Когда предлагают «полудить котелок», следует над этим задуматься. Может быть, Латышев иносказательно советует обзавестись таким же штакетником, как у него, навесить замок на ворота, похвалиться ковром и голубыми ставнями?

В кутке жить спокойней, нет слов. А чему учили на флоте, чему учит партия? Хотя и беспокойная это должность — быть честным человеком на земле, а все же по плечу. Не хотелось Петру забираться в скорлупу, лежать, как ракушка на мелководном пригреве, и поглядывать на мир из надежного панциря. Да и надежный ли он? Долежишься — наступит ногой первый прохожий, только чвякнешь.

Как же так получается — выступил за интересы партии, а колхозники отвернулись? А может быть, нельзя ставить знак равенства между парторгом и партией, нельзя поддаваться Латышеву? Конечно, самое наипростое решение: запастись фактами и — в райком. Если не прав — поправят, если прав… Вспомнился резкий, пугающий голос Пелагеи и тех, кто ей поддакивал. Да и на ферме, после собрания… Даже острозубые молодые доярки прятали от него глаза, будто стыдились говорить начистоту.

И вот однажды встретил Архипенко подругу жены Машеньку Татарченко. Давненько не забегала она в их хату, к подруге. Зашла в правление за талонами на костру.

— Машенька, сто лет, сто зим!

— Здравствуй, Петя! — девушка кокетливо развязала платок. — Ты домой? Пойдем вместе. Не возражаешь?

— Мечтаю.

— Смотри не перемечтайся. Я беспощадная.

— Знаю. Степку до бочки довела. Сняла с него гнет?

Машенька передернула плечами, задумалась. Видимо, не так-то легко вспоминала она о лихом своем ухажере.

— Пишет длинно. Прежде чем читать, беру словарь иностранных слов. Иначе не разберешь. Будто из Парижа пишет… Пока не налепит всякого про абсолютизм и якобинцев, руки от письма не оторвет…

Приятно слушать Машеньку, ее говорок с картавинкой. Щеки ее, зарумяненные морозцем, свежи, губы алы, глаза прямо-таки светятся — можно залюбоваться. А тут еще подвитый по моде локон упал на ее чистый высокий лоб.

— Чего пялишься, Петя? Жене докажу. — Машенька ударила его варежкой по плечу. — Пойдем домой вместе.

Они пошли, держась пообочь разъезженной морозно-окаменевшей грунтовки. Справа, метрах в ста, стоит длинный сарай под черепицей — мастерские. К ним выкладывали тракторный въезд из дубового кругляка, сшивали его скобами. Из-под топоров, тесавших бревна, вылетала белая щепа. Татакал двигатель электростанции. Возле дверей машинного отделения Ефим Кривоцуп вытирал паклей черные руки и смотрел на них. На открытом воздухе стояли купленные в МТС комбайны. Возле выделявшегося свежей корабельной окраской и новой конструкцией стогометателя собрались любители техники, изучали машину. На сеялках лежали камышовые снопы с заледеневшими метелками; места в сараях для них пока не хватало.

За шиферными крышами «Заготзерна» виднелась в расплывчатых тонах тополевая аллея, насаженная еще при атаманах. Машенька ловко выбирала тропку, ни разу не ошибившись и не споткнувшись о мерзлые кочки. Даже в зимней нескладной одежде фигурка девушки не проигрывала — четко выделялись ее бедра и грудь. Вся она такая веселая, ясная, довольная жизнью, собой. Ничто, казалось, еще не печалило ее, не выводило из себя надолго. И нечего греха таить, позавидовал ей старшина, и полегчало на сердце от этой его хорошей зависти.

К тому же умело и просто повела себя с ним Машенька, не жеманничала, не придуривалась, как иногда случается со станичными девчатами; она первая просунула руку ему под локоть (сам, мол, недогадливый), преднамеренно сбавила шаг.

— Можно с тобой по душам говорить, Петя? — Девушка прихлопнула ладошкой разлетавшуюся у коленок юбку.

— Ну еще бы… спрашиваешь!

— Ты знаешь, мы с Марусей подруги, — издалека начала Машенька. — Когда ты служил, мы не одну ночку с ней проговорили. Каждый человек любит душу отвести. А ты в молчанку играешь. Придешь, похлебаешь, папироску в зубы, газету проштудируешь — и на боковую. Маруся не из таких — «подавай-прими». Кто как не хорошая жена лучше других тебя поймет, посоветует, плохое рассеет?

— Что ты мне даешь характеристику на мою супругу? Кто-кто, а я изучил ее, понимаю даже междометия. А насчет молчанки, пожалуй, ты права. Только если Маруся тебе жаловалась, то по незнанию. Иногда язык не поворачивается заговорить, зачем ее поджигать своим пожаром… Ей тоже покой нужен.

Машенька кивнула головой:

— Вот, вот. Я тоже об этом самом… Не старайся пережечь все внутри себя — сгореть можешь. Если человеку одному центнер поднять не под силу, он зовет на помощь другого, верно? А душевный груз — самый тяжкий. Не надрывайся один.

— Знаю.

Машенька глубоко вздохнула, собралась с мыслями.

— Ты, по всему видно, Марусю жалеешь. А она многое от чужих слышит. Для некоторых ты просто бузотер…

— Как так?

— Чего стал? Так люди говорят. Капнуть легко, а ты поди потом отмывайся, отпаривай. Затеял мороку с кормами. У каждого это самое больное место. Коровы-то у многих пооставались. Замечаешь, все притихли, прибочились к сторонке, ждут. Ждут твоей смелости. Только советую: хочешь людям помочь, не губи затею одними разговорами. У нас привыкли: слов говорят много, а как до дела — в бузину.

Машенька отняла руку, шла свободно.

— Ты теперь на виду. Раскусывают тебя, как фундук: пустой или с ядрышком?

— Еще съедят с помощью некоторых товарищей, — хмуро отшутился Петр.

— Не окажись таким кислым, чтобы на тебя плюнули, и не будь таким сладким, чтобы от тебя стошнило.

— Не сама придумала.

— Хвалиться не могу. Секретарь райкома сказал. Слушала его на совещании передовиков.

— А как новый секретарь?

— По-моему, неплох. С виду плоский, а толковый… Говорит мало, а все ясно. Без тезисов.

— Чего же он сам за дело не принимается?

— Изучает, может быть. И на нас надеется.

— На массы, что ли, ориентируется? На их инициативу? — с горечью спросил Петр.

— Разве плохо?

— Линию надо сверху вести ясную, тогда массы ринутся. А если массам самим линию прокладывать, ничего не выйдет. Разбредется народ, каждый по своей линии.

— Ты не прав, Петя,- — возразила Машенька. — Линия одна есть, партийная. С нее не свернешь, и нет необходимости.

— Линия-то эта чьим-то рукам доверена?

— Про Латышева?

— Да.

— А может, ты не прав в отношении к нему.

— Ты думаешь?

— Представим себе, что ты не прав.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Кое-что понимаешь, и правильно понимаешь, Петя. А делаешь не всегда серьезно.

— Докажи, — буркнул он, — голословно все можно утверждать.

— Латышева, как я понимаю, партия поставила. Она и решит, если он плох. А ты самолично лепишь ему характеристику… Вот как, Петечка, если говорить серьезно.

Они шли по станице, но с полей несло сухим, как манная крупа, снегом. Ни одного человека на улице.

Машенька ткнула его кулачком в бок:

— Замерзаешь?

— Наблюдаю улицу. Ни одного существа.

— Без людей стынешь?

— Хоть бы тетку Пелагею полицезреть…

— А-а… — многозначительно протянула Машенька. — Вот что тебя гнетет, старшина. Слышала я ее рассуждения позавчера в потребиловке, шифон брала. Что же, ты должен и ее понять, и остальных. Неделимый фонд — больной вопрос. Это не просто из одной графы в другую переписать. Из своего кармана фактически надо выложить: нате, мол, на школу, на занавески, на паровое отопление. А тут еще в этом году не только выплату скостили, а еще и неделимый подняли… Не зря тебя Латышев с предложением выпустил, догадливый. Недаром на полные собрания сочинений подписывается.

— Я его тоже уконтрю. Подожду случая. Коварства его не прощу… — с суровой запальчивостью пообещал Петр. Машенька могла понять его слова превратно, и потому следовало разъяснить свою позицию. А то ишь насупилась, что-то про себя соображает. — Фактически все правильно. Партийное поручение есть партийное поручение. Я одного не могу простить: почему он не ввел меня в курс дела, в настроения колхозников, тогда бы я выискал в своем арсенале более достойные слова, не выскочил бы на трибуну, как звонарь, лишь бы в колокола ударить.

Девушка внимательно выслушала длинные оправдания Петра и ответила не сразу. Они перешли улицу и остановились возле акаций, помахивавших черными ветвями.

— И все-таки больше на народ надейся, Петя. Если ты один на один пойдешь, что получится? На кулачки. Будут смотреть люди, как на петухов: кто кого? Один только спортивный интерес. А когда вы сообща, по-партийному, с верных позиций пойдете, вот тогда одолеет не Петечка, а народ, партия.

— Ишь ты какая умница!

— В общем, не горюй и на одного себя не надейся. Так же, как на крейсере. В заунывные только не переходи. Надоели нытики. Веселей гляди, раз правду за собой чуешь. А пока прощай, Петечка, а то, уже видишь, к окнам «блины» поприлипали. Еще нас с тобой засватают.

— Поддержишь, Машенька, в случае чего?

— Моя поддержка как камышинка. Народ поддержит. Доверяй людям, Петя, с Марусей советуйся, и тебе будет легче.

— Спасибо, — тепло поблагодарил Петр, — ишь ты какая, девочка!

— Какая там я? Самая обыкновенная! А тебе советую — не обходи райком.

— А много все же придается значения этому учреждению, — сказал Петр. — А ведь там тоже обычные люди. Как ни мотайся замполит или парторг, а все же успех решается на боевых постах… Не гляди на меня с таким удивлением, передовой активист. Ты комсомолка, я коммунист. Не хочу плохого говорить о среднем партийном звене. Они работают как проклятые, крутятся белками в колесе. И вот именно поэтому и мелькает у них все перед глазами. Покажется им на один миг Петр Архипенко, поглядят на него и забудут. Сколько нас, таких гавриков! Если чего натворишь — тогда дело другое, попридержат внимание на тебе, займутся. А если, как шестеренка, вертишься… Работает коробка скоростей — и ладно. На кой шут в нее лишний раз заглядывать!..

Внимательно выслушав Петра, Машенька взглянула в его похолодевшие глаза и сказала, прикоснувшись к его руке теплыми пальцами:

— А я повторяю: не обходи райком, Петя. Это штаб. На себе убедилась. Я же член райкома комсомола, знаешь?

— Не знал.

— Недавно выбрали.

Машенька попрощалась, закуталась в платок по глаза и побежала, мелькая полненькими икрами, ладно прихваченными халявками кожаных сапожков с высокими каблуками.