— Ты должен немедленно, сию же минуту быть дома, Павел, — не своим голосом потребовала Ирина и, не объясняя причин, положила трубку.

Черкашин бегом взбежал по лестнице.

— Большое несчастье, Павел. — Ирина глухо зарыдала.

Он провел ее в спальню, придерживая за плечи, усадил в кресло. В зеркалах трельяжа отражалось ее лицо с размазанными ресницами.

— За что? Когда? — Черкашин пробормотал вопросы, почти не соображая, для чего он их задавал.

Ирина вытерла щеки, бросила платок на трельяж.

— Не трясись… Его задержали, и только. Я уже звонила туда.

— И только?.. Я ручался за него… Ему дали пропуск сюда, потому что я…

Ирина прервала его:

— К чему все это? Разве теперь не все равно? Упреки мне! Но я и так наказана. В беду попал мой отец… — И потвердевшим голосом сказала: — Ты должен выручить отца.

— Не могу.

— Ты должен.

— Не могу. Я всегда чувствовал, что он темный человек!

Ирина выпрямилась:

— Темный? А ты светлый?

Она решительно прошагала по комнате, задержалась у окна, что-то соображая. В соседней квартире мяукала кошка. Сверху доходили кошмарные звуки — упорно разучивали один и тот же фортепьянный урок.

— Тогда разреши мне обратиться в милицию, в уголовный розыск и куда там еще надо… требовать, убеждать… Сейчас ты можешь только навредить. — Ирина неожиданно смягчилась и прикоснулась к его лбу холодной щекой. — Не думай, что мне безразличны твои интересы. Не будем только в такое время безжалостны друг к другу…

Она откинула голову. Завитые локоны открыли ее маленькие, словно вылепленные из воска, уши с глубокими точками проколов на розоватых мочках. Тронутые желтизной наплывы на ее шее расправились, зато обнаружились резкие окружия морщин, перехватившие шею.

— Ничего, — она будто отряхнулась от каких-то ненужных мыслей, — надо продолжать жить… Я не могу представить себе отца в тюрьме. Он нездоров, у него свои привычки, ему нужна диета. А потом — моральное потрясение… Я должна хлопотать. Ты разрешил мне? Не правда ли?

Черкашин безвольно махнул рукой.

— Я пойду. Самое главное, нельзя допустить обыска.

— Обыска?

— Конечно. — Ее ресницы судорожно поползли кверху, она больше не должна была плакать. — А обыск… все вверх дном. Надо спешить, пока не поздно.

Ирина долго не возвращалась. Черкашин молча ходил по комнатам, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть вещей, обступивших его. Позвонили. Наконец-то пришла… Нервы были напряжены до предела. Черкашин распахнул дверь, отшатнулся.

Перед ним, во всем белом, подтянутый, стройный, с прищуренными в улыбке глазами, стоял Ступнин.

— Ты вроде ошалел, Павел?

— Неожиданно… Поневоле ошалеешь… — пробормотал Черкашин. — Заходи.

Ступнин неторопливо прошел в столовую.

— Не ждал меня? — спросил он очень просто.

— Мог ждать кого угодно, только не тебя, — Черкашин силился улыбнуться, но глаза его оставались холодны и настороженны.

— Разреши присесть?

— Пожалуйста, садись, конечно.

— Спасибо. — Ступнин опустился на стул. — Ее нет?

— Нет. Ушла по делам.

— Тем лучше.

Способность оценивать людей сразу, по внешним и неуловимым для других признакам, была сильно развита у Ступнина. «Да, не повезло Павлу, — подумал он. — Оказывается, и ему бывает тяжело».

— Зажечь свет?

— Как хочешь.

Черкашин, сделав несколько безвольных и шатких шагов, повернул выключатель, присел к столу, опустил глаза.

— По всему заметно, Павел, ты уже все знаешь?

— Предположим…

— Вот потому я и приехал к тебе, — сказал Ступнин.

Черкашин, не поднимая глаз, кивнул головой. Надбровницы у него покраснели и, казалось, припухли. Щеки посерели.

— Ты, Павел, не должен удивляться моей осведомленности и… подозрительной оперативности, — почти не разжимая губ и не меняя положения тела, продолжал Ступнин. — Доценко, возвращаясь из Симферополя, прихватил твоего… тестя и, как можно догадаться, оказался случайным свидетелем… инцидента. Назовем это пока так.

— Свидетелем, вот как! — гримаса дернула щеку Черкашина, глаза почти с ненавистью вонзились в смуглое лицо Ступнина, приготовившегося к отпору. — А может быть, твой Доценко был и участником?

Ступнин подумал, видимо нарочито затягивая паузу.

— Не за этим я пришел к тебе, — сдержанно сказал он, — не объяснять, не злорадствовать, не унижать тебя и… не унижаться самому.

— Значит, для того чтобы показать свое благородство, подчеркнуть лишний раз превосходные ступнинские качества характера?

— Не надо так, — попросил Ступнин. — Я знал, что ты по-своему и неверно воспримешь мой приход, а вот пересилил себя. И тебе сегодня можно многое простить, любую запальчивость.

— Жалеешь?

— Жалею? — Ступнин ответил не сразу. — Вероятно, другое чувство. Жалеют жалких, а ты какой-то… ощетинившийся…

— Волк, что ли?

— Может быть, еж. Почему обязательно волк?

— И дальше?

— Дальше… — Ступнин расстегнул верхний крючок воротника. — Хотел идти к тебе Сагайдачный, я не позволил.

— Почему?

— Боялся, обидишь его… Хотя он ручался за тебя, когда тебя принимали в партию. Забыл?

— Нет. Если бы он пришел, я, может быть, ему в ноги поклонился бы, а ты? А к чему ты? — Черкашин вскочил, выкрикнул еще какие-то упреки.

— Садись, вздорный ты человек, — губы Ступнина сомкнулись и побелели. — Я твой товарищ по флоту, по войне и не хочу, чтобы тебя откромсали, как ломоть с плесенью…

— От пирога?

— Напрасно ерепенишься. В том твоя ошибка, что ты считаешь флот пирогом. Проголодался, откусил… А флот-то вот и отомстил. С ним нельзя так обращаться.

— Теперь ты можешь поучать меня… Ты на коне.

— Оставь. Неужели тебе не скучно дурака валять? — Ступнин потянулся через стол, запустил пальцы в волосы Черкашина. — Драть тебя некому.

— Что же делать, Михаил? — неожиданно искренне и с каким-то надрывом спросил Черкашин.

— Иди к командованию… Фрондерствовать сейчас вредно, да просто и не к чему…

— Хорошо, — пробормотал Черкашин. — До чего стыдно! Невыносимо, хоть в петлю…

— Последнее не для нас с тобой. Веревки еще такие не свили. А стыдно, это ничего…

— Я никогда, Михаил, не доверял твоей порядочности. Мне казалось, это у тебя своего рода прием…

Ступнин мучительно вздохнул, не перебил.

— Я так думал, откровенно говорю, — продолжал не без усилия Черкашин. — Мне казалось, что я более открыт, более ясен, меня легко просветить любым рентгеном. Мне казалось, что ты хитрее меня, изворотливее…

— Не надо, Павел. Наши силы сейчас неравны. Я могу воспользоваться этим и… тоже обидеть тебя. А вообще так не бывает. Тебе кажется, что можно всего добиться какими-то окольными путями… Да, на время можно. Но в конце концов тебя все же разгадают. У партии мощные дальномеры…

— Ладно, извини меня. А то ты уже насупился. Спасибо, что пришел…

Ступнин сосредоточенно молчал, слушал сбивчивые полупризнания Черкашина, пытался отсеять все лишнее, затрудняющее, уяснить главное — потерянный передним человек или нет. Пока он не мог ответить себе уверенно на этот вопрос. Это озадачивало его и вызывало чувство глухой досады. И сейчас Павел хитрил, старался казаться искренним, а поди разберись в нем поглубже. Почему он ничего не говорит о человеке, жившем у него, в чем-то заподозренном… Почему? Может быть, он не знает того, что теперь стало известно ограниченному кругу лиц? Ведь человек, задержанный на капепе, жил по чужим документам. Знал ли об этом Черкашин? Вероятно, не знал. А вдруг? Если он сам не признается, нельзя с ним откровенничать. Ступнин собрался уходить.

— На прощание вот что могу сказать, Павел. Пришел я к тебе не потому, что я такой добренький или решил подипломатничать с тобой. Нет, не поэтому… Нам доверено беречь один из важнейших городов Родины. Беречь море. Разберись, Павел, во всем. Сам разберись. Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог нам обороняться от тебя…

После ухода Ступнина Черкашин зарядил ручку и принялся писать рапорт. Не получалось. Выходило либо слезливо, либо неискренне.

Ирина застала мужа в накуренной, забросанной изорванными бумажками комнате. Она погасила свет, открыла окно настежь.

— Я была в трех местах, Павел.

— Что же?

— Обещали разобраться…

— Все же его не отпускают?

— Нет.

— Как это стыдно и страшно, — простонал Черкашин.

— Надо быть собранным, — жестко сказала Ирина. — Нельзя распускаться.

— Приходил Ступнин.

— Да? — она зябко поежилась. — И что же? Посоветовал отречься?

— Может быть!

— А если человек не виноват?

— Зря не задерживают.

— Задерживают! — исступленно выкрикнула Ирина. — Ничего не стоит задержать, предать позору. Может быть, кто-то мстит нам… Мне, тебе!

— Я не могу с этим согласиться. Ты просто бредишь.

— А ты уже готов идти, упасть в ноги, выбираться наверх, наступив на другого человека. Стоило тебе послушать Ступнина — и уже готово… — Ирина давно заметила валявшиеся кругом разорванные бумажки, — готово отречение. Все так просто. А еще кричите о своих глубоких убеждениях! Трусость-то какая! Как не стыдно!..

— Не кричи возле окна. Могут услышать.

— Да. Надо молчать. К нам сейчас прислушиваются. Приходят советчики, которым наплевать на горе, на чувства других. У каждого подсудимого тысячи судей, но ни одного справедливого…

Черкашин вскочил, закрыл окно, задернул штору:

— Прекрати!

Ирина отвернулась к стене, ее плечи и локти как-то странно дергались.

Черкашину стало жалко ее. Что ни говори, а им вдвоем нужно переносить любое горе, и это в том числе. Он неуверенными шагами подошел к ней и, еще не зная, как утешить, протянул руку, прикоснулся к ее мокрой щеке. Значит, она плакала, отвернувшись к стене, уткнувшись в сложенные накрест руки.

— Что я должен сделать?

Ее щека прижалась к его ладони, руку царапнула серьга.

— Ты никуда пока не ходи. Ведь еще ничего не известно. Тебе ничего не сообщил Ступнин?

— Нет.

Она облегченно вздохнула.

— Подожди. Мне обещали… Не делай опрометчивых выводов, Павел. Ты ничего не знаешь, — в голосе ее появилась настойчивая многозначительность. — И ты в самом деле ничего не знаешь…

Черкашин мучительно соображал, опустив плечи, и невольно подчинялся ее советам, а следовательно, ее воле. Спешить не стоит. В самом деле, возможно простое недоразумение, ошибка, и всякая опрометчивость может только навредить. Время покажет, как поступить. Следовательно, необходимо выждать.

Можно было по-разному понять его молчание, но выгоднее всего истолковать по-своему. Так и поспешила сделать Ирина.

— Спасибо, Павел, — она благодарно прижалась губами к его голове.