Посередине комнаты горела электрическая печка. Круглое рефлекторное пятно струилось кровавыми тонами. Глухо шумело море. Если посмотреть на бухту, даже через мутные, запотевшие стекла можно увидеть синий огонек на мачте дежурного гвардейского крейсера.

Оттуда вот-вот должен явиться Доценко, назначенный на «Истомин», легкий крейсер, достраивающийся в одном из портов. Туда должен сегодня уйти Ступнин на эскадренном миноносце Белебея. Ступнин крепко спал, лицом в подушку, подложив под грудь кисти рук. Одеяло сползло. Безрукавка обнажала крепкие плечевые бицепсы боксера, еще сохранившие на эластичной коже следы летнего загара. Стриженый энергичный затылок. Да, не только подбородок свидетельствует о твердости характера. Вот такие затылки тоже отличают волевых командиров. Внешность командиров вырабатывает и как бы отливает вагранка строевой службы, постоянная выправка, необходимость всегда быть подтянутым, собранным перед глазами подчиненных. Помнит Татьяна Михайловна, дежурившая возле будильника с Мицкевичем в руках, как постепенно превращался паренек Мишка в известного Михаила Васильевича, в прославленного Ступнина, хотя в его просоленный китель не ввинчивали геройских пятиконечных знаков и на погоны не слишком часто прилетала очередная звездочка.

С вечера наладил косо захлестывающий дождь — предвестник континентального ветра, и в устье бухты предупреждающе завывал ревун, привычный и непугающий звук. Ревун помогал мореплавателям, был их надежным другом.

Кто-то уверяет, что жены моряков примирились со своей судьбой. Они якобы привыкли провожать мужей в дальние морские походы. Не верьте! Не принижайте женщин, безропотных и самоотверженных жен моряков. Тяжело им. Немало тревожных, бессонных ночей проводят они, вслушиваясь в завывание бури, вчитываясь каждое утро в строки газет, вылавливая в них признаки ухудшения международного климата. Если поднимаются якоря перед походом в дальние края, а в каком-то уголке беспокойного шара возникает возня, печаль прежде всего набегает на чело безвестных патриоток-морячек. Пусть представит себя любая женщина суши в положении жены или матери человека, нырнувшего в стальной скорлупе субмарины в пучину океана не на день или два, а на длинный ряд недель или месяцев.

И все же беспощадно притягивает море. Нет к нему равнодушия. Полны очарования кочевые просторы. Не могу и я променять на самые яркие сухопутные радости суровое общение с водяной стихией. Никогда не забыть мне высоких валов Атлантики и Бискайи, фиолетовых вод Средиземного моря, теснин Гибралтара, белых скал Дувра, романтики Эгейского архипелага, откуда Гомер вел к Трое галеры Одиссея и Париса; не забыть загадочных скал Дарданелл и Индокитая, Японского и Южно-Китайского морей, теплых течений Мексиканского залива и кокосовых берегов Тихого океана.

Поймем мы и жену морячины Ступнина, так же как и великого поэта, извлекшего из лиры своей трепетные созвучия, посвященные морю:

Татьяна Михайловна читала вслух. Ступнин проснулся, перевернулся на спину.

Ступнин весело продолжил:

— Михаил! — Татьяна Михайловна захлопнула книгу. — Проснулся! Я, вероятно, разбудила?

— О нет! Он подкупил меня слезами умиленья! — Ступнин вскочил, поднял жену на руки. — Так много красоты дарит мне край чужой! Зачем же день и ночь вздыхаю я по той, которую любил в дни молодости милой?

Как и всегда, выпита наспех чашка турецкого кофе, затем нарочито небрежное, шутливое прощание с детьми, с матерью и — быстро вниз. «Прощание продолжалось всего три минуты, — мысленно установил Ступнин, — не избалованы наши семьи. Встреча накоротке. Разлуки длинные, как мили».

Мокрый асфальт, темные дома и голые черные деревья. Ступнина ждал Доценко. Темно-каштановые усы подчеркивали гвардейскую внешность парторга.

— Я очень доволен, Доценко, что вас отпустили гвардейцы, — сказал Ступнин, уже сидя в машине, — только прошу вас, не заставляйте истоминцев отращивать усы.

— Есть, товарищ капитан второго ранга! — Удивительно белые зубы Доценко блеснули.

Машина шла к Южной бухте. Командир эсминца Белебей встречал их на пирсе. У Белебея скуластое лицо и антрацитовые глаза, как сверла.

— Разрешите сниматься, товарищ капитан второго ранга?

— Если все готово, снимайтесь.

— Есть!

Итак, снова в море. Позади Севастополь. Под Сапун-горой вставал ветреный, хмурый рассвет. Вахтенные в дождевиках с поднятыми капюшонами раскачивались на своих местах, как на качелях. Ветер выискивал любую щель, любой предмет и свистел, подвывал, а иногда исполнял какую-то музыкальную руладу. Эсминец был изготовлен по-штормовому. Вдоль верхней палубы протянуты леера — стальные тросы с нацепленными на них петлями, чтобы, передвигаясь по палубе и цепляясь за трос, не пожечь ладони.

Эсминец построили недавно. Отличнейший современный корабль! Крутые волны ему нипочем: кованый нос рассекал их. И не беда, если многотонье воды взлетало выше форштевня и промывало все от полубака до кормы. Все равно нигде не найти воде входа, не проникнуть внутрь. Надежны штормовые задрайки. Крепка бесшовно сваренная сталь.

Ступнин промок на мостике и спустился в каюту. Вестовой предложил чай, белый хлеб и масло. Ступнин отказался. Вчера пришлось долго провозиться в штабе с комплектованием команды, офицеров. Достаточно потерзал его и въедливый Черкашин, ревниво относившийся к назначению Ступнина на «Истомин». Кто-то из штабных доброхотчиков шепнул в коридоре: «Черкашин не оставил надежды заполучить «Истомин». Ты пока временный, доведешь, приведешь, а он может заставить тебя принять его на борт с двумя дудками». Сплетни, домыслы никогда не затрагивали Ступнина, вернее, не волновали его. А все же в мутнеющем сознании последним задержался Черкашин, почему-то с вилкой в руках вместо камертона, поющий арию Томского из «Пиковой дамы». Хватит! Ступнин постарался оградить свои мысли не только от вторжения Черкашина. На мостике возник командир Белебей. Пусть валило корабль, бросало, в каюте чувствуешь себя надежно и уверенно. Можно спать крепко. Другой человек ведет корабль, надежный капитан-лейтенант Белебей, потомок пугачевских повстанцев, офицер с мудрыми и решительными азиатскими глазами. Ох уж эти пронзающие глаза!..

В тесном матросском кубрике спала команда в восемьдесят человек. Их командир — Ступнин. Они шли вместе с ним на корабельные верфи. Спали по двое, на рундуках. Эсминец, известно, не гранд-отель и не какой-нибудь визитный «королевский» крейсер, где приготовлено место гостям. Нелегко втиснуть восемьдесят здоровых мужчин в скромные габариты боевого эсминца. По-братски прижавшись друг к другу, на одном из рундуков похрапывали Карпухин и артиллерист Архангелов, подружившийся с машинистом после «измены» Петра. Эсминец швыряло, как мяч. Воздух, скопившийся в наглухо задраенном кубрике, мог, пожалуй, умертвить свежего человека, но не бывалых матросов, привыкших не только штормовать, но и видеть во сне мирные сухопутные картины.

Утром, позеленевшие за штормовую ночь, друзья сидели на палубе с подветренной стороны, следили за чуточку притихшей волной и вспоминали Архипенко.

— Вернемся на «Истомине», а Петруха наш уже обойдет на барказе вокруг крейсера, дружки покрестят в последний раз из шланга и отдадут навсегда берегу, — грустно описывал Карпухин. — И это бы ничего. Только чует мое сердце, обманется Петруха. Не раз еще почешет затылок, вспомнит родную братву и флотскую житуху…

Архангелов втянул ноздрями холодный воздух, зябко поежился всем своим нескладным длинным телом.

— Не расписывай нашу житуху. Не на шефском вечере. Берег есть берег.

Карпухин продолжал рассуждать:

— Превратности судьбы не в жратве иль получке, а в самом обидном — в расставании…

Эсминец прошел пустынное гирло. На всю видимость мощной оптики простирались равнины, засыпанные снегом. Матросы угрюмо глядели на эти равнины, непривычные после горного Крыма.

— Лотовые, на лот!

Машины уменьшили ход.

Впереди открывался город с каменными домами. По всему побережью виднелись каркасы судов, краны, рыжие борта оснащаемых кораблей, землечерпалки, баржи и доки с их ажурными сплетениями металлических конструкций…

На рейде стояли военные корабли. По фалам пополз флаг.

Люди, напряженно следившие за берегом, наконец признали корабль на свободном плаву с полосато-расписанным первой шпаклевкой бортом, с семью медными на них литерами.

— «Истомин»! — громко прочитал Карпухин.

— «Истомин»! — выдохнули десятки человек и больше уже не сводили глаз со своего корабля.

А там работали подъемные краны. На палубах копошились черные фигурки. Играла электросварка. Еще не все было сделано, еще, пожалуй, только подвозились орудия, автоматические приборы и многое другое, чем оснащается сложное боевое хозяйство, еще не прошли по броне краскопульты и не загорелись медяшки… А все же опытный глаз уже полностью усматривал новый крейсер во всей своей будущей красоте. К нему неудержимо тянуло. Он был их собственный. Ему целиком отдадут они свои силы, знания, опыт и драгоценное время человеческой жизни.

Восемьдесят моряков молчали. Молчал и их командир, уже давно стоявший вместе с Белебеем на мостике эсминца. Как и люди его экипажа, Ступнин не мог проникнуть в будущее, он тоже не знал, что принесет им этот новый корабль — радости или муки…