IV
Третья рота…
Пусть вначале все непривычно: и койки в три этажа, и пахнущие керосином ксилолитовые полы, и теснота, и особая строгость казарменных стен, сложенных еще в те времена, когда зарождался Черноморский флот. А все же нет лучше третьей роты! И для Василия Архипенко, и для любого паренька из третьей роты. Потому что третья рота стала их новым домом, здесь они получат первые знания, и отсюда раскроются перед ними ворота к морю.
Никогда не забыть родной роты, одной из боевых частиц «сорокатрубного фрегата» на Корабелке!
Широкие низкие двери вели в холодный каменный тамбур с толстыми стенами, отдающими запахом отсыревшей известки. Потом вторые двери, дневальный с повязкой на руке, и глазам открывался кубрик третьей роты. Направо умывальники-ногомойки, прачечная с лагунами — цементными бассейнами. Туда ведут двери с толстыми пружинами. Прямо от входа — канцелярия, где господствуют строевой старшина Шишкарев и писарь роты. Там хранятся бумаги роты, уставы и наставления, пишутся суточные ведомости, по которым можно узнать совершенно точно, сколько людей в строю, в нарядах, на гауптвахте, больных в лазарете, освобожденных от занятий, сколько винтовок, автоматов, пулеметов, противотанковых ружей, минометов…
На стене канцелярии ящик, на гвоздиках висят личные знаки — кусочки металла с выбитыми на них буквами и цифрами.
Пока эти знаки не согреты руками увольняемых в город. Молодой состав третьей роты получит такое право после окончания строевого цикла, после присяги.
В кубрике койки с табличками, трехъярусным строем, заправленные шерстяными одеялами с простынной выпушкой и тощей матросской подушкой, набитой ячменной соломой.
Ленинская комната отгорожена от спальни ружейными пирамидами. В ней проводятся беседы и лекции, комсомольские собрания, там же люди отдыхают.
«Нужно, чтобы вас закусило на флоте», — так сказал член Военного совета, блестя пронзительными, насмешливыми черными глазами.
Молодые матросы, широко раскрыв глаза, смотрели на адмирала. Они о нем уже читали. Он оборонял Севастополь. Еще в колхозе Василий знал его, хотя адмирал Михайлов не был старым морским волком и его воле непосредственно не подчинялись боевые корабли.
— Мы должны разжечь в вас интерес к технике, которая вам будет доверена, — говорил Михайлов, — привить любовь и желание изучать ее. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, как говорил Нахимов, а мы только пружины, которые действуют на этот двигатель. Вот кого — матросов — мы должны возвышать, учить, возбуждать в них смелость и геройство! У вас все впереди! Вы — смена! Черное море тяжелое, его надо крепко держать в руках!
Над входом в кубрик — расписанный кумач:
«…Неустанно готовить и совершенствовать кадры моряков, полностью освоить опыт Отечественной войны, еще выше поднять морскую культуру, дисциплину, организованность в своих рядах».
На плацу, на квадратных каменных плитах, отшлифованных ногами не одного поколения черноморских моряков, на той площади, где когда-то выступали адмиралы Лазарев и Нахимов, куда приезжал Калинин, выстроены молодые, жаждущие слова моряки.
Командиру отряда трудно было выступать. Ему вспоминалась собственная молодость. Он увидел самого себя — молодого паренька, смотревшего на окружающий мир пламенными глазами. И сейчас ему хотелось, чтобы его слова упали в хороню распаханную почву, подготовленную не ими, морскими офицерами, а теми, кто прислал на флот этих молодых людей.
— Здесь, в отряде, вам привьют навыки, знания, само понятие, что такое служба на флоте. Здесь обнаружатся пробелы в вашем образовании, и мы должны найти способы заполнить их. Матрос — большой специалист. Ему приходится обслуживать сложные механизмы. Наш выпускник не имеет права быть балластом. Надо, чтобы на корабле сказали: «Ай да учебный отряд, прислала нам нужного человека!»
По переливчато-резкому звуку дудки кубрик третьей роты оживал в шесть утра, на серовато-сиреневом рассвете.
В восемь на мачте поднимали флаг. Нельзя терять ни одной минуты драгоценного времени.
В отряде приучали к корабельной службе. На корабле не терпят толчеи. Моряки отвечают за состояние каждого квадратного сантиметра борта, трапов, надстроек, труб, мачт, шлюпок, переборок, горловин, иллюминаторов, механизмов…
Чтобы привыкнуть, надо найти в себе силу воли для беспрекословного подчинения. И прежде всего — старшине. В нем заключено все. Он твой генерал и адмирал, философ и учитель, наставник и судья.
Хороший старшина достался третьей роте. Отличный спортсмен. Безукоризненно опрятен. Казалось, он только что окунулся в море, как птица, стряхнул соленые брызги со своей гладкой, навсегда прокаленной солнечными лучами кожи и взлетел к ним, к третьей роте, на высоту.
Дисциплина… Василий привык к дисциплине еще на прежней работе. Сложный комбайн научил его внимательно и с уважением относиться к технике и понимать ее значение.
Шишкарев построил роту. Выкрикнул заключительную команду: «Шагом — марш!» Рота маршировала вдоль крутых обрывов, ниспадающих к бухте.
Севастополь!.. Молодежь пожирала глазами город и серые высоты, будто самой природой приспособленные для артиллерийских бастионов.
В учебных классах, под такими же каменными сводами, как и в кубрике, готовили радистов и минеров, торпедистов и комендоров, дальномерщиков и машинистов, электриков и мотористов, гидроакустиков и рулевых…
С Лазаревского плаца всюду, куда ни кинь взгляд, видны корабли. Швартовые цепи тянутся к бочкам, по палубам ходят матросы…
В субботу, после обеда, в третьей роте выполняли одну из самых неприглядных и нудных обязанностей — стирали белье. На это кропотливое, издревле женское дело отводилось строго обозначенное время — полтора часа. У моряка какой гардероб? Пара бязевых простынок, наволочка без всяких узоров, кальсоны, тельняшка, воротник, носки, полотенце. Для хорошей прачки, может быть, и пустяки, но для неопытных мужских рук — дело далеко не простое. Не раз, чтобы не отстать от товарищей, стряхнешь крупнозернистый пот, из горстки прихлебнешь водицы.
Каждый стирал только свое. Простыни выжимали вдвоем, так сильно, что хлопчатка скрипела. Прополоскав белье, выносили его на леера — канаты с вплетенными в них небольшими шкертиками, заменявшими прищепки. Леера растягивали за глухой стеной учебного корпуса.
Стирка — это, конечно, не отважные походы Магеллана или Васко да Гама. Не всем она по нраву. А что делать? Терпи. С непривычки пыхтели, мучились, а кое-кто и стыдился.
— Если ты постираешь свое бельишко, Столяров, солнце не погаснет, — говорил Матвеев.
Столяров брезгливо намылил белье, повозил его туда-сюда по гофрированной доске, окунул в лагун, выжал и, одним из первых справившись с уроком, отправился к леерам.
— Столяров! — крикнул вслед ему Матвеев. — За такую стирку прачку компотом не угощали.
— Ничего.
— Все едино старшина вернет его назад, — предсказал старательный Одновалов.
Шишкарев, возвращаясь в роту, увидел, что Столяров неумело возится со шкертиками. Старшина решил помочь и обычным твердым шагом подошел к матросу.
— Дайте-ка, Столяров. Со шкертиком надо обращаться так. — И вдруг его наметанный глаз остановился на белье. — Матрос столько дел умеет делать, а почему? — как можно мягче спросил старшина.
Столяров уже понял, к чему клонится дело, и покорно развернул скрученные жгутом кальсоны.
— Матрос умеет делать хорошо потому, что он все делает своими руками, — отчеканил Шишкарев. — А что вы сделали своими руками? Поглядите, как надо работать!
И он указал на леера второй роты, на которых покачивалось чуть тронутое морозцем снеговитое белье. Одна возле другой висели нательные рубахи, тельняшки, поддуваемые ветерком, парусно похлопывали простыни. Это исключительно мужское белье в понимании старшины не имело ничего общего с какой-нибудь дребеденью, выбрасываемой на просушку городскими прачечными. Там встретишь все: и женские атрибуты, и детские штучки, и одежду хилых старцев.
Столяров нехотя посмотрел на то, чем старшина любовался, и оскорбленно молчал.
— Вы окунули в воду, выжали — и на леер! Приказываю достирать!
— Есть, достирать, товарищ старшина!
— Хорошо, что осознаете. — Шишкарев передернул плечами, поежился, посмотрел на оловянное низкое небо. Снизу доносился глуховатый шум прибоя. Завтрашний воскресный день старшина хотел «на все сто» посвятить тренировке на шлюпках.
— Идите, — приказал он, — я проверю.
Столяров понуро возвратился в прачечную, а Шишкарев пошел заказывать на завтра барказы.
— Хотел сам от себя спрятаться, не вышло? — укорил Матвеев и ладошкой согнал капли пота со своей волосатой широкой груди.
— Вернулся в исходное положение. — Одновалов указал на мыльный лагун. Оттуда все товарищи уже перекочевывали к цементному бассейну с чистой водой.
Столяров взял кусок мыла и неумело принялся за работу. Когда вернулся старшина, он еще мучился с рубахой.
Шишкарев несколько минут наблюдал за ним. Парень, как видно, никогда и близко не стоял возле корыта. Тут песня другая — надо помочь, показать.
— Посторонитесь.
Старшина неторопливо, как бы нарочито, приковывал к себе внимание, засучил рукава суконной фланелевки, обнажив крепкие мышцы от запястья к локтевому сгибу. Каждым своим размеренным движением он будто говорил: вот как следует выполнять это дело, одно из сотен дел, возложенных на матроса.
Нательная рубаха квасилась в зеленовато-бурой жидкости, с хриплым побулькиванием уходившей в донное отверстие. Шишкарев нагнулся к бассейну, опустил руку, как бы проверяя температуру воды, потом окунул рубаху в горячую воду, выбросил на доску так ловко, что она послушно распласталась на гофрированной жести, и мгновенно покрыл рубаху тонким слоем мыла. Она вскоре заскрипела в его руках, покрытых пузырчатой мыльной пеной.
— Показом, а не рассказом, — одобрил Матвеев.
Действуя по этому извечному принципу младшего командира, желающего заслужить доверие подчиненных, Шишкарев вытрепал бязевую ткань исподней рубашки, прополоскал ее, выжал и встряхнул — хоть обходись без утюга, дай только просохнуть.
— Вот так держать! — он отдал Столярову рубаху. Вымыл руки, опустил рукава, надел часы.
После отбоя Столяров, занимавший второй ярус трехкоечного агрегата, перегнулся, чтобы видеть Василия, лежавшего под ним на нижней койке.
— Унизительное происшествие, — пожаловался он шепотом.
Василий ответил не сразу, его мысли были далеко. Завтра отдых. Все настраивало на мирный лад. Не хотелось спорить. Да и вообще не хотелось говорить.
— Спишь, что ли?
— Нет, — ответил Василий.
— Шишкарев пытался меня унизить…
— А старшину унижать можно?
— Каким же это образом? Интересно.
— Ты же его заставил твою рубаху выстирать.
— Он сам себя заставил.
— Тошно было на тебя смотреть. Весь ты какой-то развинченный…
— Да… Товарищеское сочувствие!
Синие лампочки чуть освещали портреты Ушакова и Нахимова.
Отсюда рукой подать до Малахова кургана, до развалин Корниловского бастиона, где пал Нахимов. Здесь ближе история; она звала русское сердце Василия, настраивала на возвышенный лад.
Мысли побежали дальше, в станицу. Там уже снег. Мать вытащила посыпанные табачной пылью валенки. У Ксюши и Тараса пальцы в чернилах. Ранцы набиты книгами. В правлении колхоза отщелкивают на счетах гектары и центнеры, и Петр привыкает к земле.
Адмиралы в парадных, усыпанных крестами и звездами мундирах строго смотрят из своих рам на третью роту, не подозревая, как нудно свистит ветер в степи, у курганов «Два брата», где мать, еле переступая больными ногами, бредет с мешком, набитым подсолнуховыми стеблями. «Мама, дай помогу». — «Надорвешься, сынок, надорвешься». — «Зачем ты их собираешь, мама?» — «Топка, Василек…» Щуплый парнишка тащится следом по степи. «Два брата» уже не заслоняют от ветра. «Вырастешь — поможешь, а сейчас иди, Василек. Что же ты расстегнул кожушок?» Милые, до горечи родные картины прожитых тяжелых лет будоражат, может быть, не одного Василия. Бредят, выкрикивают, тяжело дышат утомленные ребята. Нет, не доводилось им бежать на врага развернутым строем, не слышали они посвиста пикировщиков, не бросались под танки. Изредка появлялись на побывку прокаленные в боях отцы, прижимали их к груди и снова отправлялись в походы, откуда многие не вернулись. Дети славных воинов метались на железных койках, а поутру, в полусумраке, под музыку дудок с сумасшедшей быстротой включались в ритм нового дня…