Книга: Матросы
Назад: XI
Дальше: XIII

XII

В Приютный ехали прилиманной равниной. Перемежались лесопосадки, фермы, скирды.
Хутор стоял на северной кромке районного юрта. Он издавна был населен казаками, любившими погулять и победокурить на ярмарках в в кабаках. Растянулся Приютный вдоль камышеватой речушки.
Сюда любили заглядывать за карасями и на утиную тягу. Иногда отсюда тайком привозили убитых лебедей, и не для чучел в школьные уголки родной природы, а для приготовления чахохбили, подправленного луком и перцем. Кислов припомнил данные райкомовского инструктора о Приютном. С удивлением установил, что, кроме лебедей, уток да еще карасей, ничего путного у него в голове не осталось.
А из Приютного больше, чем из других мест, ушло народу в совхоз и в города. Почему? Вот тут-то Кислову не нужны были обследования. Не мог ответить и вернувшийся с флота старшина, сейчас сидевший позади него в бушлате и каракулевой шапке. Зато Кислов сам себе мог ответить:
«Сбивали людей с толку. Забывали, что уж с чем, с чем, а с арифметикой и землей крестьянин знаком. Ты ему: труд — потребность, наслаждение, а он в уме или с карандашом заранее все рассчитывает, разумно прикинет — есть ли выгода. Мы же с кондачка, огулом, по интуиции, по вешним всходам. Сдай столько-то. Сдает. Опять подрассчитает. Мы ему встречный. Колхозник не знает, что у него уродит в будущем, сам-то будет ли сыт, а ему — давай авансы. Какой же он хозяин? Руки по швам! Но теперь время другое. А было так…»
Внутренний голос, однако, подсказывал, что остатки старого изжиты не полностью. Кислов с горечью думал об этом. Цены увеличили, в планы колхозов меньше лезем, хотя нередко и советуем, фактически вмешиваемся. Вот заставили в прошлом году налечь на бураки, думали закончить строительство сахарного завода, а не закончили. Бураки возили-возили и все же много погноили в буртах. Старшина откровенно признался в своих сомнениях. Если разобраться, он за стабильность. Стабильность взаимоотношений земледельческой артели и государства, стабильность планов, стабильность трудодня — всегда, ежедневно, в начале года так же, как и в конце. Ленинский тезис о материальной заинтересованности крестьянина. Не раз подтверждены эти же принципы Никитой Сергеевичем. Только не всегда их придерживаемся. Иногда сами нашляпим, напортачим, а выручать зовем колхозника. Чуть что — руку в колхозную кассу, на колхозный контокоррент… Лучше стало? Еще бы! Небо и земля. Но требователен стал человек некогда обнищавшей страны, человек сегодняшнего дня: может быть, бессознательно, но он требует справедливую дань за косточки отцов и предков, белеющие в балках и бурьянах. Человек привыкает к хорошему быстро. Почувствовав себя хозяином, он ни за что не простит отношения к себе как к безгласному батраку. Окаянная должность секретарская: рассчитывай все, не только миллионные цифры, но и чувства, доискивайся, определяй, двигайся вперед наверняка, а не на ощупь…
Из-за косогора показались первые хаты. Над их соломенными крышами поднимался дом под железом.
— Баптистская молельня, — сообщил водитель, — сюда съезжаются со всех сторон.
Возле молитвенного собрания — скамьи и клумбы с мокрыми стеблями прошлогодней гвоздики. Дальше, ниже к реке, — разгороженные подворья.
Кислов вместе с Архипенко вылез из машины. Мигом сбежались ребятишки, опасливо остановились поодаль. Один осмелел, куцыми шажками подвинулся ближе:
— Артисты?
— Артисты, те в шляпах, — сказал Кислов, — а мы видишь в чем? Часто к вам артисты приезжают?
— Обещали. Неделю назад сказали в станице — приедут на Приютный артисты.
С поля, низко согнувшись, шла женщина с бурьяном на спине. Кое-где из труб поднимались дымки. Подошел мужчина в нагольной залоснившейся дубленке, представился, подтолкнув пальцем кроличий треух на голове.
— Пустовато на хуторе, ей-ей, пустовато. — Кислов поздоровался за руку. — Где же люди?
Мужчина переступил с ноги на ногу, заскрипели валенки, подшитые автомобильной резиной.
— Раскочевались. Еще с коллективизации. А кто и попозже.
— Когда «попозже»?
— После укрупнения. География тут подходящая. Туда, — он махнул рукой, — совхоз, сюда — лови судака и севрюгу, а туда — Ростов-на-Дону. Оторвали нас от своей земли. Писали заявления, заезжали уполномоченные.
— Как это «оторвали от земли»? — переспросил Кислов, придвинувшись ближе к хуторянину.
— Как? Очень просто. Необдуманно. Бывало, раньше работаешь в поле. Дождик. Вернулись. Пересидели в хатах, отдохнули. Солнце выглянуло — опять в поле. Гляди и еще каких полдня прихватили. А теперь иди на работу за десять километров, а то и поболе. Загонят туда-а-а, за бугры. У баб детвора. Пищат, как галчата в гнездах. Сварить им надо? Уход нужен? Артель разгрохали до двадцать тыщ гектаров. Целое государство. Порядок нужен. Раньше выбирали мы председателем Никодима Белявского посчитать лет двадцать подряд. Заезжал к нам, хотя и на конях тогда ездили. А теперь автомобили — и не дождешься…
— А Камышев хуже? — спросил Кислов.
Собеседник почувствовал недоброе и перешел на хитроватый сказ, частенько выручавший русского мужичка в непредвиденных случайностях:
— По слухам-то и на жар-птице золотые перья, а кто ее видел? Вот у меня валенки-растоптухи, а есть бурки на ранту… говорят, носют. Зато эти близко, на моих ногах, а те… Теперь всех нас объехать месяца не хватит… А вы кто такие будете? Матроса-то мы знаем, а вот вы?
— Секретарь райкома партии.
— Тогда что же вам разъяснять? — колхозник прикоснулся двумя пальцами к треуху. — С вашей колокольни все видно, где ни займись огонь, сразу в колокола вдарите. — И, как бы исправляя свою ошибку, торопливо заговорил: — Вообще-то жизнь ничего. Человеку всегда хорошего мало. На трудодни получили и овочами, и хруктой, и зерном. Нам бы вот газетов прислали, книжек, кино. А в остальном… Прошу простить за задержку, идти надо. Баба уже руки отмахала, зовет…
И он, не оглядываясь, попер напрямик по свирепо затрещавшему бурьяну.
Издали, от хаты, кричала ему жена:
— Митро! Митро! Спытай про рафинад!
Кислов сел в машину:
— Давай-ка в совхоз!
На кочковатом проселке трясло. Хутор остался позади. За черной вздыбленной тракторами зябью лежало поле озими.
Кислов завинтил окошко, поежился. Человек в кроличьем треухе, в валенках, скрипевших резиной, не выходил из головы.
На горизонте поднимались облака, похожие на фантастических птиц. По долине речушки, поблескивающей заводями, извилисто крутилась рыжая камышовая крепь. Сзади, казалось, подремывал Архипенко, а в самом деле он прикидывал в уме: почему не задержался секретарь в Приютном, а ограничился случайной беседой?
Выбравшись на прикатанный до глянца совхозный тракт, подрезанный по бокам грейдерами, водитель продолжил незаконченный разговор:
— Прошлый раз возил я сюда нашего любителя охоты и рыбной ловли, — он назвал фамилию инструктора райкома. — Так он, чуть что, сразу фотографировать. Его «ФЭДа» боятся хуже автомата. Думают, представит снимок в милицию — и откуковалась богова кукушечка…
— Ей-ей, вы чепуху мелете, — буркнул Кислов, перейдя с водителем на «вы», что являлось верным признаком раздражения. — Кто теперь думает так? Кому может угрожать милиция? Ворам только…
Шофер пропустил эти слова мимо ушей. Избалованный добрым к себе отношением, он держался с «хозяином» на равной ноге.
— А помните, товарищ Архипенко, как в прошлом году фотографировали Камышева? — водитель фыркнул.
— Сколько раз его фотографировали, не запомнишь, — буркнул Петр.
— Когда на колени встал?
— А-а, — Петр улыбнулся, — еще бы не помнить! После этого бедняга Михаил Тимофеевич месяца два ходил будто в воду опущенный.
— Что же произошло с Камышевым? — Кислов поморщился, не понимая веселого настроения своих спутников.
— Расскажу, дело-то прошлое. — Водитель откинулся на сиденье, сбавил скорость. — Приехал в прошлом году эдакий юлистый фотограф от газеты. Аппаратов у него штуки три, лампы всякие, как на витрине. Снимать просто не может, норовит с птичьего полета, с крыши, с телеграфного столба, щелкает, как орешки грызет. Нужно было ему в основном хлеба снять, передовиков, как я понял. А остальные снимки про запас, может, журнальчик какой запросит, может, еще куда… Нужно снимать хлеба, а зерновыми в прошлом году хвалиться не приходилось. Редко — по пояс, а яровые — по колено. Так и эдак примеривался фотограф, а потом мудрейшим образом вышел из положения: поставил Камышева в пшеницу на колени, и получилась пшеница в человеческий рост…
— Ей-ей, вы придумываете.
— Придумываю? — водитель хохотал до кашля. — Честное слово, правда. Товарищ Архипенко не даст сбрехать. И урожай-то, видать, определили по тому фото.
Кислов нахмурился, болезненное выражение появилось на его худом лице с плоскими щеками, тронутыми, как изморозью, седоватой щетиной. До самого совхоза он не проронил ни одного слова. Когда машина побежала по асфальту усадьбы, Кислов обернулся и так, чтобы его слышал только Архипенко, с горечью сказал:
— Это же не смех, а горе…
В дурном настроении приехал Кислов в совхоз. Их встретил Талалай — в бекеше, отороченной серым курпеем, и в такой же шапке.
— Экий ты гайдамак, — сказал Кислов, сморщившись от железного рукопожатия директора совхоза. — Нет-нет, мы ненадолго.
— Гастролеры, — журил Талалай, бесовски поигрывая восточными глазами. — Ненадолго в передовое предприятие?.. Жена ждет. Светлое вино «Мысхако» ждет. Баранина с луком ждет.
— Ждет? — Кислов удивился. Он чувствовал свое бессилие перед бараниной с луком и легким вином.
— Жена-то моя на радиоточке. Позывные «Суховей»! — весело воскликнул Талалай. — Мимо моего второго отделения проезжали, ну оттуда дежурный и проинформировал. Мы в Сечевой степи живем. От предков унаследовали отличную сторожевую связь.
— Ну если уж дело коснулось предков, придется принимать приглашение, — согласился Кислов. — А то обвинят меня, иногороднего, в нарушении старинных казачьих традиций. Пошли! Ведите нас к жареной баранине.
Архипенко впервые попал в совхоз и теперь с интересом рассматривал одноэтажные домики с палисадниками и заборчиками, участки городской планировки без куриного помета и навозных куч. Сарайчики и те окрашены, а домодельных клуней и в помине нет.
— Почему сельсовету в кирпиче отказал? — спросил Кислов, узнав о том, что кирпичный завод совхоза работает без перебоев.
— Хотели получить бесплатно. Не могу… Есть расчетный счет — прошу. Материалы можем на своем транспорте доставить. Цена по таксе.
Жена Талалая встретила гостей у накрытого стола.
— Ребята уже пообедали? — спросил Талалай жену.
— Пообедали.
— Три сорванца у меня. Будущие ударники полей. Мальчишки. Она сама всех воспитала. Ни нянек, ни работниц принципиально не держим.
— Не кичись, эксплуататор, — остановила его жена. — Открой-ка лучше вино.
Талалай откупорил бутылку «Мысхако». На стене фотография — «Память Московского Краснознаменного военного училища связи». Хорошенькая стройная девушка в гимнастерке, в пилотке, коротко острижена. Это хозяйка дома. Теперь пополнела немного, отрастила косы.
Кислов чокнулся со всеми бокалом, выпил до дна. Слушал словоохотливого хозяина. О нем говорили: «Опять вылезает на первый план, не сидится ему, не лежится! Такой бы термометр подальше от нас. Чуть что, начинают нам мерять температуру товарищем Талалаем».
После Приютного чувство горечи не проходило. Не помогли красивые виды совхоза, порядок «талалаевский». «Что же, мастак! А я-то тут при чем? Есть я или меня нет — все равно Талалай работал, работает и будет работать. Больше того, я мешал ему. То транспорт от него требовал, то кирпич и черепицу, то комбайны, когда перезревали колхозные хлеба».
— Рабочей силой мы обеспечены по самое некуда. — Талалай провел пальцем по горлу. — Даю людям заработать… Зимой? А что зимой? Полевики прессуют камыш для стеноблоков, обжигают черепицу, да мало ли чего еще в хозяйстве!.. Каждому — жилье. Семейным — комнаты, молодежи — общежитие. Кто хочет свой домик, не обвиняем в индивидуализме. Помогаем по-земному, сугубо конкретно. Если он построится, куда его отсюда потянет? Да и зачем? Зарабатывают у меня по способности, получают по потребности…
— Подошли к коммунизму, — Архипенко многозначительно взглянул на Кислова.
Тот ел баранину, и, надо сказать, с аппетитом.
— На последнем бюро прибеднялся, — упрекнул он. — Клянчил цементу, даже шиферу, а у самого черепичный.
— Товарищ Кислов, я не прибеднялся! — воскликнул Талалай. — Есть заботы от бедности, а есть заботы от богатства.
«Вот этот не заунывный, — думал Архипенко, не отставая за едой от своего старшего спутника, — оптимист. Возможно, и в самом деле таков, а может, прикидывается. Ему что? Касса государственная. Дебет-кредит в ажуре. Не хватает чего — дадут. Совхоз! Равносилен заводу или крейсеру. Без горючего не оставят, и зарплата в синем конверте».
— На людях у него все легко, — сказала жена, — а вы спросите, когда у нас свет гаснет. Иногда до утра сидит планирует, рассчитывает.
— Как же не планировать? — Талалай разгрызал молодые бараньи косточки. — Урожайность поднимай, пуд зерна удешевляй, запчасти доставай, технику сохраняй, народ оберегай. Видишь, сколько «ай» да «яй»? Культурный быт разве только лозунг? Нет. Если у меня нужный человек уйдет, ночь не сплю: как же это я проглядел? — Талалай придвинулся поближе к Кислову: — Дали вы мне тысячу гектаров залоги, мало! Мне бы еще земли тысяч десять… Я бы разве такое кадило раздул!
— Где же столько земли найти?
— Прирезать окружающие массивы, — в черных, быстрых глазах Талалая вспыхнули алчные огоньки.
— Как же так? Ей-ей, не понимаю, — сказал Кислов. — Другие от земли открещиваются, а ты просишь? Чего же ты с ней делать будешь? Кредитов сразу потребуешь, машин?
Кислов принялся размешивать сахар в стакане чаю, будто бы сосредоточенно разглядывая, как суматошно носятся встревоженные чаинки.
Талалай встал, засунул руки в карманы галифе.
— Кредиты? Да. Чтобы обернуться. А машины — нет! С этой же техникой освою еще десять тысяч гектаров!
— Чудеса, ей-ей чудеса. — Кислов, не скрывая одобрения и заинтересованности, рассматривал директора совхоза. — Следовательно, из одной механической силы сумеете две выжать?
— Умеючи! — Талалай поднял указательный палец, повторил: — Только умеючи! — Он откинул волосы, упавшие на лоб, и зашагал от окна к окну, твердо ставя ногу, будто испытывая прочность половиц. — Мы обожрались техникой. Мы поразительно безжалостны к машинам. Ломаем их, ремонтируем из рук вон плохо, кувалдой, храпим безобразно. Я был в Ейске, на станкостроительном, экскурсировал после курорта. Там все оборудование под красочку, любо посмотреть, чистота, цветы; гайки ржавой нигде не увидишь. А тоже был хаос. Взялись и сделали, товарищ Кислов. Рабочие теперь морду побьют за брошенный на пол окурок! Коэффициент использования машин в нашем земледелии ничтожен. Комбайн работает десять дней, я потом его раскулачивают, сдирают с него шины для грузотранспорта. Вот Архипенко догадался использовать стогометатели как краны на постройке общежития. Ему деликатно хвоста накрутили. — Архипенко кивнул головой, смущенно закурил от неожиданной похвалы такого резкого человека. — Мы научились выжимать сто потов с грузовиков, даем им жизни. Товарищ Кислов, но и грузовики-то наши наполовину разутые. В каждой артели, совхозе рядками, без баллонов стоят живые покойники. Пусть тут низы ни при чем. А все же кто должен это понимать, черт его задери! На кой шут выпускать машину, зная, что через полгода она станет на колодки? Индюшачьи гнезда монтируют в кузовах! Это независящие обстоятельства? Так, что ли, товарищ Кислов! А зависящие? Сколько их, бестолковых или просто-напросто негодных хозяйчиков? Был у нас известный Кирилл Иванович, директор МТС, не знаю, помните ли его, знамена получал, а технику гноил, сукин сын. Поглядел я на него, как он кавун ел. Аккуратно. Перочинный ножичек в чехольчике. Поел, вытер насухо, спрятал. С виду чистотел. Ему принадлежит идея использования комбайнов массами. Правда, не прошла идея… А как он комбайны, гнездовые сеялки хранил? Убить его мало. Когда начал продавать колхозам, одно списание. Планы, мол, выполнял, и ладно. А как выполнял?.. Не жалуюсь, не фискалю, не гляди на меня так укоризненно, женушка, все кипит во мне против подобных деятелей отечественного земледелия, через крышку пар бьет, не унять. Таких бы в лиманы, головой в тину, так нет, существуют, голосуют, клянутся бородой Маркса. Понимаете меня, товарищ Кислов?
— Понял, понял, — Кислов пододвинул стакан охолонувшего чая к хозяину дома, тепло сказал ему: — Наблюдаю за вами, как вы волнуетесь. Искренне переживаете. Значит, верите, если волнуетесь, если не равнодушны… Долго еще проживете, уверяю вас, ей-ей… А теперь попрощаемся с вами. Спасибо за угощение и за разговор. Придется еще кое-кого проведать. — Кислов обернулся к Петру, крутившему в руках шапку: — Поедем к сверкающим вершинам…
Последняя фраза явно предназначалась только Петру.
И Кислов поехал к тем, на кого намекал Талалай, а те знали наперед: если начальство жалует со стороны талалаевского тракта — жди разноса. Так получилось и сейчас. «Что его, осы пожигали? — спрашивали деятели, не узнававшие своего секретаря, всегда такого деликатного. — Хотя понятно. Опять подсыпал песку в тавотницы «творец распрекрасной совхозной жизни Талалай».
Петр с интересом, как когда-то к своим командирам, приглядывался к первому секретарю в его непосредственной деятельности. Прежде жизнь работников такого масштаба казалась ему безоблачной. А сейчас посули золотые горы — руками и ногами отмахнулся бы от предложения занять в секретарском кабинете кресло перед Т-образным столом, покрытым багряными сукнами.
Осведомленность Кислова поражала. В голове он держал цифр куда больше, чем кучерявый правленческий бухгалтер. Притом цифры пылкие, строгие, мстительные, равнодушные — всякие цифры, избави от них боже!
Пытались схитрить, подсунуть дело с лицевой стороны, указать на лучшее, а худшее прикрыть обманом и культурненьким обхождением. Кое-где удавалось, а в общем нет. Секретарь знал предмет не только вширь, но и в глубину.
Больше того, ему известно было тяжелое положение с кормами и замешательство колхозников в связи с увеличением неделимого фонда. Хуторяне с Приютного не были исключением.
— Выходит, товарищ Архипенко, что колхозник фактически должен добровольно снизить себе… зарплату. Какое же он должен иметь при этом сознание? Более высокое, нежели у рабочего или интеллигента. А замахнитесь-ка на их зарплату, а? Ей-ей, я еще не уверен, что хуторяне с их телегами — самые отсталые. Вы предложили шелковый занавес, а у той же Пелагеи, может быть, лишних башмаков нет, и у ее дочки — тоже. В школу не в чем пойти. Надо их понимать, этих так называемых крикунов…
«Ишь ты какой понятливый, — искренне удивился Архипенко. — А кто-то уверял — сухарь. Сказать бы ему о волоките с коровой… Что подумает? Опять теща выплывает, как дурной мираж. Будто все решено было с коровой, и опять отказывают. Ладно, разберемся сами. Не буду забивать голову такому человеку».
Через два дня состоялся расширенный пленум райкома. После бурного заседания, проходившего в колхозном клубе с двумя перерывами на перекур и разминку, люди разъезжались возбужденные и по-хорошему встревоженные.
— Нельзя так, Латышев, нельзя! — сказал Камышев парторгу. — Проморгали мы многое. И Приютный проморгали. Когда это было, чтобы из нашего колхоза народ уходил? Даже суховеи, бураны не могли сломить народ. А после войны? Лопатами землю копали, на коровах в сундуках заготовки вывозили — и никто не бежал.
— Выходит, я виноват? — огрызнулся тот. — Старшина накляузничал, а я виноват…
— Не наговаривай на старшину, Иван Сергеевич. Он свежий человек, только и делов. А мы давно принюхались. Ведем себя с людьми по-барски… — Камышев мучительно подыскивал слова, и это давалось ему с трудом. — Объясни колхознику по-человечески, и он тройной план выполнит, последний гарбуз отдаст из-под койки, а мы… — Он говорил «мы», чтобы не обидеть парторга.
— Что «мы»? — жестко спросил Латышев.
— Поссорились с друзьями. С членами артели.
— Кислов тут подзагнул. Подошел узко. Панибратствовать нельзя. Государство — штука жесткая… — И продолжал в том же духе, не видя в раздражении, как у председателя артели перехватило дыхание.
Только под конец Камышев сумел глухо вымолвить:
— Не ссорь крестьян с государством. Не за это мы дрались, Иван Сергеевич…
— А может, по-махновски поделить города и все имущество? — с каким-то озлобленным надрывом выкрикнул Латышев. — Будто я контрик какой или телеграфный столб. Ты вот не знаешь, как быть с артельными коровами — кормов нет, а в душе, поди, потакаешь Архипенко: как бы обеспечить кормами индивидуальников.
— Не потакаю, а раздумываю… Сердце болит, признаюсь.
— Собирай правление, это лучше всего. Чтобы нас в бонапартизме не обвиняли. Там решим. Подготовь весь ворох заявлений… Кстати, опять выплыла на свет эта история с разнесчастной кабаковской коровой. Как с ней решать?
— Правление и решит, — уклончиво ответил Камышев, несколько испугавшийся напора парторга.
Назад: XI
Дальше: XIII