Море. Косогор, прорезанный тропинками. Под ногами скрипели и трещали желуди. Волна мертвой зыби с хриплым шумом омывала скалы. Катюша прильнула к человеку, который помог ей заново увидеть широкий мир.

Есть невыразимое очарование в осеннем море, хотя оно в эту пору не такое щедрое и не всегда ласково. Осенью чаще натекают облака; они тяжелые и низкие, море седеет вслед за горами, принимающими удары северо-восточных холодных ветров.

Можно остановиться, полуобнять теплые, податливые плечи Катюши, смотреть через сетку ветвей, заплетенных лианами, на чаек, слушать их крики, похожие на детский плач.

Дубы раздирали корнями скальные грунты. Желуди, просекая листву, глухо били о землю.

— Мне с тобой очень хорошо. Непривычно хорошо и… спокойно, — Катюша прижималась к Вадиму плечом, смотрела в глаза счастливо и преданно. — Поцелуй меня.

Они поднимались все выше по тропинке, усеянной прошлогодней прелой листвой, через полянки, накрытые сетями тканей, мимо стволов, обомшелых и грубых, обвитых лианами и плющом.

Они останавливались, держась за руки. Их неудержимо влекло друг к другу, они невольно подчинялись инстинкту, боясь снова потерять друг друга.

В аллее цвели каприфолии и японские розы. Юкка, кинжальное дерево неведомых южных долин, расточительно выбрасывала свои белые веера. Пахло прогретой солнцем вечной листвой эвкалиптов и камфарных лавров.

А где-то в других широтах, в той же России, уже зима, снег, малахаи и пимы. Но стена гор охраняет побережье от вторжения карских циклонов, принимая их удар на себя. Величественной цепью протянулся Кавказский хребет, закованный в ледяные латы.

— Не верится, не верится, — шептала Катюша. — У меня такое чувство, будто я жила в глухом краю и вот вернулась туда, где меня долго, долго ждали. Или я спала тяжелым сном, а меня разбудили и сразу осыпали цветами. Ведь я впервые на Кавказском побережье, если не считать, что здесь была ребенком. Во время войны. Тогда я ничего не понимала. Бескозырки, стальные каски, кукурузная мамалыга, каштаны… Мы собирали каштаны в лесу, жарили, варили, пекли. Я набирала целый подол каштанов. Чужие люди. Хотя нет, тетя Клавдия была и тогда. Она много сделала для нас и теперь делает. Она очень простая, почти неграмотная женщина, и говорит неправильно, а какая сердечная. Борис издевался над нею, когда она говорила: «капиток» вместо «кипяток», «глонула» вместо «глотнула», «почекаемся» вместо «чокнемся» и, как многие русские женщины, «исть» вместо «есть».

— Она женщина хорошая, — соглашался Вадим, вспоминая, как бережно Клавдия отнеслась к их сближению.

Тогда Борис Ганецкий, муж Кати, скандалил, угрожал, требовал развода, думая, что все ему сойдет с рук и по-прежнему уступчивая Катюша смирится. Но ему и в голову не могло прийти, что Вадим его соперник.

Нет, Вадим решил жениться на Катюше не из жалости, не из желания уберечь ее от новой обиды. Единственное, что заставило его решиться на брак, — любовь.

И он не жалел о случившемся.

В летнем кинотеатре шел новый фильм. Матовые шары фонарей светили сквозь деревья, как луны. Высокие стволы поднимались к черному небу. Струйчато текли потоки света, в них крутились мошки и бабочки. На экране мчался на шикарной автомашине джентльмен, изредка обращаясь к своей спутнице в прозрачном, как стрекозиные крылья, платье. Что там будет дальше, не все ли равно? Катюша прижималась к сильному плечу мужа и думала, думала. Мысли путались, становились все бессвязней. Она протирала глаза. Джентльмен в другом костюме, но на той же машине мчался по отличному шоссе, а сидевшая рядом с ним девица — новая, блондинка — вскрикивала и оглядывалась. Вероятно, они спасались от погони.

— Я так и не поняла, в чем там дело, — говорила Катюша, когда они вышли из кино. — Мне хотелось долго-долго сидеть с тобой рядом, и все… Сегодня я видела, как кефаль выпрыгивала из воды. Отчего? Ее преследовала хищная рыба или она играла? А может быть, она умеет дышать? Как она дышит? Жабры вырабатывают кислород из воды?

— Какой ты еще ребенок, Катюша. Ну какая разница, какое тебе дело до кефали и до ее жабр? Разреши, я тебя поцелую.

— Все видят… Хотя какое кому дело до кефали?

Чешуйчатые стволы драцен, кроны-ежи, высокие кусты олеандров… В глубине парка белели магнолии, и казалось, повсюду разливается их одуряющий аромат.

— Возьмем такси?

— Страшно дорого, Вадим.

— А тебе хочется?

— Мечтаю…

Шофер в белой рубашке и морских брюках невероятно горделив. Автомашина с зеленым огоньком за ветровым стеклом остановилась с визгом, намертво схватили тормоза. Потом зеленый огонек погас. Они неслись по красивой ночной дороге в общем потоке машин. Красные, спаренные точки взлетали впереди, опускались, подмигивали. Угадывалось близкое море. Рой светляков медленно проплывал в темноте, и казалось, что он почти рядом: шел теплоход, играла музыка — там, вероятно, танцы.

— Мне все кажется сном, — шептала Катюша, — и я где-то высоко-высоко. Я хочу танцевать. Помнишь, мы ходили с тобой на площадку?

— Еще бы. Ведь там-то я и влюбился в тебя.

— Ты шутишь, а мне все так понятно.

С каждым часом они становились все ближе друг другу. Постепенно рушились последние преграды: Катюша снова поверила в свои силы. Прежнее еще не было похоронено навечно, слишком мало прошло времени. Но чем дальше, тем глуше воспоминания, тем ярче настоящее.

А настоящее дарило дорогими минутами:

— Катюша, возьми эти деньги. Я очень прошу, купи Вите костюмчик, тот, красненький, с бретельками… который понравился тебе…

— Вадим, не надо. У Вити все есть. — Она снова и снова упивалась своим счастьем, и не потому, что в руках ее столько денег — пятьсот рублей, а может, и больше. «Вите костюмчик. Тот красненький. Он помнит».

— Не обижай меня, Катя. Я люблю Витю не меньше, чем тебя. И ты не ревнуй. Уверяю тебя, мы с ним станем большими друзьями. Он чудный мужик. Хочешь, пойдем покупать вместе? Я хочу снабдить его гараж новыми машинами, приглянулся мне самосвал и какая-то импортная деревянная машина с желтым кузовом…

— Цена-то ей не меньше пятидесяти? — протестовала Катюша, а лицо сияло, и все, кто видел их, обращали на них внимание, любовались молодой парой. Ведь явно молодожены, которые никого и ничего не видят.

Норд-остовые ветры выдували купальщиков с побережья. Зато осень приносила не только штормы — появились мандарины, хурма, йодистые плоды фейхоа и гранаты, похожие на старинные ядра, какими их рисовали на лубочных батальных картинках.

— Я впервые ем гранаты, — говорила Катюша, — впервые попала в санаторий. Впервые… Мне казалось, я никому не нужна. А когда чувствуешь себя ненужной…

Уже незадолго перед отъездом в рейсовом автобусе с овалами прозрачных стекол Катюша узнала в одном из пассажиров Петра.

Спокойный, возмужавший, уверенный, безусловно уверенный. Новый? В самом деле, какой-то новый. И не потому, что острижен по-иному, не под огрублявший его полубокс. Волосы зачесаны назад, чуть наискось, открыт большой лоб. Но не в этом дело — куда девались его робость, нерешительность. Неужели она, Катюша, не умела раскрыть в нем то, что раскрыла вон та женщина с твердыми смуглыми щеками, яркими смеющимися глазами и вьющимися волосами, небрежно рассыпанными по открытым плечам со следами солнечных ожогов? Конечно, эта женщина — та самая Маруся, ее незнакомая соперница из далекой и чужой станицы. Кулек груш, сочных груш сорта бера, лежит на ее коленях. Она вытирает грушу платочком, угощает Петра, он ест, нагибается и смотрит в открытое окно, чтобы не пропустить остановку, и быстрые тени ветвей бегут по его мужественному лицу.

Ворот рубахи, словно матросский гюйс, выпущен поверх пиджака. Память Катюши воскресила те дни, когда этот влюбленный в нее моряк приходил с букетиками роз, в газете к их маклюре, к дюралевой калитке из гофрированного бока «юнкерса». Как все это было невыносимо далеко! Ломило виски от такой давности. И зачем в ней бродит ее неукротимая память? Ничем не остановить движение жизни, ее неумолимые, заранее никому не ведомые шахматные ходы. Лучше сделать вид, что она не заметила Петра.

Петр и та женщина встают, продвигаются к выходу. Он бережно предохраняет ее от толчков. Вот они приближаются к дверце, откуда после шипения автоматических механизмов сойдут вниз и… навечно канут. Петр оборачивается — не забыл ли чего-нибудь на сиденье, и его глаза встречаются с глазами Катюши. Ее взгляд говорит: «Не смущайся, я ничего не нарушу, ничем тебя не огорчу, все уже далеко-далеко, но мне радостно, что ты оказался здесь».

Петр покраснел и тоже обрадовался:

— Здравствуйте, Катюша! Как вы сюда попали?

— Очевидно, так же, как и вы. — Катюша стояла рядом с ним. — Я рада вас видеть, Петя.

И, не раздумывая, стараясь поскорее загладить возникшую неловкость, протянула руку Марусе:

— Вы Маруся? Здравствуйте! Я рада вас видеть.

— Здравствуйте. Но я вас не знаю…

— Неужели ты не догадалась? Это Катюша.

— Та? — невольно вырвалось у Маруси. — Извините меня…

— Да, та самая, — Катюша полуобняла смутившуюся Марусю.

Они сошли все вместе возле металлических ворот санатория.

— Вы отдыхаете здесь?

— Да, — резко ответила Маруся, взяла мужа под руку и вскинула голову.

— Милая Маруся, я поеду дальше. Я здесь с мужем. Он, наверное, заждался меня… — Ей так хотелось успокоить эту женщину, не омрачать встречи и расстаться без всяких недомолвок.

Маруся смутилась, попыталась смягчить свой тон:

— Мы опаздываем к обеду. В столовой всегда ворчат, если приходишь не вовремя.

Петр пожал протянутую руку Катюши:

— Ваш муж тот курсант?

— Нет. Офицер.

— Я понимаю. Он окончил училище?

— Мой муж Вадим Соколов. Помните его? Блондин. Ну, если вам так хочется — курносый…

— Разве? — Петр приподнял брови. — А Ганецкий? Ведь я помню Ганецкого. Так писал мне и мой кореш Карпухин.

— Был. Теперь нет. — Катюша не стала рассказывать, поймав настороженный взгляд Маруси. — Объяснять долго…

— Хотите, приезжайте к нам. У нас в санатории отдельная комнатка, — предложила Маруся.

— Спасибо. Я скажу Вадиму. Вы знаете, Маруся, я очень, очень счастлива. Петя, вы в колхозе?

— Да. Шишка на ровном месте. Бригадир…

— Неважно где и кем, главное — хорошая семья и счастье. Тогда и беды переносятся легче.

Петр понимающе кивнул головой.

Катюша подала руку на прощание, грустно сказала:

— У меня жизнь вначале сложилась неважно. С Вадимом мы совсем недавно. А Борис причинил мне много горя…

Катюша ушла. Петр вздохнул:

— Видно, крепко ей досталось, бедняге. Никто никому столько вреда не делает, как человек человеку. А если дружно жить — и суховей не страшен, и град, и… даже война.

Больше они не встречались.

Архипенко уехали поездом в свою станицу, к приазовским лиманам, а Катюша с Вадимом — в Севастополь.

На пирсе их встречала большая компания. Резко посвистывал нудный крымчак. Пахло вчерашним снегом.

— Хорошо, что вернулись. — Гаврила Иванович прикоснулся усами к щеке дочери. — Галина уехала в Одессу, поступила-таки в институт. Остались мы с Клавдией как два старых лопуха.

— Не жалуйся, — бодро заявила Тома, — проведываем. Вниманием не оставляем. Чего ты раскуксился, Гаврила Иванович? Молодец, Катерина, засмуглилась, расцвела. Дай-ка свои мягкие губки!

— Витюшу не привели, дует, — сказал Гаврила Иванович, — да и не к чему… Дома с ним Клавдия и Аннушка.

— Не беспокойся, Катерина, там бабки надежные, — Хариохин наикрепчайше пожал ее руку и, похлопав по плечу Вадима, добавил: — На Борьку внимания не обращай и с ним не заводись. Предоставь его на наше усмотрение.

— Разве он здесь?

— Заявился.

Возле ящиков, небрежно набросанных судовыми кранами, и зашитых в рогожи кроватей мрачно стоял Ганецкий в черной шинели с поднятым воротником, в калошах, курил. Его сосредоточенный, упрямый взгляд в их сторону не предвещал ничего доброго. У Вадима засосало под ложечкой, во рту сразу пересохло. Заметив его состояние, Катюша строго сказала:

— Не волнуйся. Теперь он совершенно чужой, посторонний.

— Чужой? А на квартиру лезет. — Тома принялась за семечки, сопровождая слова молниями разгневанных очей и треском подсолнухов. — Конфетами Витьку подманывает, задабривает с запозданием. А раньше не то что конфетки, доброго знака ему не сделал, ни разу на горшок не посадил.

Растерев окурок в пальцах, Ганецкий засунул руки в карманы шинели и направился к Вадиму. Его остановившиеся глаза и побледневшие губы ясно говорили о его намерениях. Хариохин, внимательно исподлобья наблюдавший за каждым движением Ганецкого, тоже глубоко сунул руки в карманы куцей куртки и, выйдя навстречу, прикрыл Вадима.

— Понятно. — Ганецкий остановился. — Не можешь без костылей, спотыкаешься?

Вадим бережно отстранил от себя Катюшу, подошел вплотную к Ганецкому:

— Со мной как хочешь. Я готов. Ее, прошу, не трогай. Ни пальцем… ни… словом.

— Ишь ты…

— Советую, тебе будет лучше. — Подбородок Вадима отяжелел, кулаки намертво сжались, глаза утратили обычную мягкость.

— Вот ты какой! — Ганецкий невольно отступил.

Краны продолжали очищать трюмы. Капитан появился на мостике в дождевике и щегольской фуражке; смотрел на пирс с выражением полнейшего равнодушия на сытом лице. Последние пассажиры скрипели по трапу. Дама в голубом плаще тщетно пыталась подманить сладкими пряниками строгую черноморскую чайку.

— Ты оказался ловким, — сказал Ганецкий. — Романтик, гуманист… Стыдливый юноша… Ты преуспеешь. Зачем ты отнял у меня семью?

— Не лги! — Вадим еле справился с собой. — Не лги самому себе. Не пытайся погубить ее… А ты ее погубишь. Бывает так: возврат, гибель, пропасть, смерть… Пойми…

— Не надо. Не трогай. — Хариохин по простоте сердечной решил, что между двумя соперниками назревает самая обычная драка. — Давай лучше я с ним побеседую на научной базе…

— Дикарей используешь, — голос Бориса дрогнул, — мобилизуешь низкие инстинкты…

Хариохин легонько подтолкнул в спину Ганецкого. Посоветовал:

— Иди, Боря, покуда я не разнервничался. Тут моей Аннушки нетути, держать за кулак некому. Трахну! Честно заявляю, трахну… Иди, Боря…

Ганецкий, не оглядываясь, заторопился к выходу. А Хариохин, чрезвычайно довольный таким завершением дела, ловко бросил в уголок рта тоненькую папироску и сказал Катюше:

— В случае чего я бы твоего бывшего в раствор произвел: мы елецкие…

— Так не надо. — Катюша прикусила губу. — Ему тоже не легко.

Все молчаливо зашагали.

— А его мадамочка в Москву отправляется со своим хахальком, — шепнула Тома Вадиму и поджала губы так, что они стали тонкие, как лепестки. — Атмосфера чище будет без них.