «кровати».
Боевая тревога, сыгранная дежурным горнистом после объявленной командиром корабля задачи, молниеносно вымела, будто метлой, кубрики и палубы. Если пролетит птицей расторопный Кукин, выполняя приказ Ступнина, то тут уж ничего не попишешь: он и связной, и верный помощник.
Ракетные стрельбы с солидных дистанций по движущейся цели волновали не только бывших артиллеристов-дублеров, ныне отрастивших чуприны и получивших право самостоятельной вахты.
Василий Архипенко и его товарищи были скрыты в глубине корабля, в царстве автоматики и кибернетики, упрятанном под броневую палубу и защищенном бортовым бронепоясом и серией предохраняющих отсеков.
Центр, диктовавший свою волю артиллерии, теперь стал хозяином ракет.
Готовая ракета почти не попадает в руки человека, хотя ее с начала до конца сработал человек. Ракета тайно уходит с завода на склад и так же тайно попадает в свое гнездо. Нет стеллажей, стука прибойников, подающих, раздевающих заряды, заряжающих и всех остальных слуг артиллерии нарезного ствола.
Репетиция ракетной атаки озаботила лица людей. Возбужденно блестели глаза, расширились зрачки, потерялся дар речи в общепринятых нормах; команды бежали по шнурам в бронированно-каучуковой оболочке; ларингофоны, не искажая точности слов, металлизировали живой голос, отнимая у него аромат и краски.
После отбоя наблюдали с палубы за «жертвой», уходившей от них все дальше. Никто не шутил, даже самые отчаянные юмористы. Собравшийся на смену Карпухин толкнул локтем Василия, задержался возле него. Лицо у него было строгое, замкнутое.
— Последний раз горят на нем форсунки, Василий, — сказал Карпухин, почти не раздвигая губ.
Впечатлительный Столяров с побледневшим, осунувшимся лицом, болезненно-жадными глазами спросил, не отрывая взгляда от уходившего корабля:
— Команду-то снимут? Ведь там люди…
— А как же? Не оставят, — строго ответил Василий Архипенко, — когда подойдет время, один из эсминцев справится. Людей там оставили немного, только крайне необходимых… Так, что ли, Матвеев?
Матвеев ничего не ответил, по-видимому, задумался и не услышал вопроса. Столяров посмотрел на него, помолчал и, как бы ища сочувствия своим мыслям у более близкого ему товарища, сказал:
— Мне страшно, Вася. Представляешь: корабль на полном ходу, без единого человека на борту… У меня мороз по коже продирает…
— Этого нельзя допускать… чтобы мороз по коже. Мы, брат, люди военные. Не того еще в случае чего наглядишься. Мурашек не хватит.
Крейсер что-то просигналил флагами. Разговаривал с эсминцем, подойдя к нему на два — три кабельтова. Прочитать без оптики семафор не удалось — далеко. Однако нашелся мрачный шутник, остролицый матрос-второгодок.
— Про-щайте, товарищи, с богом, ура! — гримасничая, перевирал он семафор с крейсера.
— Не ври, — остановил его Одновалов, — вдумайся-ка получше в событие. Надо понимать, где можно юродничать, а где стыдно…
Одновалова научились уважать и за силу, и за степенность. Бывший каспийский рыбак подков не гнул, не шиковал своими мускулами, как некоторые хвастунишки, а по-умному, делами, отзывчивостью, а где нужно, и строгостью расположил к себе товарищей. Зачастую получалось так: молчит человек, а возле него кучкуются; а другой треплется, язык не остывает — и никакого успеха. По-разному человек достигает своего места в жизни. Мысленно рассуждая на эту нелегкую тему, Василий наблюдал за перископом следовавшей вместе с ними подводной лодки. Издалека казалось, будто некий превосходный пловец в ластах и маске с обычной трубкой для притока воздуха к легким соперничал с их быстроходным кораблем. А ведь внизу, куда уходит труба перископа, тоже люди, машины, оружие, свое особое, подводное товарищество. Все заманчивей становится этот род кораблей, все больше приковывает внимание, с каждым месяцем таинственней их пристанища.
С поразительной быстротой терялись берега полуострова. Полчаса назад еще маячила какая-то лохматая, словно папаха, вершина, и нет ее. Густые тяжелые облака наползали, дымились, как чугун, выпущенный из летка огромной домны.
Волны беззвучно неслись у бортов. Их естественный шум заглушали могучие турбины, ритмично потрясавшие корабль и утробно стонущие в борьбе с морем.
Пользуясь крохами времени, оставшегося до спуска в лабиринты горячих низов, рассказывал Карпухин историю своей женитьбы, довольный тем, что его слушают с жадностью не только молодятина, а даже пренебрежительный ко всему Архангелов и старший боцман Сагайдачный.
— Ну чего спрашивать, как мы с ней оформились? — говорил Карпухин самым что ни на есть прокисшим голосом. — Встретились после известного вам происшествия на комендантском огороде. Какого происшествия? — Хмурые и в то же время ласковые глаза котельного машиниста задержались на оживившемся личике Столярова. — Ребята знают какого. Сидели на губе и по требованию коменданта поливали его перец и помидоры соленой морской водичкой…
— Расскажите, мы не знаем, товарищ старшина, — попросил Куранбаев, — старшие товарищи всегда передают свой опыт младшим.
— Тогда я о своем опыте больше ни слова, — Карпухин постарался обойтись без всякой улыбки. — Мы отхулиганились, и хватит. Вы, Куранбаев, — другая, полностью сознательная формация флота, поэтому разрешите делиться опытом исключительно положительным, не противоречащим уставам и наставлениям. Итак, встретились мы на нейтральной почве, на лекции о культурном поведении советского человека. Вышли оттуда сытые от всяких советов, как мыши из закрома, и никаких у меня претензий к легкому флирту, ребята. Съели по мороженому, выпили крем-соды, легли на обратный курс — к ее дому. Поверите, даже под руку ее взять постеснялся. И этим, по моему мнению, я ее и пленил, так как моим кочегарским профилем никого не пленишь. Не тот красавец. Ушел я несколько в себе разочарованный, ведь она все же как-никак вдовка, ребенок есть, застенчивость моя тут ни к чему. На поверку оказалось — именно застенчивость сыграла самую важную роль. Призналась она мне потом. Если бы, говорит, ты сразу нахально полез с объятиями и всем прочим, налепила бы тебе пощечин, и амба всем встречам. Скучала она, как и всякая женщина, по уважительному к себе отношению, а нашего брата матросню вообще в копейку не ценила. Пижоны, мол, как бы сорвать. Это, хлопцы, всегда имейте в виду, решая программу своего поведения.
— Ты постарел, Карпухин, — сказал Архангелов с кислой усмешкой. — Нравоучениями нас и без тебя есть кому фаршировать. Как ты с ней договорился? Жених-то с тебя плевый.
— Как плевый? Я могу на аккордеоне, рисовать могу, в случае чего на танцплощадке заработаю, на плакатах. А ты, кроме того как разные валики крутить на программном устройстве, что можешь? — Карпухин отпарировал беззлобно и продолжал без всяких отступлений: время было на исходе, да и что-то подозрительно, строем над мутным горизонтом прошли реактивные самолеты. — Договорились мы по-взрослому. Не детский дом — сверхсрочная служба. А когда увязали все прочно, вплоть до выяснения материальных ресурсов, направился я к самому полковнику. Как-никак хоть и дальняя, а все же его родственница. Она мне ворота оставила открытыми, час выбрала, чтобы попасть не в зону урагана. Застал я полковника в голубой майке и в шлепанцах. Сидит под абрикосом, ест арбуз. Глаза веселые, может быть, успел предварительно трахнуть стопаря. Подхожу я к нему серее парусины, во рту сухо, ноги не гнутся. Сами понимаете, комендант, прикажет: «Кру-гом! Шагом марш на трое суток ареста!» Нет, вижу, настроение подходящее, улыбается, приглашает присесть. Наколол на ножик кусок арбуза, подносит прямо к моим губам, угощает… Осторожно, чтобы не порезаться, снял я с ножика арбуз, жую. Комендант сам начал беседу. Расспросил обо всем, похвалил за вступление в партию, назвал боевым единомышленником. Сработала моя Серафима не хуже ваших программных машин, ракетчики. Подействовала на самые чувствительные его импульсы. Сама появилась на завершающем этапе, из-за спины полковника делает мне знаки, веселая. И он обернулся к ней, смеется. Сразу, без дальнейших дипломатий, приступили к делу. Оказывается, ей от отца в наследство перешел домик на Северной стороне, по улице Леваневского. Почта близко, колонка во дворе, водой обеспечены, живем теперь там, устраиваемся…
На бреющем прошел турбовинтовой бомбардировщик, судя по вспышкам, оснащенный специальной аппаратурой. Заработала антенна самого важного радара, провожая «бизона», и, после того как погасли звуки реактивных турбин, самолет скрылся за высокой стеной морского горизонта.
Матросы продолжали топтаться возле Карпухина, ежились. В бушлатах продувало хоть и не до костей, но так называемый цыганский пот прошибал.
«Расчетливый, по-видимому, мужчина, — думал Василий, проверяя свои отношения к Галочке Чумаковой мерами, отпущенными Карпухиным. — Неужели любовь такая точная штука? Ворота открыла, настроение угадала, появилась вовремя. А если никто не откроет, если все по-другому? Если просто любить, тосковать, жаждать, метаться и, ничего не получая взамен, все же продолжать жить только этим?»
— А как же… любовь? — осмелился спросить Василий. Он ожидал насмешек, но их не последовало. Ждали ответа от Карпухина серьезно, с нахмуренными лбами.
— Любовь? — Карпухин проникся общим настроением. — Не знаю, как это назвать, а я уже там… с нею. Теперь у меня две цели: одна тут, на корабле, вторая там, дома. Думаешь, служить буду хуже? Нет! Лучше буду служить. Теперь меня никакие температуры не испугают. Лезу в котельную, к топкам, также и из-за нее, из-за любви. Драться буду тоже в таком же мудром сочетании. Теперь тот же Севастополь для меня втрое дороже, не подпущу к нему… И не только потому, что нашлась женщина, которая впервые назвала меня не Карпухин, а Колечка. Не только потому, что вот эта щека кочегара — ее и пемзой не отскоблишь — целованная… Да, да, братки, целованная… — Карпухин широко улыбнулся, стал очень красивым. И ушел к своим топкам, провожаемый сочувствием этих простых сердец.
Обедали, как всегда, ровно в двенадцать. После обеда сыграли тревогу, повозились возле стартовых установок, провернули механизмы, а их сотни на корабле, и после отбоя находившиеся на палубах матросы увидели флагман, возникший перед ними во всей громоздкой и ненужной массе металла.
Флагман что-то писал прожекторной морзянкой, ему отвечали. Потом несколько часов шли одним курсом вместе с эскадренными миноносцами под командованием Белебея, которому недавно вручили дивизион. Когда закат сгустился до темно-гранатового цвета, флагман величественно скрылся, последний раз уколов облака копьями мачт.
Василий наблюдал и впитывал в себя все эти картины необычного рейса. Наряду с ожиданием чего-то важного и жуткого в чувствительном молодом сердце продолжали жить штрихи из короткой повести котельного машиниста. До чего же просто и одновременно сложно течение жизни! Никак не угадать всего, что ждет тебя впереди. Отъявленный холостяк Карпухин обрел свое счастье и наполнен им до самых краев. А ему, Василию, уставшему от смутных надежд, приходится, пожалуй, раз и навсегда отказаться от них. Куда ему, обычному комбайнеру и по службе рядовому матросу, дотянуться до тех высот, куда поднялась его желанная, так растревожившая его душу!
Подобно этому посвежевшему ветру, перелопатившему крупную зыбь в крутую волну, налетела любовь на его сердце. Ишь как расправляется ветер с могучей стихией! Будто невидимыми глазу чабанскими бадигами погнал он со свистом и жутким воем густые отары овец. Бортовая качка не действовала на Василия, и к слабости тех, кто поддавался ей, он мог относиться с великодушием ветерана. Туда, туда, возможно, до самой Одессы бегут белорунные волны. Туда, где она, смелая и красивая до спазм в горле, близкая и в то же время далекая, как звезды.
Небо окончательно заволокло. Холодный дождь промыл палубы и трубы, блестевшие даже в темноте. Ракетный крейсер шел с погашенными огнями, со слепыми иллюминаторами. На крыле — отвесе мостика показался командир в накидке, черной и широкой, под стать морю, по которому он, неутомимый Ступнин, фанатично преданно исполняя волю народа, вел доверенный ему корабль, символ нового века.
Корабли, рассредоточенные по противоатомному эллипсоиду походного ордера, связывались по радио. Не только ночью, но и днем сигнальная вахта не открывала ящики с флагами, ограничиваясь обычным наблюдением всех четырех секторов.
Адмирал на флагмане приказал «Истомину» оторваться от цели и, выйдя на заданную для атаки дистанцию, ожидать условного сигнала «зет». Изменив курс и усилив скорость хода, Ступнин не объявил тревоги, чтобы и самому до конца проверить боевую готовность матросов и офицеров.
Локаторы, вцепившись в цель, не отпускали ее. Светлое удлиненное зернышко, похожее на пшеничное, не уходило с экрана. Электромагнитные волны импульсов стремились от центра и, как бы ударяясь в цель и ощупав ее, возвращали контурное ее изображение.
В штурманской рубке стояла поразительная тишина. Флагманский штурман, обычно не весьма спокойный мужчина — взвинтить его не составляло большого труда, — держался изумительно. Конечно, он был начеку, внимательно следил за счислением курса и записями в журнале, и лейтенант Соколов нервами, кожей чувствовал за своей спиной вздохи соглядатая и слышал похрустывание леденцов: флагштурман бросил курить и обратился к заменителю — конфеткам.
Иногда он задавал вопросы, неизменно начиная их с некоего подобия мычания: «Э-эм-м… Молодой человек, м-минуточку, э-эм-м». Он настолько безукоризненно знал свое дело и так верил подчиненным ему людям, что почти не утруждал себя членораздельной речью. Его понимали и по междометиям.
Перечитывая поступающие в рубку расшифрованные депеши, флагштурман передергивал угловатыми плечами, проглатывал леденец и, наклонясь к Вадиму, деликатно просил подтвердить те или иные сведения для ответа.
Корабли не гасили радиосвязи, не таились. Проводился один из серьезных опытов обороны, описание которого потребует потом немало бумаги. Сегодня ракеты полетят над Черным морем, а завтра так же свободно могут проложить точную трассу через континент.
Глухая штормовая ночь. Гудение мачт и такелажа, холодный дождь-секач не влияли ни на аллюр современного нарочного, летящего в ультракоротких волнах эфира, ни на точность приказа.
Теперешний гонец не шпорит коня, не преодолевает преград, не зависит от наличия овса в торбе, от твердости глаза и шпаги или от того, звенят ли дукаты в мешочке из кожи.
Сигнал «зет» поступил, и колокол громкого боя с быстротой урагана раскидал всех по своим местам.
Началось. Цель так и не ускользнула с экранов. Старый крейсер шел полным ходом, не имея уже ни одного человека на борту. Яростно горели форсунки, пар от котлов бросался на лопатки турбин, энергия двигателей вращала стальные валы, огромные и толстые, будто стволы вековых сосен. Командир приказал оставить на гафеле флаг, ибо никогда советский корабль еще не спускал перед врагом флага.
Ракеты были врагом корабля, а гвардия всегда остается верна традициям военного флота.
Локаторы не регистрируют этих подробностей, на круглых дисках экранов по-прежнему только зернышко с искристым, тонким ростком. Возле него покружились еще зернышки — эсминец и боевые катера ушли за пределы экрана. Крейсер будет расстрелян при помощи теленаводки — пока назовем это так. Он попал в луч, как заяц в поток света автомобильных фар, и ему не уйти никуда, сбоку нет ни кювета, ни бурьяна. Локаторы будут следить, наводить, командовать, исправлять курс: приемник, передатчик и целая сеть промежуточных ультраточных механизмов между ними…
Ракета, одна или несколько, понесется вперед, развив свою ярость огнем молниеносно выжигаемого топлива. Ракета идет не вслепую — слишком дорогая она штука, слишком велик убыток просчета.
Пернатая зловещая ракета в теперешнем виде возникла недавно, и ужас в том, что к слову «ракета» уже привыкли. Она способна испепелить площадь, равную большой области, уничтожить на ней все живое, а ею на словах помахивают и вертят, как брелоком от карманных часов во время ленчей и коктейлей.
Одна, всего одна ракета доносит заряд даже с обычной взрывчаткой, мощностью равной… Довольно! Не будем вникать в адскую кухню. Посмотрим, как тысячи молодых и поживших людей расправляются со старой посудиной.
Ракета выползает из трюма и волею простых и беззлобных юношей, осатаневших в своей бронемышеловке от жары и качки, покорно склоняется ровно настолько, чтобы, оторвавшись, свершить полет по заданной им кривой и накрыть цель.
Юноши те же: Архипенко, взятый из-за штурвала хлебоуборочный машины; Одновалов, оторванный от весел каспийского кунгаса, добывающего осетров и селедку; Матвеев, призванный прямо от токарного станка; Куранбаев, брошенный в самое пекло из кумысных степей и оазисов нефтевышек; интеллигентный юнец Столяров, мечтающий украсить своими творениями страницы газет и журналов. Все они обучены и молниеносно переобучены управлению смертоносным оружием, которое ни разу не пощупали руками. Для них новая эра — стальные отсеки, нехватка воздуха, механическое выполнение команд механическими руками автоматов. Детские рогатки остались далеко позади. Причислим к ним и артсистемы. Машина решает задачи, ни разу не сбившись, не запросив переэкзаменовки. Машина следит за человеком, издевается над неучами, если они суют ей неграмотную программу. Машина брезгливо выплюнет мазню, сочиненную невеждой, не прикоснувшись к ней даже граном своего разума.
Итак, ракета склонилась, перед ней выложен невидимый луч — могучий проводник, глаз современного циклопа. Эпически скорбная сцена, не предугаданная наивными трагиками Эсхилом или Софоклом, разыгрывается в бассейне Понта Евксинского, в местах, где блуждали галеры хитроумного Одиссея и искателей золотого руна.
Платино-иридиевые проволочки толщиной, предположим, в конский волос приняли электрический ток, добытый в своей первой стадии черными руками плечистого парня кандидата в члены КПСС Карпухина. Огненный луч воспламеняет топливо, добытое сложным путем поисков, разочарований и восторгов.
Возможно, ракеты идут на самовоспламеняемом топливе, возможно, и так. О том, как срабатывает в конце концов эта вещь, пожалуй, не знают ни Архипенко, ни Карпухин. Они не видят своими глазами картину старта. Ракета не имеет отдачи, поэтому не дает толчков. Яркий свет, будто гигантским пожаром, окрашивает корабль и участок моря. Первая ступень будто облила все вокруг потоками крови. Смотровые щели командирской рубки сверкнули, как рубины. Отражательные плиты выдержали потоки первичного огня и выбросили пламя вниз и по раструбу за борт. После того как взорваны хомуты ее крепления, ракета вздрагивает и по направляющим, как по салазкам, свирепо, отшвырнув первую ступень, уносится в аспидную ночь с надрывом и свистом, с огненным факелом.
Чтобы не входить в детали, мы по-прежнему будем называть систему посыла и наводки каналом незримого ствола — телелуча. Это понятно всем. Телелуч, обращенный на мирные цели, приносит не ампулу смерти, а видения разговорчивых очаровательных дикторш, балетные спектакли, музыку милых ветхозаветных старцев, не ведавших того, что их бессмертные творения будут разноситься в мире по маршрутам лучей, и того, что эти лучи так же послушно могут способствовать полету водородных головок.
С пронзительной силой ракета пробила беспомощные облака и, соблюдая точность в радиусе десяти метров от намеченной точки, угадала по центру… Крейсер, шедший на полных парах, мужественно грудью принял гостя новой эпохи. Он разломился от взрыва, как арбуз под кованым копытом, захлебнулся алой, а потом черной волной, захрипел и, не успев покрасоваться своей предсмертной отвагой, пошел под воду, к морским глубинам.
Пшеничное зерно на экране вспыхнуло и исчезло. Развертка кружилась, открывала присутствие на полигоне флагмана, эсминцев, вспомогательных кораблей, устремившихся к месту взрыва.
Ступнин оторвался от каучукового обруча локатора боевой рубки, надел фуражку. Лицо его было очень бледно, губы сжаты, в глазах — ни росинки радости. Устало обернувшись, увидел Доценко.
— Михаил Васильевич, что с вами? — обеспокоенно спросил тот.
— Ничего, ничего, — натянутая улыбка тронула уголки твердых губ, но глаза остались прежними.
Помедлив, Ступнин молча протянул руку Доценко, непонятно — поздравил или утешил, и тихим баском приказал Заботину:
— Отбой!
Назад: IV
Дальше: VI