III
Роман Романыч Тополь — стойкий абориген Севастополя, сумевший пережить на своем культпосту нескольких командующих.
С изумительной энергией Роман Романыч извлекал пользу из каждого проблеска солнца, даже в неверные, неустойчивые дни октября лучше любых синоптиков он умел предвидеть погоду и в соответствии с этим строил планы.
Воскресенье обрадовало щедрыми потоками света, ринувшимися из-за Сапун-горы на влажные от росы крыши. На грузовиках, уставленных корзинами с виноградом — даром Золотой балки, распевали комсомолки-виноградари. Вслед за ними спускались из Балаклавы в утренний город машины, набитые офицерами, их женами и детьми. Ведь Роман Романыч обзвонил не только самое старшее начальство, но, оставаясь верным демократизму, не погнушался спуститься и вниз списка, дойти до однопросветных погон. По опыту он знал, что именно из этой, пока неприметной, молодежи вырастают будущие флотоводцы, тем более в условиях нынешней эры подводно-ракетно-ядерных комбинаций.
Сам Роман Романыч уже давно укатил на дребезжащем автотарантасе в облаках херсонесской едучей пыли к бухте, куда потянулись машины с палатками и сетками для волейбола и баскетбола, с корзинами лимонада и бутербродов, с оркестрами и оборудованием шахматного, мото- и велоклубов… Звуковещательная машина, катившая по шоссе, уже в дороге прочищала легкие, изрыгая через мощный раструб каскадно-гремящие магнитофонные напевы.
Отдадим должное трогательной заботе и предприимчивости начальника Дома офицеров. Он рассуждал так: в этот воскресный день — долой все докучные мысли, к черту их, необходимо зарядиться на всю неделю бодростью и, если хотите, признательностью к обычно неприступным старшим начальникам. У бухты Омеги раскрывалась их человечная сущность, они швыряли палки в городошные сооружения, прыгали за мячом или оттанцовывали вприсядку украинский гопак.
Старый каменщик Гаврила Иванович Чумаков также удостоился чести быть приглашенным лично Романом Романычем. Тополь знал семью Чумаковых и всегда подчеркивал это свое незаурядное знакомство с коренными севастопольцами даже перед высоким начальством.
— Да, да, обязательно, Гаврила Иванович, — с украинским мягким акцентом бархатным голосом просил Тополь. — Иван Васильевич тоже будет, а как же! Катерину прихватывайте. Довольно ей ходить в затворницах. Ребенок? Теперь его можно оставить на Клавдию. Пускает уже внучонок бульбы на ваше плечо, Гаврила Иванович? Значит, полный порядок.
Борис обещал прибыть с корабля в воскресенье, после подъема флага.
В субботу Катюша сбегала в парикмахерскую. Знакомые расспрашивали ее о сыне. Радостная, подобревшая ко всем, вернулась она домой.
Воскресное утро с его солнцем только укрепило настроение вчерашнего дня. Сын еще спал. Чуть вздрагивали его ресницы от света. Катюша задернула штору, тихонько улыбаясь самой себе, вышла из комнаты. Осторожно, чтобы не испортить прическу, натянула резиновую шапочку и, приняв душ, почувствовала себя так хорошо, что захотелось петь, кружиться.
— Ты сегодня какая-то особенная, — сказала Галочка, любуясь сестрой.
— Особенная, особенная… — напевала Катюша. — Галочка! Минуточку! Ты плохо следишь за собой. Дай-ка гребень.
Катюша расчесала ей волосы, заплела в косы.
— У тебя чу́дные волосы. Смотри, на солнце они отливают золотом. Ты знаешь об этом?
— Может, и не знала бы, да все говорят.
— Неужели все?
— Все, кто со мной встречается.
— Да, я и забыла, ты стала спортивной знаменитостью, Галка.
— Ну, до этого еще далеко. А стараюсь.
Галочка приохотилась к парусному спорту, прыгала с вышки, ходила на скутерах и водных лыжах.
— Вы поезжайте на Омегу, — щебетала Галочка, — а я — чуточку позже. Должна забежать к тренеру.
— Задержишься, как всегда. А ведь сам Роман Романыч приглашал.
— Ах, ах, тем более. Как же не приехать! Роман Романыч милый, чистенький, предупредительный и, если внимательней присмотреться, красивый.
— Красивый? Не сказала бы. Как мужчина он никогда не производил на меня впечатления.
— А ты знаешь, его жена похожа на тебя, Катюша.
— Разве?
— Особенно глазами.
— Да, у нас с ней есть что-то общее.
— И фигурой тоже. Когда ты была девушкой, сходство не было так заметно, но теперь… вы как сестры.
— Зато ты на меня никак уж не похожа.
Галочка, напевая, подошла к зеркалу и, поворачиваясь перед ним, с милой гримасой рассматривала себя.
Голоса разбудили ребенка. Он открыл глаза, потянулся под одеялом всем своим полненьким тельцем и, как бывает со здоровыми, спокойными детьми, лежал тихо, довольный тем, что можно начинать новый день.
— Витюшка проснулся! — Галочка ринулась к нему, принялась тискать.
Ребенок улыбался и только попискивал, хотя уже мог по-своему изъясняться в этом новом, открывшемся для него мире.
— Не задуши, Галина.
— Я его воспитываю, он у меня будет закаленным мужчиной. — Она подбросила племянника.
— Ой, упустишь!
— Не упущу. Правда, Витюшка?
В комнату заглянул Гаврила Иванович. Ребенок перекочевал на руки деда и снова — к Галочке…
Борис Ганецкий явился с корабля вовремя, как и обещал. Поцеловал жену. Задержал взгляд на ее платье:
— Ты решила ехать в этом архалуке?
Катюша вспыхнула:
— Нет. Я надену платье из креп-жоржета.
— Полосатое, что ли?
— Да.
— Только не поднимай высоко пояс… — «Надулась? Попробуем по-другому». — Покажи прическу, Катюша! Очень мило. Теперь лапки… О, я люблю именно такой лак.
Мир легко был восстановлен.
Борис в душе похвалил себя и прошел в комнату, расстегивая китель.
— Сегодня прямо летний день. Где-то идет снег, а у нас полная возможность отправиться к морю и даже выкупаться.
Пока жена переодевается за платяным шкафом, можно устроиться на диване, заложить ногу за ногу, закурить.
— Катюша, ты извини, я не хочу оспаривать твой вкус, но у нас в доме…
Катюша вышла из-за шкафа, зажав в зубах поясок. Скосив глаза, она застегивала на платье мелкие кнопки.
— К чему эти вышивки, Катенька? — продолжал Борис. — На стенах, на комоде, на цветочных горшках и даже на диване. К валикам нельзя голову прислонить. Десятки подушек на диване, и все с вышивками. Сидеть невозможно, боишься измять… Ты что, рассердилась или обиделась?
— Я просто не понимаю… Вместо того чтобы, приехав домой, посидеть спокойно, поиграть с сыном… ты издеваешься. И в какой уже раз… — Губы ее дрожали от обиды. — Так было у нас при маме. Мы делаем все, как было при ней: вышиваем, убираем комнаты, покупаем провинциальные фикусы и китайские розы. И мой отец хочет, чтобы все было так, как при маме. Моя мать была простая женщина…
— Прости, я не хотел тебя обидеть, Катя. Неужели нельзя пошутить, высказать свою точку зрения… Я думаю так, ты — иначе. Объясни. Может быть, я соглашусь. Между нами не должно быть недоговоренности…
Дальнейшее объяснение продолжалось в автобусе, по пути к Омеге:
— …Если я во всем буду потакать тебе, я могу стать неискренним, уйду в себя, перестану доверять твоему такту. Очевидно, я плохо воспитан, у меня дурные вкусы, но что ж делать? Я не выношу рукоделия, особенно вышивки. Мне нравится европейская простота, легкая мебель, воздух в квартире, а не фикусы.
Музыканты играли у моря, невдалеке от грузовика, где орудовала пивными кружками и насосом пестро разодетая Тома.
Радушный Тополь высаживал женщин на пожелтевшую, затоптанную траву:
— Заждались? Добре, добре. Платья шикарные, дамочки еще лучше. Катюша, прошу ручку! У вас на прическе букашка. Вот тут. — Снял ее. — Теперь добре… Гаврила Иванович! Городки привезли. Бачите? Все ваши поручения исполнены. Прошу!
— Сегодня отдыхаем, Роман Романыч, — Чумаков подбил ладошкой коротко подстриженные усы, — а завтра…
— Завтра есть завтра, — остановил его Тополь. — Завтра продолжается битва с бригадой Хариохина.
— Знаешь и это, Роман Романыч? Ну, ты у нас кудесник!
— Ваша деятельность на виду, Гаврила Иванович. Раз в неделю можете увидеть Тополя возле Доски соревнований и почета. Эй, эй, приятель! — Тополь остановил грузовик. — Давай черносмородиновую, лимонад! Пять ящиков, не забудь! Что? Ресторан знает? А Тополь наблюдает и изучает. Полный вперед! Прошу извинить, Гаврила Иванович. Я на Омеге как главный боцман на корабле, только дудки не хватает! Итак, продолжим… Улицы Льва Толстого и Ивана Голубца под переселенцев застраивать будут?..
Тополь потащил Чумакова к городкам, взвесил на ладошках несколько палок и «самые верные, битковые» вручил каменщику.
В море вяло ползли два тральщика. Силуэтами на светлой голубизне неба застыли корабли охраны внешнего рейда. Несколько яхт выстраивались для гонок. Орал в мегафон главный боцман яхт-клуба. Скалистое побережье мыса зигзагами уходило вдаль.
Борис пошел с Катюшей к берегу.
Оркестр играл вальс Штрауса. Кружились несколько пар. Возле легковых машин завтракали семьи старших офицеров. В воде кувыркались гимнасты в плавках, очевидно, из флотской лейтенантской молодежи.
Борис помахал кому-то фуражкой. Кому же?
Недалеко от берега, чуточку избоченясь, по щиколотку в воде стояла Ирина в светлом купальном костюме с молниями и кармашком, из которого торчал пунцовый платочек.
— Боря?! Идите сюда, Боря!
— Извини, Катя, — Борис развел руками, снял фуражку, — одну минутку! Ты понимаешь, когда служишь, приходится лавировать…
Борис чувствовал, что говорит нелепости, но язык ему не повиновался: эта рука, зовущая его, пунцовый платочек, как сигнальный флажок…
Черкашин сидел на коврике возле машины, повернувшись к нему спиной, зато Ступнин видел, все видел. Необходимо козырнуть. Командир корабля ответил кивком и посмотрел ему вслед.
Ирина подала руку, упрекнула:
— Боря, вы оставили жену одну? Немедленно возвращайтесь с ней. Нет, нет… Я хочу с ней познакомиться.
Вот и выход из неприятного положения. Теперь можно будет встречаться семьями. Рассеются подозрения, улягутся сплетни. И Ступнин тут. Как-никак одно дело встречаться с командиром на корабле, а другое — за бутылкой пивка. Здесь может иметь значение остроумный тост, удачно ввернутое словечко.
Радужные мечты лейтенанта вскоре разлетелись в прах.
— Идти к этой кривляке? — Катюша не могла даже на одну минуту представить себя в такой унизительной роли. — Идти после того, как ты сломя голову понесся к ней?
— Катя, неприлично, — умолял Борис.
— Что? Эта женщина нагло… да, да… нагло отняла у семьи мужа и отца… А ты учишь меня приличиям!
— Пойми, мне неудобно. Что она может подумать?
— Тебе безразлично, что могу подумать я. Тебя волнует, что эта ломаная дамочка может подумать о тебе. Не стыдно? Увидел ее, бросился к ней. Все уже обращают внимание.
— Да… Ты заставляешь своим… глупым поведением обращать на себя внимание.
— Глупым? Можешь идти куда тебе угодно.
Ирина махала им платочком, показывала на море.
— Она такая простая, культурная женщина. К ней многие несправедливы. Глупая зависть, наушничество… Ей так тяжело…
— Иди, утешь ее.
Катюша, не оглядываясь, быстро пошла к Томе.
В море, плывя рядом с Борисом, Ирина сказала:
— Не огорчайте жену из-за меня, Боря. Вспышки слепой ревности у нас, у женщин, непроизвольны, а потом… У любящей женщины ненадолго хватает запала.
Они не меньше получаса плавали вдали от купальщиков. Вернулись утомленные. Ирина скользила на мшистых донных камнях, и ее приходилось поддерживать.
— Нельзя так, нельзя, товарищ лейтенант, — скороговоркой упрекал поджидавший их Тополь. — Катюша домой решила ехать.
— У вас у самого жена есть, Роман Романыч? — раздраженно спросил его Борис Ганецкий.
— Есть. Вы же хорошо это знаете. Расчудесная женщина. Но я вот о чем: есть приказ, чтобы никаких инцидентов на Омеге. Понятно? А то политуправление запретит, и все…
Весь во власти обаяния чужой красивой женщины, Борис Ганецкий с оскорбленным видом опустился на траву неподалеку от Катюши. Сидевшая возле нее Тома вызывающе оглядела его, напудрила щеки розовой пуховкой.
— Что было, то прошло, — сказала Тома с чувством собственного превосходства.
— Мне оправдываться не в чем… — буркнул Борис.
— Вот вы и не правы, Боречка. — Тома по-птичьи округлила глаза. — Семья обязывает… Когда вы были один, Боря, еще понятно — могли порхать. А когда женились, завели ребеночка — надо по-другому… Катюша девушкой имела право встречаться с тем, с другим. За ней, как вам известно, ухаживали. Она красивенькая, умненькая, не при дороге лопух. Кавалеры были. А теперь она — пример для всех… Семья обязывает, Боря.
Борис вспылил:
— Какое вам дело до моей семьи?
— Знакомая мне семья, — на худом лице Томы появилась краска обиды. — Мы, севастопольцы, все как родные…
— Не надо, Тома, — попросила Катюша.
Тома завелась, и теперь ее не могли остановить никакие силы:
— Я мать Катюши знала лучше, чем вас. Хоронила ее… Братьев знала Катюшиных. Вы вот с галантереей на рукавах и на фуражке ходите и только представляетесь моряком, а они были моряки подлинные.
— Я не позволю!
— А чем ты выше меня, что не позволишь? — запальчиво спросила Тома. — Я за Севастополь заступаюсь… У нас лодыря редко встретишь. Трудовой город, весь в могилах…
— При чем тут ваша высокая мораль? Не понимаю.
— Как при чем? Надо понимать, где ты живешь. У нас не встретишь на улице какого-нибудь чернявого с усиками, вертлявого, руки в брюки, идет посвистывает. Не тот стиль. Все на виду — стыдно. Мы каждый камень закладываем в свой город, как другой кладет рубль в сберкассу. Что ты губой крутишь, Боря?
— А вы что на меня напали? Еще вредителем изобразите…
— Вредитель не только тот, кто порох под завод подкладывает.
— Ну вот, я же говорил.
— Вы пример с товарища Черкашина не берите, — неожиданно ввернула Тома, — он попал на кукан, туда ему и дорога. Разве это дело — жену бросил, детей? А что его жена — хуже этой была? Такая, я скажу, дамочка полненькая, представительная, одеваться умеет, вкус есть. Купальники, правда, у нее без якорей и без молний, как у этой, а всем другим ничем не хуже. А вот такая приехала в город, намутила, навертела…
Ганецкий не знал, как избавиться от взбалмошной буфетчицы, нападавшей на него с яростью тигрицы. Нужно немедленно погасить этот спор. Уступить ей, что ли?..
— Тома, — сказал он самым смиренным голосом, — я хочу вас заверить, что все это не имеет никакого отношения ко мне…
Тома придвинулась ближе, силком притянула его за рукав и так, чтобы Катюша не услышала, выдохнула ему в ухо заносчиво, угрожающе:
— Кобелируешь. С корабля — к ней. Катюша-то пока не знает, а если узнает…
Тома отодвинулась. У Бориса горело ухо.
Гулянье подходило к концу. Люди, разгоряченные вином, лезли в прохладную воду. Показалась яхта. Под парусами подошла к берегу, но не пристала. С борта прыгнула Галочка, поплыла.
— Галка, сюда! — крикнула ей обрадованная Катюша.
— Есть!
Вскоре Галочка уже сидела возле сестры, распустила по плечам мокрые волосы, теребила их, подставляя золотисто вспыхивающие пряди солнцу и ветерку.
— Ты чем-то огорчена, Катюша? — Галочка метнула на Бориса синеватыми глазами.
— Заметно?
— От меня не скроешь. Я же знаю тебя, Катюша. Люблю тебя. — Пальцы Галочки легко пробежали по волосам. — Смотри, почти просохли… У тебя сегодня воинственный вид, Катюша. Что? Наконец-то сбрасываешь цепи рабства?
— Где ты набралась таких слов?
— Катюшенька, милая, да ведь я десятилетку заканчиваю. Я уже взрослый товарищ! С паспортом…
