Часть четвертая
Миновала неделя. Во второй половине дня в окнах еще не померк тусклый декабрьский свет.
На третьем этаже полицейского управления стояла деловитая тишина. Сидевшая в отдельном кабинете старший лейтенант Михайлова довольно длительное время работала на компьютере, делала документальные розыски и уточнения по некоторым текущим делам. Наконец аккуратно сложила бумаги в папку и заперла кабинет на ключ.
Придерживая папку у бедра, стройная и строгая в полицейской форме с новенькими погонами, Галя шла по коридору. Раздумывая о чем-то, относящемся к ее служебным трудностям. Приподнимала тонкие брови, будто наедине с собой безмолвно говорила нечто важное невидимому собеседнику.
Внезапно открылась дверь приемной полковника Ипатова. Из приемной появилась очень высокая дама в длинной шубе черного баргузинского соболя. Мигнул драгоценный перстень: огромный сапфир. Блестела на бархатном берете звездоподобная жемчужная брошь. Волосы из-под берета лаково сияли вороной скобой, не доставая плеч.
Сопровождал даму полковник полиции. Тот самый лощеный тип, которого Галя заметила как посетителя директрисы Салона аргентинских танцев. На всякий случай Галя доложила тогда о нем своему начальству.
Полковник придерживал под локоть даму в собольей шубе и говорил что-то шутливое, игриво заглядывая ей в глаза. Это была Марина Петровна Илляшевская.
Галя замедлила шаг, не желая встретить свою недавнюю работодательницу. Однако Марина Петровна оживленно к ней повернулась и радостно показала великолепные зубы. Галя надеялась молча миновать ее и полковника.
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — прозвучало густое контральто Илляшевской. — Какая приятная неожиданность!
— Вы знакомы? — удивленно спросил полковник.
— Да, мы не так давно встречались с этой очаровательной девушкой. Что же ты не здороваешься, Галочка? Как поживаешь?
Старший лейтенант Михайлова не отвечала.
— В чем дело? — вмешался полковник с Петровки. — Почему не отвечаете?
— Мне не хотелось бы поддерживать разговор с этой гражданкой вне служебной обстановки. Разрешите идти?
— Как хотите, — неприязненным тоном проговорил полковник.
— Ничего, я уже оправдана и свободна. — Прищурив мерцающие глаза, Илляшевская внимательно провожала взглядом торопливо уходившую девушку. — И все-таки я думаю, что мы еще встретимся вне служебной обстановки.
Старший лейтенант спустилась этажом ниже. Вошла в одну из комнат, где находился капитан Сидорин. При виде девушки, к которой был неравнодушен, его усталое лицо с тяжелым очертанием челюстей и раздраженным выражением потеплело. Сегодня подчеркнул новым пуловером разворот сильных плеч, контрастирующих с его сухопарой стройностью. Галя слышала, что в молодые годы Сидорин слыл хорошим боксером. Говорили, будто еще лет десять назад он выступал на динамовских соревнованиях и завоевывал призовые места.
— Ты что такая расстроенная, Галя? — Сидорин дружески прикоснулся жилистой кистью к ее тонкому предплечью.
— Столкнулась сейчас с одной… непотопляемой хищницей.
— С кем это?
— С Илляшевской. Шуба на ней из соболя, аж до пяток. На шапке жемчуга. Холеная, довольная, наглая. Видно, выкрутилась стопроцентно и снова продолжит свою творческую деятельность. Вышла из приемной Ипатова с «муровским» полковником. Тем самым.
— Ходят слухи, за Илляшевскую вступилась международная женская организация. Прискакал знаменитый адвокат, разорался. Ну, в общем, следователь городской прокуратуры не нашел доказательств участия Илляшевской в обороте наркотиков. А что относится к ее шоу… то есть по поводу голых плясуний и полуголого оркестра… ограничились морально-воспитательными разговорами. Мне ребята с Петровки говорили по телефону. Она там в ответ на упреки и всякие патриотические лозунги прямо-таки ржала.
— Знает про бессилие в этом вопросе полиции. — Михайлова печально возвела к потолку глаза, обведенные каймой темных ресниц. — Взять бы ее с поличным… Не ускользнула бы от суда.
— Конечно, тюрьма по ней плачет. А ничего не сделаешь! За руку не схвачен, не вор. Такие времена. Она небось не меньший авторитет в своей сфере, чем какой-нибудь Япончик в своей. Теперь будет осторожничать. Каждого из своего персонала вдоль и поперек проверит. — Сидорин достал пачку дешевых сигарет. — А делишки-то… Вот, например, задача алгебраическая: кто убрал главного Маринкиного охранника Екумовича? Ей-ей, чудеса в решете! «Глухарь» абсолютный. Ладно, Галочка, не переживай. Конечно, Екумович был твоим мужем, все-таки неприятно. Надо ему было влезть в охрану к самой Илляшевской…
— Дайте мне тоже покурить, Валерий Фомич, — внезапно попросила Галя, побледнев и нервно облизнув губы, будто они у нее высохли.
— Я как узнал, что ты можешь сгореть, прямо извелся. Если что-нибудь, я эту «Лилию» взорвал бы к черту со всеми обитателями, клянусь!
— Почему, Валерий Фомич, вы так разволновались из-за меня? — спросила Галя, преодолевая дурноту, и сделала для капитана опасное движение бледно-голубыми глазами. Отчего капитан и вовсе растаял.
— Ты наша молодая сотрудница, внедренная в уголовную трясину, — начал Сидорин будто в оправдание своего энтузиазма. — Такая славная, умная, красивая девочка… И чтобы эти гады с тобой что-то сделали… Да я примчался бы с краю света, я жизни своей не пожалел бы…
— Зачем вы так говорите, Валерий Фомич? — вздохнула Галя Михайлова, поверив жарким заверениям немолодого капитана, бесстрашного подвижника оперативной работы.
— Ну, понимаешь, Галя… — Сидорин покашлял, выкинул почему-то в форточку сигарету и нахмурился до крайней степени полицейской угрюмости. Открывать лирические тайны души было нелегко даже такому заслуженному борцу с преступностью. Сидорин смотрел на нежное личико старшего лейтенанта почти отечески заботливо и добросердечно. — Эх, стар я для тебя… Да еще озверел от такой работы… Но уж очень ты мне нравишься, милая Галочка… Хотя и неприлично в мои годы, однако влюблен я в тебя жестоко, вот так-то… А теперь вопрос: что ты ответишь на мое признание?
У Гали задрожали ресницы. По-деревенски всплеснув руками, как делала это ее бабушка Глафира Ефремовна, она отстранилась от слишком приблизившегося Сидорина, по ее бледноватому личику скользнуло не то изумление, не то жалость. Не исключалось и естественное женское торжество.
— Дайте мне время, Валерий Фомич, — серьезно сказала Галя, вздыхая. — Я буду советоваться с мамой. Посоветуюсь и тогда скажу вам.
— А надежду позволяется мне иметь?
— Вполне, товарищ капитан.
— Запиши номер моего мобильника. Если тебе вдруг захочется ответить на мой вопрос, сразу звони. В любое время дня и ночи.
Михайлова записала номер телефона.
Повеселевший Сидорин помедлил, замышляя нечто для себя сверхъестественное. Наконец наклонился и поцеловал дрогнувшую ручку старшего лейтенанта.
— Не надо, Валерий Фомич. И вообще… мы на службе, я в форме.
— Как не надо! Да если тебя переодеть в бальное платье, то все мужики… то есть джентльмены… обязаны будут поцеловать тебе руку, как в опере «Евгений Онегин» или… в кинофильме «Анна Каренина». — Несомненно, Сидорин решил показать, что, помимо известных достоинств старшего оперуполномоченного, он человек культурный, а не персонаж серого детектива. — Мне Маслаченко сболтнул вчера: есть решение не позже Нового года присвоить капитану Сидорину звание майора, — добавил он, тонко намекая на свою процветающую будущность.
— Поздравляю, Валерий Фомич… — Галя Михайлова улыбалась, соображая в то же время, что, по мнению Сидорина, его новое звание может иметь к ней самое непосредственное отношение.
Зимнее, промозглое утро приплелось в Москву и немедленно распространилось по ее Северо-Западному округу. Низкие облака бронзовели на востоке, просвечивая, как старинная лепнина, сквозь редеющий сумрак. Окна светились желтыми рядами, поэтому обстановка в городе существенно не отличалась от позднего вечера.
Подъезд дома, где некогда проживали супруги Слепаковы, словно бы наблюдал исход своих обитателей, но тем не менее не был облагодетельствован присутствием на посту консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Она явилась только часам к одиннадцати. Лицо ее, как всегда, выглядело желтоватым, оплывшим и неприязненным. А улыбка, полубеззубая, предназначалась только некоторым «стоящим» жильцам и была фальшива.
Распределение на выходе жилого контингента происходило следующим образом: после отбытия работающих и обучающихся граждан обоего пола двинулись молодые мамочки с колясками, а также старики и старушки, для регулярного выгула внуков и собак.
Когда мимо проходила почтенная Анна Тихоновна с клюкой и грустным узкоглазым пекинесом, консьержка окликнула ее.
— Вот что, Анна Тихоновна, узнавала я про мастера с телефонного узла. Звонила туда два раза. Никакого телефониста они к нам не присылали. Так-то, Анна Тихоновна. И про твои наблюдения думай чего хочешь. — Кулькова открыла ключом дверцу в каморку с окошком. Любимого черного кота она держала под мышкой. Как обычно, кот пытался вырваться и со злобой неблагодарно урчал.
— Я тебе точно все объяснила, — отозвалась Анна Тихоновна, имея в виду странного паренька, крутившегося у них в подъезде. — Пойдем, Тоня, посидим на скамейке.
— Нет, что-то общительности у меня сегодня нету. Недомогаю.
— Ну, как знаешь. А я потащусь Прошку свово прогуливать, чучело курносое.
Дальше события складывались так. Кулькова вошла в дежурную комнату, закрыв за собой дверцу. Сдвинула занавеску со смотрового стекла. Отпустила кота, который взвыл почему-то и забился в дальний от хозяйки угол. Кулькова села в низенькое кресло, подаренное щедрым жильцом, хозяином мастерской «Шиномонтаж». Зевнула расслабленно и включила телевизор. Из телевизионного экрана, где рекламировались дамские сумки, тут же заорал развратный женский голос: «Выбери сэбэ и падру-у-ге па-да-ри…» А в следующий момент раздался оглушительный взрыв, звон стекла, старушечий и котовый вопль… Запахло техническим дымом и начали гореть мягкие части антуража, в том числе занавеска и одежда консьержки.
К счастью, кто-то из жильцов вытащил из горящего помещения Кулькову. Побежали, вызвали, отчаянно крича в трубку, «Скорую помощь», пожарных и полицию. Кулькову увезли без сознания в ожоговый центр, положили в реанимацию. Врачи стали бороться за ее жизнь, хотя надежды, по их словам, практически не оставалось. Кот куда-то исчез. «Ну и хрен с ним, проклятым», — высказался в связи с этим событием муж пострадавшей, маленький старичок в очках с темными стеклами, и отправился забивать в домино.
Приехавшая полицейская группа определила беду как «несчастный случай». Повозившись немного, бросили останки телеящика, плюнули и решили не заводить уголовного дела. Однако, когда явилась Анна Тихоновна, полицейские задумались, потому что старушка рассказала про недавнее копошение в их подъезде какого-то парня, якобы телефонного мастера, и о том, что никакого отношения его к телефонному узлу не подтвердилось. Сама Кулькова, дескать, об этом узнавала и получила ответ: мастера к ним никто не присылал.
Вечером Маслаченко сидел в своем кабинете. Решив перекусить, он достал термос с чаем и выпечку, купленную в переходе рядом с метро «Тушинская». Вдруг он отложил термос, отыскал номер телефона и позвонил Ряузовым.
— Здравствуйте, товарищ капитан. Чем могу вам помочь?
— Подъезжай, если не затруднит, ко мне в управление. Комната одиннадцать, второй этаж. Сегодня получится?
— Я на машине. Пять минут на сборы, и через час буду у вас. Если, конечно, не какое-нибудь ДТП.
— Ну… тьфу-тьфу… Жду, — сказал в завершение разговора Маслаченко и подумал: «Если меня не пошлют на выезд: труп, задержание или…» Взял ватрушку и отхлебнул чай.
Дмитрий приехал точно в срок. Вошел скромно, прежде постучав. Подтянутый, аккуратный, в зимней куртке-пуховике. Без шапки, коротко подстрижен. Улыбнулся словно бы по-приятельски, но без фамильярности, вежливо.
Маслаченко хоть и испытывал к этому ладному парню симпатию, в любом случае собирался оставаться добросовестным сыщиком.
— Садись, — предложил Маслаченко, указывая на стул.
Дмитрий сел, взгляд его, как оценил психологический анализ опера, был безупречен. Взгляд человека, не знающего за собой ничего дурного. Не собирающегося что-либо скрывать или замалчивать.
— Я хочу тебя спросить, как выглядит твой друг, с которым ты учился в одной школе и сейчас вместе работаешь. Его, кажется, Сергей…
— Ардаматский.
— Да, Сергей Ардаматский.
— Среднего роста, даже чуть пониже. Метр шестьдесят пять сантиметров. Брюнет, глаза карие. Парень крепкий, выносливый, быстрый. Дед у него, по-моему, с Украины… или из Краснодарского края. Воевал в войну в кавалерийских частях.
— Дед? — переспросил Маслаченко, цепко соображая. — А сам Сергей где служил? По связи вроде… я помню…
— Он вообще-то электротехник.
— Значит, он разбирается в приемниках. Может быть, в телевизорах?
— Конечно. Любой телевизор… импортный, какой хотите, починит в любое время.
— Ты, пожалуйста, воспринимай без волнения. — Капитану не хотелось огорчать Дмитрия Ряузова, на чьем лице стали проявляться признаки беспокойства.
— А в чем дело? Спросите прямо, товарищ капитан.
— Дело в том, что полиция ищет человека, по внешним данным и другим показателям очень похожего на твоего друга Сергея Ардаматского.
И капитан Маслаченко рассказал о взрыве телевизора, обожженной консьержке Кульковой и каком-то подозрительном молодом человеке, выдававшем себя за мастера с телефонного узла.
— Кулькова… — проговорил Дмитрий, вспоминая. — Это та злобная аферистка, которая…
— Мы с тобой говорили по телефону о том, что Кулькова и Хлупин должны бы понести наказание за их провокации и клевету по отношению к погибшему Всеволоду Васильевичу Слепакову. К сожалению, следствие не смогло доказать их вину. Но… ты понимаешь? У твоего друга имеется четкая мотивация отомстить за твоего отца. Слепаков ведь твой отец? Ты по паспорту Дмитрий Всеволодович, не так ли?
Дмитрий кивнул:
— Мать дала мне отчество отца, хотя они не регистрировали свой брак официально. Вы хотите сказать, что я уговорил Сергея…
— Ты мог просто рассказать ему обо всем, а он уж сам принял решение.
Юноша пожал плечами, потом покачал головой.
— Серега Ардаматский никогда не пойдет на преступление. Тем более такое подлое и заковыристое. Против старухи… даже если она и…
— Я уверен: ты ничего не знал, — прервал Дмитрия старший оперуполномоченный; он в душе радовался возможной ошибке и одновременно (как сыщик) испытывал чувство досады. — И все-таки следует проверить.
— Проверяйте.
— Ты знаешь, где находился Ардаматский шестого декабря утром? Примерно в двенадцать тридцать?
— Знаю. Мы вместе были в мастерской. Работали, чинили иномарку. Работали с девяти часов.
— Не обижайся. Кто кроме тебя видел Ардаматского в мастерской?
— Все видели. Бобров, Саламатин Константин Николаевич, лакировщик. Ну, еще кто-то заходил… А, Крысин Олег, шофер. Лазуткина Катя, учетчица. Переписывала цены на материалы. Правда, она приходила в двенадцать… Остальные все видели Серегу. Товарищ капитан, садимся на моего «жигуленка» и поехали проводить опрос свидетелей. Я правильно рассуждаю? Чтобы вы убедились: я не успел никого предупредить.
Маслаченко засмеялся горячей готовности Дмитрия Ряузова отстаивать справедливость. Он лукаво сузил в прищуре левый глаз с характерной украинской повадкой — недоверчивым благодушием:
— А може, ты, Дмитро, вже усих и прэдупредил?
— Невероятно, товарищ капитан! Значит, столько людей должны быть в полном курсе событий и покрывать меня и Сергея? Это чересчур.
— Ты прав. Это маловероятно. И все-таки поехали. Как говорится, чтобы совесть была чиста.
— Вы убедитесь в невиновности Ардаматского и закроете дело?
— Его ведут опера из другого отдела. Пусть ищут, где хотят, ложного телефониста. Молодого человека небольшого роста, чернявого.
— А все-таки судьба отомстила за отца, — сказал Дмитрий.
— Ты считаешь, судьба? — усмехнулся Маслаченко.
Декабрь уже три недели не проявлял никаких признаков настоящей русской зимы, — то есть: ни исконной морозности, метели и снегопада. Больше было на улицах грязи и смога, чем умилительной белизны. Но повсюду уже сияли цветным стеклом и золоченой фольгой искусственные елки из темно-зеленой синтетики, опрысканные хвойным дезодорантом.
Неистовствовавшая с наступлением вечера реклама радужно вспыхивала, будто беззвучные взрывы, кокетливо, мелкими огоньками взбегала вверх и обрушивалась каскадом, переливалась волнами светового цунами и иероглифами эзотерических знаков, лучилась вифлеемскими, масонскими, советскими и многовекторно-астрологическими звездами. К этому излишеству присоединялись мириады циркониево-голубых огней в бесконечном движении автомобильных потоков.
Это предновогоднее световое безумие полностью заслоняло красивый закат среди горизонтально расположившихся облаков, которые писатели старого закала называли в своих словесных пейзажах пурпуровыми, а новые окрестили лососевыми.
Одним из таких предпразднично пылающих вечеров Галя Михайлова заглянула в магазины: сначала в подарочный (для мамы), где ей ничего не подошло — и принципиально, и по цене, потом в продовольственный — купила индийский чай и рахат-лукум. На стройную девушку в коричневой дубленке мужчины иногда обращали пристальное внимание. Однако она была не в духе, что происходило с ней не так часто.
Галя устала после целого дня работы с компьютером, двух поездок в учрежденческие архивы (где тоже пришлось повозиться) и одного посещения морга вместе с Иваном Гороховским. В морге уточняли идентичность неопознанного трупа с фотографией преступника, находящегося в розыске. На фотографию мертвец похож не был. Значит, розыск следовало продолжить.
Кроме усталости, Гале приходилось сопротивляться не совсем хорошему общему самочувствию. Время от времени глухо покашливая, она медленно шла к остановке автобуса. Старалась не реагировать на суету и толпы чужих людей. Она думала с некоторой печалью о том, как ей объясниться с капитаном Сидориным.
После неожиданного признания Валерий Фомич, которого Галя искренне уважала, ждал ответа. Выйти за него замуж и создать оперативно-следственную семью ей не очень хотелось. И хотя, как мы знаем, она не жила такой уж праведницей, перспектива интимных отношений с Сидориным тоже приводила ее в смущение. Иногда на памятной ленте всплывал эпизод последней встречи с Юрием Екумовичем. От этого воспоминания сердце тоскливо щемило. Пропадал сон, и запоздалый ужас ледяными иголками пробегал по всему телу. Екумович стал первым убитым ею преступником. Ее бывший возлюбленный, ее муж, в чьих объятиях она испытала томительные наслаждения юности. Никто не знал обо всем этом, ни один человек на свете. И не должен был знать.
Внезапно ей захотелось написать рапорт об увольнении. Или переводе в другой отдел. Лучше пусть будут какие-нибудь «экономические преступления»… Может быть, попроситься на работу с малолетними правонарушителями? Но она почти сроднилась со своими товарищами, специалистами по раскрытию тяжких и особо тяжких преступлений. Видимо, из-за не исключавшего риск характера, так не гармонировавшего с Галиной хрупкой внешностью, ей нравилась эта опасная, иной раз беспросветно кропотливая, а иногда отчаянно-напряженная служба.
Женщина-боец, обезоружившая бандита… Как романтично и кинематографично! Женщина, стреляющая в человека. Нежная и стройная девушка, бьющая врага ногой в пах или наносящая смертельный удар в висок… острым предметом. Как это страшно, как противоестественно, несмотря на хлесткие образы детективных сюжетов. Пусть этим занимаются грубые, сильные мужчины. Такие, как железный опер Валерий Фомич Сидорин, как Иван Гороховский, как Маслаченко — вдумчивый следователь, настойчивый сыщик, прекрасный семьянин и верный муж. Последнее нередко вызывало даже сожаление: обаятельный коллега одно время очень занимал мысли Гали. Постепенно влечение к Андрею Маслаченко ослабло. Галя заставила себя воспринимать его только как сотрудника, только с деловой стороны их разыскной работы. Галя думала, грустила и чувствовала недомогание.
Кто-то подошел сзади и взял под руку старшего лейтенанта Михайлову. Она резко освободилась. Подавляя раздражение, обернулась.
Перед ней стоял с развеселой улыбочкой Валентин Белкин. Как он называл сам себя, «ударник барабанно-палочного труда» был в длинном модном пальто песочного цвета и в кожаной кепочке. Галя от неожиданности ахнула:
— Валька! Откуда ты свалился, дружок?
— Привет, Тихоня! Ты на свободе? А то говорят… Я уж думал: заперли мою Галку за решетку и конец. Как ты вырвалась? — Белкин жарко поцеловал Галю в уголок рта.
— Доказала, что никакого отношения к Пигачеву и Стеценко не имею. — Девушка осторожно покашляла в кулачок. — Сначала не верили, но потом отпустили.
— Ну, повезло, Галка! Иди в церковь, ставь свечку.
— Да уже ставила. Целых пять штук.
— Слушай, надо отметить твое освобождение и нашу встречу. Пошли в кафе. Вон «Магнолия».
— Не хочется в кафе, Валя. Опять люди… Как-нибудь потом.
— Тогда ко мне. Сейчас куплю вина, пирожных и фруктов. Что ты вообще любишь?
— К тебе? — Галя подумала и неожиданно положила голову на плечо приятеля. — Пойдем. А из спиртного бери что хочешь, мне все сойдет. Ты по-прежнему в салоне? — спросила она осторожно.
— Избави бог! Пошло это жулье к чертовой теще! И старуха Ануш взбеленилась после полицейского наезда. Ко мне придираться стала ни с того ни с сего. Я ушел. Работаю теперь в другом месте. Где? Потом расскажу. Твоего поклонника-то Джорджа прилизанного взяли надолго. Лет через десять выйдет. Хотя… могут дать и пятнадцать. Говорят, и Фантомаса пузастого тоже ищут. Они вместе делишки прокручивали через аккордеон. Сначала запрягли бедную Зину, которая вообще куда-то исчезла. После Зины тебя.
Белкин купил бутыль шерри-бренди, рыхлых, медово-сладких бананов, красноватых апельсинов и небольшой торт.
Незаметно, с забавной болтовней и кокетством приехали в квартиру, которую Валентин снимал третий год у бывшей солистки Большого театра. Так же весело, с шуточками, поужинали.
— Хочешь, помогу раздеться? — спросил Белкин, торопливо освободившись от джинсов и синей полосатой рубашки.
Старший лейтенант Михайлова посмотрела на его мускулистое тело, сохранившее летний загар, что-то вспомнила и слегка покраснела.
— Не надо, — сказала она. — Только позвоню маме, чтобы не волновалась.
На следующее утро старший лейтенант чувствовала себя утомленной, как и в предыдущую ночевку у Белкина.
— Послезавтра я работаю с вечера, — объявил он при расставании. — Придешь, если будет время?
— Конечно, — усмехнулась Галя и подумала: «А если — нет, а если — срочный выезд… И вообще ты что-то скрытничаешь, Валюша… Почему?»
— Приходи на угол гастронома «Айленд». К одиннадцати часам. Жду пятнадцать минут, потом уйду готовиться. До встречи, Тихоня.
На другой день в назначенное время Галя приблизилась к небольшому зданию. Стены его пестрели вывесками модельных мастерских и магазинов, расположенных на двух этажах. Конечно, они были закрыты, но рядом, под ярким сиреневым фонарем стоял стенд. На его четырех углах попеременно вспыхивали и гасли бриллиантовые звездочки.
Кафе «5 ИСКУШЕНИЙ» работало с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье в особом режиме. Остальные дни — просто кафе с разнообразным «молодежным» меню. В указанные ночи предлагалась секс-программа.
«Сегодня пятница, — вспомнила Галя. — Значит, Валентин выступает в секс-программе. Ну и жук… Хотя — его дело барабаны». На стенде прихотливо изогнувшимися буквами значилось: «Музыкальные номера. Мужской стриптиз, мистер Алекс. Шоу веселых толстушек. В заключение — развратный девичник».
Вход в кафе оказался за углом, в подвальном помещении. Напротив, двумя рядами, стояли автомобили приехавших к «ИСКУШЕНИЯМ». Света было мало. Неподвижные тени лежали на блестящих поверхностях. Галя почему-то задержала взгляд на одном из авто. Почудилось, что она уже видела его где-то. Цвет сейчас трудно было определить, стекла тонированные — ничего не разберешь. Столько событий произошло за последние недели, в том числе не исключающих интерес сыщика к автомобилям.
Галя помедлила, но не сумела найти в памяти что-либо определенное. Еще раз оглянулась, вздохнула и сошла в подвальчик.
Лестница круто падала в маленький вестибюль, там же были гардероб с туалетом. Под узорчатыми портьерами прятался вход в администрацию и служебные помещения. А с противоположной стороны из-за стеклянных панелей изливалась томная галлюциногенная музыка и угадывались силуэты посетителей. На стене фотоснимки показывали четырех весьма упитанных женщин. Они, по-видимому, озорно отплясывали, задирая толстые ноги, и представляли обозрению то, что прикрывали детские юбочки с кружевами. Под юбочками ничего надето не было. Галя фыркнула: невольно воссоздались знакомые картины барыбинского варьете.
Тут перед ней явился Белкин в своем обычном виде — джинсах и свитере.
— Так… — хитро сощурила глаза девушка. — В сексуальных программах участвуете, господин Белкин?
— Извини, что не встретил. — Валентин явно волновался, взгляд его беспокойно скользнул сверху донизу Галиной фигуры и скачками заметался по сторонам. — Выглядишь потрясающе. Жаль, мне надо работать. Хорошо бы посидеть с тобой за столом. Кстати, все оплачено. Ни о чем не думай. Раздевайся, садись за тот, с самого края.
— Валя, возьми этот телефон, — неожиданно сказала старший лейтенант Михайлова, доставая из сумочки лоскуток бумаги с номером мобильника Сидорина. — Если что — позвони и объясни ситуацию.
— Да что с тобой! Ты сегодня какая-то странная… Заболела, что ли? — удивился Белкин и побледнел. — Плохо себя чувствуешь?
— В общем, обещай позвонить. Да, чувствую что-то не очень…
— Ну, хорошо, — пожимая плечами, пообещал Валентин, — обязательно позвоню. Сиди, я в следующем перерыве подойду.
Белкин исчез. К Гале подбежала женщина лет тридцати с льстивым потасканным лицом. Взгляд близорукий, фальшивый, мелкие черты слегка перекошены.
— Давайте дубленочку. Ваш жетончик. Проходите, пожалуйста, столик заказан. Знаете?
В представлении наступил антракт. Дали больше света над столиками.
Галя присела у стены. В середине ее стола был букет хризантем, три непочатые бутылки, ваза с пирожными.
Публика собралась примерно одинакового возраста и пошиба. У сильно накрашенных девиц поблескивали колечки в ноздре. Некоторые имели золоченые капельки, вживленные в щеку, подбородок, а то и во лбу. Серьги предпочитались гигантские: обручи, как у африканских племен, цыганские подвески до плеч, цветы, звезды и даже свастики. Серьгу в ухе носили и некоторые кавалеры. На их головах преобладал фиолетовый хохол либо череп был обрит. Женский пол обладал распущенными космами отчаянно перекрашенных волос, а те особы, что обнажали свои юные животы, демонстрировали вживленные под пупком колечки. Бросалась в глаза изощренная татуировка на обнаженных плечах и спинах.
Галя открыла бутыль кока-колы. Налила в фужер, жадно выпила до дна. «Кока» оказалась ледяной, окорябала горло. Стало неприятно в груди, стала кружиться голова. «Что-то я сегодня очень устала… — подумала старший лейтенант, опять замечая в себе признаки беспричинной тревоги. — Пожалуй, не стоило идти…»
Заиграла музыка. Сначала громкая, назойливая, потом тихая, как во сне.
Наконец на низеньком возвышении появилась костлявая, немолодая женщина с микрофоном в руке. Лицо ее томно гримасничало. Размалеванный скелет запел в дребезжащий микрофон, совершая угловатые и замедленные жесты.
После окончания номера над сценкой вспыхнули красные и белые фонари. Выскочил стройный брюнет с низким лбом и тяжелой челюстью. Он отчасти напомнил Гале Джорджа Пигачева. «Бедняга, — с вялой иронией подумала об охраннике девушка, — как вовремя он подарил мне спрей в металлическом корпусе, он очень… мне пригодился», — мысли ее были вязки, туманны и не вызывали той удручающей реакции, которая периодически возникала после случившегося в «Золотой лилии».
Музыка пульсировала при бешеном раскате ударника. Брюнет метался по сценке, раздувая полы туго подпоясанного халата. Мелькали его жилистые ноги с острыми коленями.
В процессе судорожного метания мистер Алекс дернул на себе пояс и отшвырнул цветастый халат. Остался под красно-белым сиянием фонарей в плавках из золотой парчи.
— Здравствуй, Галочка, — полушепотом произнесло над ухом Гали контральто Илляшевской. — Вот мы и встретились вне служебной обстановки.
Старший лейтенант хотела резко обернуться. Но что-то кольнуло ее под левую лопатку.
— Не дергайся, — глухо сказал мужской голос. — Пикнешь, тебе не жить.
Илляшевская крепко взяла Галю под руку и повела к гардеробу. Ее спутник дышал Гале в затылок.
— Дай, пожалуйста, номерок, — крайне ласково попросила Марина Петровна. Она была в черном брючном костюме и берете с жемчужной брошью.
Чувствуя головокружение и слабость, Галя безвольно открыла сумочку, отдала номерок.
— Набралась наша девочка сверх меры, — усмехаясь, сообщила Илляшевская гардеробщице. Та, формально сочувствуя, приоткрыла зубы и поморгала глазами. Вздохнула, забрала номерок и возвратила дубленку Гале.
Продолжая крепко держать Галю под руку, Илляшевская проводила ее до своего «Мерседеса». Увидев машину, Галя сразу ее вспомнила. Равнодушие, одно тупое равнодушие руководило ее чувствами. Охранник Илляшевской сел за руль. «Мерседес» выбрался из тесного ряда автомобилей и понесся к МКАДу.
— Тебе очень идет твоя дубленка, — сказала Марина Петровна, сидя рядом с Галей на заднем сиденье.
— Куда мы едем? — с тихим грудным присвистом спросила старший лейтенант Михайлова. Она понимала, что внезапно заболела, что попала в руки врагов, но у нее нет сил для сопротивления. Мутные мысли об этом то возникали, то погружались в пылающую дымку.
— Мы едем туда, где ты так успешно играла на синтезаторе. И куда ты привела своих друзей из полиции. Ах, как нехорошо ты поступила, Галочка, — продолжала любезно ворковать Илляшевская. — Так отплатить за все хорошее, что я для тебя сделала… Или ты была недовольна оплатой?
— Я всем была довольна, — с усилием выговорила Галя, испытывая томление и тоску.
— Ну, вот видишь. Если бы у нас сложились благоприятные отношения, тебе было бы очень хорошо в дальнейшем. Для чего тогда эта грошовая и опасная служба в полиции? В жестокой и растленной системе. Пришла бы ко мне и все рассказала. Я простила бы твой обман. Чем же ты ударила в висок Екумовича? — неожиданно спросила Марина Петровна.
От этих слов, хотя содержание их не сразу проникло в сознание Гали, ее словно ударили по голове тупым тяжелым предметом. Она откинулась на спинку сиденья, и внутри черепа пусто зазвенело.
— Что с тобой? — спросила Илляшевская, коснувшись щекой ее лба. — Э… она прямо пылает… Температура сорок, не меньше.
— Выкинуть ее где-нибудь, и конец, — предложил охранник, сидевший за рулем. — Из-за этой ментовки Любка Кокова будет срок мотать. Лет десять дадут. Кто-то из ее дружков грохнул Юльку Сабло. Вы считаете, она угробила Екумовича? Не понимаю только, как ей такое удалось. Екумович боец, каких поискать…
— Дело в том, что она оказалась его бывшей женой. Разведенной, — сказала Илляшевская. — Встретил ее, наверно, и повел к вам в охранную. Девка сладкая, хорошенькая. Екумович вспомнил, видать, супружеские радости, разомлел. Тут Галочка ему и влепила чем-то… Я так предполагаю… — Марина Петровна говорила вслух, удостоверившись, что старший лейтенант без сознания. — Ведь ее обучали кое-чему. А Сабло убил капитан Сидорин. Это мне сообщил один знакомый с Петровки.
— Ну, хозяйка, командуйте. Отомстим за Юрку и Юльку Сабло. Сначала эту прикончим, потом как-нибудь до других доберемся.
— Очумел? Ты, Сандро, сущий абрек. Вам бы только мстить, а думать потом. Ее будет искать целая свора.
— Не найдут! Кто знает, где она?
— Здравствуйте… умник. Да мы наследили, как стадо бизонов. Нас видела гардеробщица. Барабанщик Белкин в курсе всего.
— Я его завтра зарежу.
— Ну да. Потом зарежешь гардеробщицу. На нас оглянулся кто-то из посетителей, когда мы вошли. Тоже будешь резать? Нет, Сандро, не пойдет. — Илляшевская погладила Галю по откинувшейся светловолосой голове. — Я не стремилась уничтожить эту девчонку. Я хотела затащить ее в свою постель.
— Так в чем проблема?
Сандро вдруг захохотал, еще долго сидел за рулем, осклабившись, показывая оба ряда белых зубов.
После исчезновения Гали Михайловой из ночного кафе представление на миниатюрной сцене длилось еще полчаса. Потом конферансье объявила антракт. Тотчас из-за портьер административного входа выскочил Белкин. Он торопливо расстегивал и стаскивал с себя пестрый сюртук.
Не найдя Галю за столиком, бросился к гардеробщице. Та сообщила: хорошенькую девушку в серебристой водолазке выдворили из кафе двое — высокая брюнетка в брючном костюме и верзила нерусского типа в камуфляже. Дама в брючном костюме сказала, что блондиночка перебрала спиртного. Девушка и правда еле держалась на ногах. Они накинули на нее дубленку и увели.
С искаженным лицом Белкин ударил кулаком об кулак и застыл, о чем-то напряженно думая. Стал копаться в карманах. Нашел записку Гали с номером сотового телефона. Еще подумал. Затем громко и крайне грубо выругался. Потасканное лицо гардеробщицы оскорбленно надулось. А Белкин побежал в помещение администрации.
Дальнейшие сорок минут он нервно ходил по коридору, ведущему за кулису.
Наконец по лестнице спустились двое. Оба в зимних куртках, без головных уборов. Первый высокий, темноволосый с седеющими висками, с усталым землистым лицом и угрюмым взглядом. Второй спустившийся, молодой, плечистый, среднего роста, производил более благоприятное впечатление. Впрочем, сейчас его серые глаза тоже не предвещали ничего хорошего.
— Белкин? — обратился к Валентину высокий с седеющими висками. — Говори, что с Галей.
— Вы… — начал Белкин.
— Я капитан Сидорин.
— Старший лейтенант Рытьков, — представился молодой.
Белкин начал объяснять несколько издалека.
— Короче, — подхлестнул его хмурый Сидорин, — время дорого.
Белкин заторопился, обрисовал похищение со слов гардеробщицы. Тогда капитан и ей задал пару вопросов, уточнил внешность людей, уводивших Галю.
— Ясно. Илляшевская с кем-то из своих бандюков. Положение тяжелое. Если они поехали в Барыбино, это удача. Если нет, дело дрянь: проищем напрасно… — По физиономии Сидорина наискось промелькнула гримаса ярости. — Звони, Рытьков. Буди Маслаченко и Гороховского. Пусть берут Селимова с автоматом и двигают в «Лилию».
— Ничего, обойдется, Валерий Фомич, — утешая, проговорил Рытьков. — Нагоним их где-нибудь.
Он достал из-за пазухи мобильник, отошел в сторону и через минуту уже договаривался глуховатым баском.
— Поедешь с нами? — Капитан Сидорин оглянулся на бледного Белкина.
— Я бы с радостью… — взмахнул мосластыми руками барабанщик. — Но сейчас продолжение. Если уйду, с работы выкинут. Можно, я вам потом позвоню по вашему номеру телефона?
— Звони. — Сидорин презрительно сморщил нос.
Опера вышли из кафе. Сидоринская «Волга», круто развернувшись, помчалась по ночным улицам, проспектам, свободному, мало загруженному шоссе.
Через час с небольшим они остановились у ворот «Золотой лилии».
— Кто? — послышался в динамике мужской голос, даже в кратком вопросе звучавший с угрозой.
— Московский уголовный розыск.
Ворота немного помедлили и впустили машину. Опера подъехали прямо к высокому крыльцу. Поднялись по ступенькам, засвербел зуммер. Щелкнуло; спросили на этот раз женским голосом:
— Кто?
Капитан разозлился; лицо его пожелтело, глаза безжалостно засветились.
— Полиция. Капитан Сидорин, — сказал опер, сдерживая бешенство и ругательства.
Некто, прятавшийся за углом дома, но отбрасывавший тень на освещенную площадку, прорычал проклятие. Опера не успели войти. Раздался хлопок выстрела, тонко пропела пуля. Пригнувшись, они сбежали вниз и спрятались за машиной.
— Мать-перемать… — выразился по этому поводу сразу повеселевший Сидорин. — Во развлечение… Ствол доставай. Есть?
— А как же, — ответил Рытьков, показывая «макаров».
— Давай с той стороны. Я с этой прикрою. Не забудь про предупредительный. А то прокуратура задолбает. Паскуды, крючкотворы… Дисциплинарщики… Их бы сейчас сюда… — Сидорин выглянул сбоку и крикнул: — Бросай оружие! Выходи с поднятыми руками!
Просвистела еще пуля, цокнула в левое крыло «Волги».
— Ну, маруда, машину испортит. — Сидорин выглядывал снова и кричал сорванным голосом. В ответ опять хлопок выстрела. Сидорин схватился за плечо. — Попал, гад…
— Сандро, прекрати! Я тебе приказываю! — завопила женщина по микрофону. — Что ты делаешь! Сейчас же перестань стрелять!
— Я в бою бабам не подчиняюсь, — нагло ответил из-за угла голос. И опять раздался выстрел.
— Что с вами, Валерий Фомич? — беспокойство металось в глазах Рытькова. — Ранены?
— Плечо левое зацепил… — Капитан привстал и саданул в воздух из «стечкина».
Рытьков пополз, готовясь выглянуть с другой стороны. Из-за угла опять прозвучал выстрел.
— Осторожно… — прохрипел Сидорин. — Плечо немеет… Кровь… Рубашка намокла… Доставай его, Сашок…
Рытьков снял с себя куртку, высунул ее из-за бампера. Кто-то большой выскочил под свет фонаря и начал стрелять. Попал в машину. Рытьков выстрелил навскидку и тут же распластался.
Возникла пауза, потом снова завопил в микрофон женский могучий альт.
— Заткнулась бы… Только мешает… — болезненно оскаленный, держась правой рукой за плечо, сказал Сидорин. — Возьми пока мой ствол…
Выстрелов больше не было. Через пять минут небо начало умиротворенно посыпать землю снежком.
— Ждет. Опытный, сволочь. — Сидорин привалился спиной к машине. — Попробуй глянуть, что там…
Рытьков пополз, вытянулся над самой землей, задев щекой снег.
— Ну? — злобно спросил капитан, мучившийся из-за Гали, раны и собственных непросчитанных действий.
— Лежит кто-то… — Рытьков приподнялся, вгляделся пристальней. — На спине лежит. В руке ничего нет. А, вижу… Пистолет рядом… Не шевелится…
— Притворяется, затаился. — Сидорин попытался встать, но проглотил кислую слюну и передумал. — Никого больше не замечаешь? Нет? Ладно, рискнем.
Рытьков поддержал капитана под спину.
— Вас надо срочно перевязать, — заговорил он, колеблясь, стоит ли оставлять прикрытие. — Срочно перевязать.
— Перевяжем. Кажется, кость не задета. Шкурку сорвал, кровь сильно идет.
С помощью Рытькова Сидорин встал. Долго смотрел, опираясь на машину. Рытьков медленно пошел, держа наготове пистолет. Настороженно повертел головой. Ни на освещенной стороне, ни в тени никто не шевелился. Толкнул ногой неподвижно лежавшего человека. Опять оглянулся, посверлил взглядом тьму поодаль от фонаря. Пробежал глазами по неосвещенным окнам-бойницам. Нагнулся, приставил ствол к голове лежавшего, приложил два пальца к шее. После паузы распрямился.
— Труп, Валерий Фомич. Документы брать?
— Возьми. Давай войдем в помещение.
Опираясь на Рытькова, капитан Сидорин снова оказался у двери феминистского клуба. Микрофон клацнул, заскрежетал, заговорил женским голосом.
— Держи ствол наготове, — предупредил Сидорин старшего лейтенанта и прервал вопросы Илляшевской: — Открывайте.
В мраморном вестибюле перед ними предстала Илляшевская. Из-за ее спины выглядывали костюмерша Мелентьевна и охранница Инга в черной кожаной форменной одежде, но без шлема, полумаски и перчаток с раструбами.
— Оружие есть? На стол, — тяжело дыша, прохрипел Сидорин.
— Нет оружия, — прокуренным подростковым фальцетом пробормотала Инга.
— Газовое, помповое, электрошок.
— У нас ничего нет. — Илляшевская показалась Сидорину крайне удрученной, испытывающей страх и раскаянье.
— Все к стене. Рытьков, обыщи их.
Рытьков грубо, без всякого стеснения обыскал женщин. После обыска вошли в кабинет Илляшевской. На спинке кресла висела дубленка Гали Михайловой.
— Где Галя? — все больше бледнея, грозно, но уже слабеющим голосом обратился капитан к директрисе.
— Она в соседнем помещении. Там, за ширмой.
Опера проникли за ширму в некое подобие алькова. На широком диване, укрытая пледом, с красноватым лицом и закрытыми глазами лежала Галя. Ее светлые волосы, разметавшись на подушке, сливались со светло-золотым бархатом. Она дышала открытым ртом, и казалось, от ее дыхания воздух в этом помещении тоже был жарким.
— Что с ней? — стараясь говорить строго, произнес Сидорин, но вдруг еще сильнее побледнел и покачнулся.
— Очень высокая температура, — тихо сказала Илляшевская. — Сорок и две десятых. Она без сознания.
— Капитану нужна срочная перевязка, — вмешался Рытьков. — Ранил ваш бандит, госпожа Илляшевская.
— Мелентьевна, теплой воды, борной, бинт. Бегом. Сядьте в кресло, капитан, — сказала Илляшевская. — Инга, помоги снять одежду. Вот чистая рубашка на смену.
— Гале «Скорую помощь» немедленно, — проговорил тусклым голосом Сидорин, с видимым облегчением опускаясь в кресло; слабость уже не давала ему возможности стоять. — Рытьков, вызывай «Скорую».
— «Скорая» уже вызвана. Будет с минуты на минуту, — заверила капитана Илляшевская.
— Тогда звони, Саша, Маслаченко. Пусть пригласит сюда местную опергруппу. У вас там труп во дворе, госпожа директор. В нас стреляли, как вы знаете.
— Опять я в ужасном положении из-за этих дураков, — патетически возвысив голос, заговорила Илляшевская и стиснула на груди переплетенные пальцы по-мужски больших рук. — Ну где мне брать нормальных людей для охраны? Недавно взяла этого спецназовца. Самые лучшие характеристики. И пожалуйста! У него тоже крыша поехала, как будто нарочно. Стоит приехать полиции, у охраны появляются не газовые, а настоящие пистолеты. Даже автоматы. Несмотря на запрещение проносить на территорию боевое оружие. Остальные охранники сегодня вообще не явились.
— Хорошо, с этим делом разберутся. — Сидорину показалось, будто в рану вогнали раскаленный гвоздь, отчего по левой руке и дальше по всему телу пошли волны боли. «Все-таки задел, наверное, кость… А что же с Галей? Почему такая температура? Чем она заболела?»
Сидорин ощущал у себя тоже высокую температуру, вызывающую неприятно приторную слабость и тошноту. С капитана сняли простреленную одежду. Смыли кровь, крепко и умело перевязали рану. Заменили нижнюю рубашку. Снова надели на него пуловер. Прикрыли курткой. Сразу наступило облегчение.
Ломая болезненную печаль, разрывая вязкую паутину слабости, капитан заставлял себя продолжать руководство операцией по освобождению старшего лейтенанта Михайловой, попавшей в руки преступников.
Рытьков тем временем позвонил Маслаченко, который приближался к Барыбино в полицейском «УАЗе» с Гороховским, экспертом Гальпериным и Селимовым. Маслаченко обещал сейчас же известить по мобильнику местных полицейских.
— От кого вы, госпожа Илляшевская, узнали, что Михайлова будет этой ночью в кафе…
— «5 ИСКУШЕНИЙ»? — подсказала директриса, отводя взгляд как бы с осознанием своей вины. — От Сандро.
— От кого?
— Так зовут охранника, который… который напал на вас…
— Посмотри документы, — приказал капитан Рытькову.
— «Цаканов Александр Георгиевич», — прочитал Рытьков.
— Что за бумага? Паспорта нет?
— Нет. Есть доверенность на управление автотранспортом иностранной марки. Доверенность дана на полгода гражданкой Илляшевской Мариной Петровной. Номер и так далее.
Сидорин многозначительно сузил посветлевшие от боли глаза.
— Тогда кто известил о присутствии Михайловой в кафе вашего… покойника? — продолжал дознание опер.
— Он расколол… ну, заставил сказать приятеля Гали, музыканта из того самого кафе. Выследил его и пригрозил оружием. Во всяком случае, так Цаканов сообщил мне. До этого момента я ничего не подозревала. Кстати, приятель Гали не знал, что она работает в полиции.
— Белкин? Его фамилия Белкин?
— По-моему, да. Точно не знаю.
— И что дальше? Вы решили отомстить оперуполномоченному, старшему лейтенанту полиции. За то, что она внедрилась в вашу компанию и помогла выявлению незаконного оборота наркотиков. Так?
— С меня официально сняты обвинения в причастности к тому преступлению, — надменно выговаривая слова с неожиданным иностранным (польским) акцентом, отчеканила Илляшевская. — Я виновна в том, что привезла сюда Галю…
— Зачем вы привезли ее сюда, если не для того, чтобы мстить?
— Повторяю, я не собиралась ей мстить. Я хотела бы объяснить следствию причины, побудившие меня совершить этот поступок.
— Какие причины? — Борясь с болью и жаром, капитан Сидорин говорил со стиснутыми зубами, отчего казалось, будто раненый опер едва сдерживает чувство ненависти.
— Вам может показаться странным… Но все потому, что я люблю Галю.
— В каком смысле? А… в вашем, нетрадиционном.
— Да, как если бы ее любили вы, мужчина. Я очень хотела ее видеть и говорить с ней.
Сидорин кашлянул, поморщился и тронул плечо.
— Вряд ли вам удастся убедить в этом следствие, — сказал он, посмотрев в сторону Рытькова, Мелентьевны и охранницы Инги. Все трое стояли озадаченные словами Илляшевской. Рытьков саркастически усмехнулся.
— Выпейте коньяку, капитан, вам полегчает, — неожиданно предложила Илляшевская. Она стукнула дверцей шкафчика в тумбе письменного стола. Достала бутылку с золотистым напитком. — Не бойтесь, коньяк не отравлен. — Илляшевская налила больше половины коньячного бокала.
— А мне? — Рытьков потянул воздух ноздрями.
— Пожалуйста, — закивала Илляшевская с необычно заискивающим видом. В доказательство безопасности коньяка тоже сделала глотка два.
— Нельзя, Рытьков, — вмешался с трудом державшийся Сидорин. — Тебе придется объяснять все обстоятельства происшедшего. На тебе труп Цаканова. Будут составлять акт. Нельзя, чтобы от тебя спиртным пахло. А мне можно, я потерпевший. Понял?
— Да понял, — с досадой сказал старший лейтенант. — Мне, как всегда, не везет.
Рытьков сознавал, что ему предстоит сложная процедура оформления следственных документов по поводу убитого в перестрелке охранника. Будут вызовы в прокуратуру, подробные доказательные объяснения со следователем, дотошные экспертизы, в том числе баллистическая и другие. Будут упреки начальства и дурацкие вопросы: «Неужели ты не мог его ранить?» Хорошо хоть есть свидетель, сам раненный охранником капитан Сидорин.
— Кажись, машина въехала… — произнесла рябоватая Инга, подбегая к окну. — Пойду встречу, Марина Петровна.
— Кто приехал-то? — обернулась в сторону окна Илляшевская.
— Полиция… наша вроде бы… — Инга ушла встречать опергруппу из районного управления.
Через несколько минут вошел пожилой капитан с папкой для бумаг. За ним толстый сержант и молоденький, румяный рядовой, оба с автоматами. Экспертом оказалась женщина средних лет в потертом драповом пальто, в шерстяной деревенской шали.
— Кто ранен в перестрелке? — недовольным тоном спросил пожилой капитан.
— Я. — Сидорин показал удостоверение.
— Капитан Угольков, — представился начальник группы. — Как вас? Серьезно?
— Терпимо. Ждем медицину.
— Где похищенная старший лейтенант Михайлова?
— Рытьков, покажи.
Приехавший капитан, Рытьков и директриса направились за ширму смотреть на Галю. Вернувшись, Угольков начал опрос Рытькова, Илляшевской и охранницы Инги. Мелентьевна отвечать отказалась.
— Я ничего не знаю, товарищ начальник. Нечего меня зря мытарить. Я только увидала, как Марина Петровна внесла на руках нашу бывшую музыкантшу. И больше никаких моих сведений. А как стреляли — не слышала, бегала на другую сторону дома за аптечкой. Там глухо, как в подвале. — Мелентьевна сердито отвернулась и запахнула на себе широкую кофту.
Почти сразу за операми приехала «Скорая помощь». В накинутых поверх халатов зимних пальто, с осунувшимися от недосыпания лицами к Гале проследовали седенький врач, пенсионер лет шестидесяти пяти, и бородатый санитар. С врачом отправилась Мелентьевна — помочь прослушивать и поворачивать больную.
— Температуру измеряли? — предварительно осведомился врач.
— Лично я измеряла, — сказала Илляшевская, ее лицо стало опять мрачным, будто окаменело. — Ртутный столбик поднялся до сорока градусов.
Врач раздраженно крякнул и, уйдя за ширму, принялся прослушивать тихо бредившую Галю. Сделал ей укол, вышел на середину директорского кабинета, озабоченно протирая примитивные очки в металлической оправе.
— Что с ней? — глядя мутно, вопросил пятнистый от коньяка Сидорин.
— С ней плохо, — ответил врач-пенсионер. — Похоже на двустороннюю запущенную пневмонию.
— Воспаление легких? — уточнил Рытьков.
— Да, к тому же скоротечный плеврит, я думаю, как результат пневмонии, переносимой на ногах… Эх, молодежь, дурьи башки… Одна жизнь дана, а они — пьянки, наркотики, секс со СПИДом… — Врач ожесточенно покрутил головой. — Кирилл, живо носилки, — сказал он санитару. — И вам рекомендую поехать с нами, надо вас как следует обработать. Рана сквозная?
— Нет, задело только. Но крови много вытекло из меня, — неудачно попытался изобразить самоиронию Сидорин. — Я дождусь сотрудников из Москвы.
— А я настаиваю, чтобы вы поехали. Пару дней полежите в палате, потом можете в Москву. Ваши дела тоже неважные, я вижу. Перитонита дождетесь, а не своих сотрудников. Вам нужна донорская кровь. Девушку срочно в реанимацию.
— Опасно? — У Сидорина вытянулось лицо, глаза замигали. — Хорошо, поеду с ней вместе.
Вернулся с улицы бородатый санитар и шофер, притащили носилки.
— Довезем, Сергей Александрович? — подавляя зевоту, обратился к старичку бородатый.
— Надо довезти, — угрюмо пробормотал врач. — Женщины, помогите положить больную. Где ее верхняя одежда? В машине холодрыга. Быстро, быстро, — продолжал распоряжаться он, захватывая с собой сумку с инструментами и лекарствами. — А вы, ребята, поддержите раненого товарища. Поаккуратней, побережней.
— Осторожно, черт… — скривился Сидорин, поддерживаемый Рытьковым и местным молоденьким полицейским.
Капитан Угольков, кося глазом на старшего лейтенанта Рытькова, многозначительно сказал своему сержанту:
— А ну, Билибин, замени москвича… Мы со старшим лейтенантом и Нюрой… Анной Семеновной (эксперт в серой шали) осмотрим убитого…
Рытьков понял, поменялся с сержантом. Сказал Сидорину: «Держитесь, Валерий Фомич» — и вернулся к Уголькову.
— Сколько раз он стрелял? — Угольков взял папку, достал лист бумаги, ручку. — Садитесь, пишите. А вы с нами пойдете? — обратился он к Илляшевской. — Не побоитесь?
Илляшевская, холодно взглянув, кивнула. Взяла с кресла небрежно брошенную соболью шубу. Эксперт Анна Семеновна воззрилась на нее изумленно, даже рот приоткрыла. Потом горько улыбнулась и одернула за рукава свое пальтецо.
— А вы сколько стреляли? — допытывался, стоя над Рытьковым, капитан Угольков. — Три раза?
— Один раз капитан Сидорин. Я дважды, в воздух и потом на поражение… По инструкции.
— Можно было бы в ногу ему как-нибудь…
— Ну да! Голову не давал приподнять. Профессионал.
— Они сейчас все профессионалы, — зло сказал Угольков. — Спецназовцы, фээсбэшники, полицейские, спортсмены… Мастера спорта международного класса… Это раньше самодеятельность была в основном. Что ж, пошли гильзы искать… Документы убитого взяли?
— У меня доверенность его на управление автотранспортом. Давала доверенность гражданка Илляшевская, присутствующая здесь, — произнес Рытьков очень сурово.
— Ладно, Билибин, вызывай труповозку.
Угольков поднял щетинистые брови и загадочно ухмыльнулся. Когда выходили, пропустил вперед эксперта Анну Семеновну, Рытькова, своих подчиненных и приглушенно обратился к Илляшевской:
— От наших следственно-оперативных данных тоже кое-что зависит, Марина Петровна.
— Конечно, конечно, — откликнулась директриса «Золотой лилии». — Сделайте, что возможно.
Пока местная опергруппа работала в ярко освещенном дворе, взамен «Скорой помощи» прибыла машина из морга. Затем въехал полицейский «УАЗ» из Москвы.
— Капитан Маслаченко, — подойдя, сказал Андрей Уголькову и повернулся к Рытькову. — Ну что?
— Сидорин ранен неопасно, но его врач тоже забрал. А Галя плоха. Повезли в реанимацию. Воспаление легких, перешедшее в…
— Быстротекущий плеврит, — подсказала Илляшевская с участливым и даже горестным выражением на лице. — Бедная Галочка, так жалко ее…
— Она действительно болела и не брала бюллетень? — спросил Рытьков, отвлекаясь от фиксации пулевых отверстий в «Волге» Сидорина. (К эксперту Анне Семеновне присоединился прибывший со строгинцами Гальперин, модно одетый молодой человек.)
— Кашляла немного. — Маслаченко недоуменно развел руками. — А так как бы ничего особенного. И вдруг внезапно выясняется… Как получилось-то?
— Да вот поняла, что Галя сильно заболела, известная тебе госпожа Илляшевская, когда похитила ее со своим сотрудником… — Рытьков указал движением подбородка на труп Цаканова. — …и везла сюда в «Мерседесе». Говорит, влюбилась, не могла снести разлуку.
Маслаченко посмотрел на Илляшевскую пристально и молча с отвращением отвернулся.
Галя Михайлова умерла через два дня. Это произошло после того, как ее отключили от аппарата искусственного дыхания. Аппарат в районной больнице был единственный и срочно понадобился только что привезенному ребенку, погибающему от последней стадии туберкулеза; проглядели родители-алкоголики, постоянно находившиеся в хмельном тумане.
Никто из медицинского персонала не ожидал, что Галя умрет. Наоборот, была надежда на улучшение. Думали, сумеют «вытащить» двадцатитрехлетнего оперуполномоченного. В скором времени собирались переправить ее в Москву, в легочный институт. Не пришлось.
Капитан Сидорин накануне уехал обнадеженный. Убедили его, что у Гали миновал кризис и она скоро поправится. Когда он узнал, горе капитана было великим. Дальнейшее существование представлялось ему теперь как бы бесцельным.
На похоронах Сидорин не удержался от слез. Стоял, как каменный, а соленые извилистые ручейки текли по впалым щекам. И как-то само собой получилось так, что, не зная о его чувствах и планах в отношении Гали, все безмолвно выбрали его центральной фигурой скорби над этой ранней могилой. Хотя плакали, провожая Галю Михайлову в последний путь, и Маслаченко, и затасканный по инстанциям из-за меткого выстрела Рытьков, и непробиваемо хладнокровный Гороховский.
Майор Полимеев отсутствовал: он оформлял переход на Петровку и совершенно не имел времени.
Вытирали платочками слезы знавшие Михайлову женщины из управления. По-бабьи хлюпая, по-деревенски подвывая, печалились какие-то простоватые тетки-родственницы. С ними приехали и несколько родственников-мужчин.
Мамы Гали, Капитолины Ивановны, при прощании на кладбище не было. Еще по прибытии в морг она упала в обморок. Затем ее увезли с тяжелым сердечным приступом. О дальнейшей ее судьбе большинство сотрудников управления не ведали. Впоследствии навещал раз-другой только Сидорин. Через пару недель, залечив плечо, он включился в обычную оперативно-разыскную деятельность и скорбные посещения Капитолины Ивановны прекратил.
Однако возвратимся ко дню похорон. Когда печальная церемония закончилась, на свежей могиле установили временный крест и табличку с фамилией покойной. Родственники Гали приглашали на поминки. Но ехать к поминальному столу нужно было куда-то за город. Многие из присутствующих не смогли отлучиться на целый день из-за служебных обязанностей.
Не отказались только ближайшие сотрудники Галины — опера убойного отдела: Рытьков, Маслаченко, Гороховский, практикант Петраков, который тоже сильно расстроился, хотя знал Галю совсем немного. Собрался присоединиться к ним и капитан Сидорин.
На поминках капитан Сидорин сидел молчаливый, печальный и очень сдержанно употреблял спиртное, чего не скажешь о других. В этот траурный день ему пришлось быть «извозчиком» для сослуживцев. Когда застолье завершилось, Сидорин развозил их на своей «Волге» по домам. Потом уехал к себе в Скатертный переулок.
После развода с женой (детей не было) Сидорин оказался в довольно ветхом дореволюционном доме посреди многонаселенной квартиры. И, как прочие жильцы, терпеливо дожидался решения городских властей употребить старый дом под очередной банк или для другого назначения. Надеялся, что многострадальных обитателей переселят в новостройку, разместив по отдельным жилищам. Надежда получить однокомнатную берлогу, как и звание майора, грела душу. Во всяком случае, Сидорин нередко об этом думал.
Вот и сегодня, после поминок, он мрачно рассуждал наедине с собой, что мечта увидеть в ожидаемой квартире молодую хозяйку в образе Гали Михайловой оказалась несбыточной. Никто из его проницательных сослуживцев не знал об этом. Никто даже не догадывался.
Сидорин относился к факту ухода из жизни несколько по-другому, нежели обычный гражданин. В момент гибели боевого товарища он, конечно, мог испытывать скорбь, мог не удержаться от слез. Но долго предаваться унынию ему не позволяла профессия. Жизнь требовала энергии, концентрации внимания и риска. По прошествии десяти часов после похорон он уже почти расстался с траурными переживаниями.
Новогоднюю ночь капитан Сидорин дежурил в отделе. Тут же находились Саша Рытьков и Минаков.
В своем начальственном кабинете маялся подполковник Гуминовский Максим Адольфович, очень представительный сорокалетний мужчина с двумя образованиями: собственно полицейским и юридическим. Гуминовский возглавлял отдел по раскрытию убийств вместо Полимеева, получившего долгожданную звездочку на погон и отбывшего, как мы знаем, на Петровку.
К двенадцати часам подполковник Гуминовский вызвал оперов в кабинет. Поздравил их бодро и сообщил, что срочно уезжает. Его ждет неотложное дело, сказал он, и к тому же разболелся под коронкой недолеченный зуб. Если его присутствие случайно потребуется, добавил новый начальник, то об этом можно доложить по домашнему телефону кому-нибудь из родных. Они найдут способ ему передать. Ответственность за порядок и профессиональную готовность опергруппы подполковник возложил на Сидорина.
После отъезда Гуминовского опера выпили большую бутылку виски «Джемесон», прихваченную Рытьковым в каком-то провинившемся магазинчике. Виски было шотландское — то есть, вполне вероятно, поддельное. Дымом и одеколоном отдавало больше положенного.
Однако опера подняли тост за счастье, здоровье и успешное раскрытие тяжких преступлений. Закусили любительской колбасой и шпротами недружественного латвийского производства. Затем Минаков пошел к пропускному пункту побалакать с дежурными и поглядеть, сколько пьяных дебоширов, а также участниц древнейшего бизнеса доставят в «обезьянник» после полуночи.
Рытьков направился в предназначенную для его местонахождения комнату.
Капитан Сидорин развалился у себя в комнате на обитом кожей старом диване. Закурил, размышляя о разных определенно насущных и отвлеченных вещах. Вспоминал Галю Михайлову, хотя облик голубоглазой девушки неоправданно быстро побледнел в его сознании. Он и думал о ней с какой-то грустью, как о чем-то милом и несбывшемся.
Но все касающееся лиц, причастных к похищению, а также сдавших Галю преступникам (предатель Белкин), его волновало, искало физического выражения — то есть разоблачающих и карающих действий.
Не имея пока применения в новогоднюю ночь, капитан Сидорин позвонил на Петровку. Надеялся, что его старый знакомый, такой же подвижник оперативно-разыскной службы, сегодня дежурит. И не ошибся: майор Метелин был на месте.
— Здорово, Толя, это Сидорин, — сказал капитан, связавшись с МУРом по городскому номеру. — Поздравляю тебя. Здоровья и удачи в будущем году.
— И тебя с Новым годом, Валера. Как там у вас?
— У нас тихо. А я вот что хотел… Ты по делу директора филиала феминистского клуба Илляшевской в курсе?
— «Золотая лилия»? Так Илляшевскую же освободили. Прокуратура ее причастность к нахождению в клубе наркоты сочла недоказанным. Передали в суд дела непосредственных участников наркотрафика.
— Это-то мне известно. Я про второе задержание Илляшевской. В связи с похищением старшего лейтенанта Михайловой и перестрелкой, устроенной ее охранником…
— А, ну, конечно, конечно. Было второе задержание. Насколько мне известно, предварительное следствие и прокуратура не нашли в ее действиях преступных фактов.
— Как! А похищение людей с корыстными целями!
— У нее два адвоката. Борзые, наглые, знаменитые. Со связями, с мохнатыми лапами. Адвокаты утверждают, будто директриса пожелала срочно увидеть Михайлову из-за безнадежной любви. И как бы никаких корыстных целей, ни желания отомстить не имела. Только любовь, мол. Объясниться хотела. Короче, Илляшевскую освободили под подписку о невыезде. До суда дело это не допустят, несмотря на смерть Михайловой. Тем более умерла она от простуды…
— А наводчик Белкин? Барабанщик? Галин друг по музучилищу?
— Его вроде бы запугал охранник из «Золотой лилии». Сейчас, подожди. Найду папку, посмотрю. — После паузы, в течение которой Сидорин нетерпеливо дышал в трубку, майор Метелин продолжил: — Тут написано, что знакомый Михайловой Белкин якобы не знал о готовящемся похищении. Ему сказали: с ней желают поговорить без последствий. Потому он и согласился. Вообще на допросе Белкин заявил, что у него были особые чувства к Михайловой, так как он находился с ней в близких отношениях.
— В близких? — помедлив, повторил Сидорин. — В каких близких?
— Ну… в каких, каких… Любовных, сексуальных…
— Ишь ты, я и не знал, — пробормотал капитан, внезапно ощутив внутри себя угловатую неловкость, граничащую с обидой. «А я думал…» — «А ты думал, она святая невинность и ждет не дождется твоего предложения…» — издевательски прервал другой, его же собственный голос.
— Вообще при дознании Илляшевская заявила… Это учитывая ее, так сказать, любовь к Михайловой… Значит, заявила… Вот…
— Что заявила? — с внезапным раздражением подогнал майора Сидорин.
— Зачитываю. «Проведя подробный поминутный анализ дня, в который произошло мероприятие полиции с целью обнаружения наркотиков в клубе «Золотая лилия», я предполагаю, что убийство старшего охранника Екумовича совершила Михайлова, прибывшая, как музыкант, к началу представления…»
— Ты гляди-ка! — саркастически воскликнул Сидорин, стряхивая с поверхности потемневшей души гниловатую блажь бессмысленной и глупой обиды. — Все «любящие» предали Галю! Дурочка, дурочка… Не предупредила меня. Потащилась одна, больная… К стукачу, подонку, известившему Илляшевскую с ее волкодавом. Эхма! Я бы им встречу там устроил… Да, ну что теперь, не вернешь. Спасибо, Толя, за информацию. Все-таки, кроме своих непосредственных дел, полезно знать: где, чего… Еще раз с праздником. Будь здоров.
— Бывай, брат. Берегись вражьей пули.
Недели через три после Нового года… нет, скорее, после Рождества… капитан Маслаченко позвонил Ряузовым и попросил Дмитрия явиться к нему.
Дмитрий приехал, припарковал свои темненькие «Жигули». Предъявив дежурному офицеру паспорт, поднялся на второй этаж.
Привстав, Маслаченко пожал Дмитрию руку, указал на стул.
Он сказал, что чернявого молодца, подозреваемого в покушении на жизнь Кульковой, пока не нашли. И зацепок никаких, просто поразительно бесследное преступление.
Беседа их продолжалась еще некоторое время. То, о чем рассказывал Дмитрию капитан Маслаченко, было совершенной правдой.
Антонина Кулькова снова сидела на лавочке у подъезда, разводила турусы с опиравшейся на клюку Анной Тихоновной. Кот консьержки, как и раньше, ненавидел пекинеса, а пекинес боялся кота. С внешней стороны Кулькова не изменилась. Пожалуй, слегка похудела да вместо серой вязаной шали носила на голове вороной парик и цветастый платок, отчего походила теперь на таборную цыганку.
Вышедший из комнаты Маслаченко Дмитрий Ряузов недоумевал. Ему казалось не вполне понятным, зачем симпатичный Андрей Андреевич вызывал его к себе на этот раз.
Однако сегодня разговоры для Дмитрия не закончились. В коридоре он встретил высокого мужчину с седеющими висками. Левую руку он держал в кармане потертого пиджака. Серый свитер подпирал воротом костистую челюсть. В голове Дмитрия сразу возникла неуверенная догадка.
— Вы от Маслаченко? — спросил высокий в потертом пиджаке. Взгляд его был внимателен и суров. На лице как бы невольно возникала по временам гримаса сдержанного раздражения. — Ряузов? Сын покойного пенсионера Слепакова? Вы не спешите? Свободны?
— Да, — оптом ответил на все вопросы Дмитрий. — А вы капи…
— Майор Сидорин. Пройдемте ко мне. Нужно поговорить.
Спустя час они вышли из полицейского управления, сели каждый в свою машину и поехали — «Жигули» следом за «Волгой» Сидорина.
Прибыли к какому-то человеку, жившему на Кутузовском проспекте в роскошной квартире с множеством картин, висевших в золоченых рамах по стенам. Хозяин квартиры был стар, лыс, крючконос, с умными, проницательными глазами. После длительных переговоров, в процессе которых Сидорин то упрашивал о чем-то лысого, то злился и угрожал ему, пришли к соглашению. Дмитрий просто при разговоре присутствовал, почти не вмешиваясь. Иногда осторожно поддакивал Сидорину.
— Ну, Самсон Галактионович, чтобы, не дай бог, кому стало известно. Ты знаешь, Карепанов расправится без пощады. Получится тогда, что картины зря собирал.
— О чем речь, Валера! — скорчил морщинистую физиономию хозяин антиквариата. — Раз договорились, все шито-крыто. Мне этот Макар вот где, клянусь… — Он постукал ребром ладони себе по шее. — Нашей корпорации Макар что кость поперек горла. Портит нам отрегулированные, нормальные отношения с властями. Пришла пора действовать. Начинать с «Золотой лилии»? Начнем с нее. Наши интересы в России, дорогой мой, а не… в третьих странах. И эта наглая дылда Маринка Илляшевская… Хватит!
— Вот я и говорю, — повеселел угрюмый Сидорин, — у меня к ней тоже… претензии…
— Но у Маринки кто-то есть в МУРе, учти, — сказал Самсон Галактионович.
— Учли. Того, кто ее вытаскивал, вчера арестовали за «крышевание» ряда развлекательных объектов. И за «общак» с наркодилерами. Не выкрутится.
— Ага! Вовремя, хорошо… А молодой человек справится?
— Должен. — Майор Сидорин хлопнул Дмитрия по плечу. — У него во всем этом тоже есть свой интерес. Да и школа хорошая.
— Сколько ему? — спросил лысый майора, словно Дмитрий сам не мог ответить на этот вопрос.
— Двадцать, — холодно констатировал Сидорин. — Ничего, сойдет. Парень способный.
— Ладно, начинайте. Я свое дело сделаю четко, как в аптеке.
— Мы поехали, Самсон Галактионович.
По рекомендации одного из охранников Илляшевская решила взять еще стража, молодого, рослого, плечистого парня с приятным мужественным лицом. Проверила паспорт, поговорила о новом кадре по мобильному телефону. С кем — непонятно. Но полученными сведениями казалась удовлетворенной.
— Где служил? — спросила рослого парня Марина Петровна.
— В горячих точках.
— Род войск?
— Спецназ.
— Леля, выдай ему камуфляжную форму, — приказала директриса шатеночке с детским личиком, бывшей певичке в ночном шоу, а теперь администратору «Золотой лилии», работавшей вместо Любы Коковой.
Шатеночка поморгала невинными глазками, покивала. Но лишь Марина Петровна отвернулась, жадно зыркнула на вновь принятого и поджала ротик, с трудом удерживая распутную ухмылку. Тут же Илляшевская сказала Дмитрию Ряузову:
— С девушками не крутить. Никакого общения. Свои дела устраивай в другом месте.
— Понял.
— Григорий (она указала на рекомендовавшего охранника) разъяснит по поводу средств защиты. Получишь помповое ружье. Боевое оружие есть? Только правду.
— Есть.
— Сюда пока не приноси. Я скажу, если понадобится. Завтра выходишь к девяти утра. Через два дня на третий — в ночь.
Дмитрий Ряузов дисциплинированно приходил на службу, вовремя уходил. Всегда чисто выбритый, вежливый и спокойный. С остальными охранниками не матерился, водку не пил. На служащих женщин и артисток, иногда сталкиваясь случайно, старался не обращать внимания. Да и как будто не на кого было заглядываться. Размалеванные, фальшивые; глаза у всех холодные, жадные, равнодушные. Впрочем, сложены многие девушки были великолепно. По роду службы видел их редко, издалека.
Как-то, сойдя с крыльца, Дмитрий мрачно подумал: «Ввязался в историю с этими проходимками, извращенками, ментами, какой-то криминальной корпорацией. Противно, конечно. Однако раз уж решился на это, чтобы наказать обидчиков отца, значит, добьюсь своего». «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» — послышалось Дмитрию в звуках ветра известное всякому русскому человеку изречение. Он не знал о том, что Всеволода Васильевича Слепакова в последний период его взбаламученной жизни преследовали странные рифмованные позывные, тоже взятые из стихов великого поэта, но как-то выморочно и иронично отобранные его расстроенной психикой.
В этот момент во двор спустилась Илляшевская в шикарном тулупе с воротником из чернобурой лисы, в обтягивающих стройные ноги рейтузах и сапогах до колен. На черных волосах вишневый берет с брошью, на руках того же цвета замшевые перчатки. Увидев, как бы случайно, Дмитрия, Марина Петровна кивнула.
— Машину водишь? Чудно. А с «мерсом» справишься?
— Справлюсь, — сказал Дмитрий. — Как-то приходилось.
— Григорий заболел, что ли, — она выпятила нижнюю губу, сделав движение ртом, выражая недовольство. — Повезешь меня в одно место.
— Слушаюсь, госпожа директор, — затушеванной шутливостью Ряузов позволил себе выразить своеобразную почтительность.
Она эти нюансы в голосе юноши, несомненно, поняла. «Красивая, гадина, — подумал Дмитрий, усматривая доброжелательность в ослепительном оскале Марины Петровны. — Больно здоровенная только… Как колонна или… Богиня, которая держит крышу… забыл…» — «Кариатида», — тихо подсказал кто-то сзади, из-за плеча. Он незаметно покосился в том направлении, даже случайно обернулся, но заметил только контуры истаявшего в воздухе силуэта. Хотите верьте, хотите нет.
До Москвы ехали молча. Илляшевская о чем-то думала. Дважды звонила по мобильнику, развалившись на заднем сиденье. Причем разговоры были малопонятны. «Верцель? Да, я. Как акции? Угу. Смотри не прошляпь. Гут, покупай, если так. Чуть что — сообщай. Видерзейн». Или: «Это я, Марина. Скоро будет. Долго хранить не могу. Теперь все изменилось. Найдем способ. В крайнем случае рискнем. Удачи. Пока».
За Садовым кольцом свернули в старинный переулок.
— Паркуйся, — сказала Илляшевская. — Жди.
На вылизанных «под Европу», прижавшихся боками особнячках вывески в готическом стиле: «Кайзер-банк», рядом ночной салон «Тюрингия» и отельчик с зеркальной дверью.
Равнодушно поглядывая, Дмитрий сидел на своем месте. Минут через сорок хозяйка «Золотой лилии» появилась локоть к локтю с высоким мужчиной ее возраста, одетого в великолепный костюм стального цвета, лиловую рубашку и серебристый галстук. Оба казались рассерженными до предела. Илляшевская раздувала ноздри, кусала толстую нижнюю губу. Джентльмен в стальном костюме грозно хмурился. Они говорили по-немецки, это Дмитрий определил. Разговор их воспринимался Ряузовым как серьезная ссора, хотя смысла он, конечно, не улавливал. Впрочем, «всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги, господа…». Что-то в этом духе, наверно.
В результате нервного разговора мужчина перешел на русский язык. «Маринхен, ты сука!» Потом он замахнулся на директрису.
— Идиот, думкопф! — завопила густым контральто Илляшевская, хватая обидчика за лацканы пиджака. Началась борьба, вначале происходившая на равных. Через минуту Ряузову показалось, что мужчина начинает одолевать.
Дмитрий выбрался из машины, подбежал к сражавшимся «партнерам» (как он уже в уме их назвал), вежливо отстранил Илляшевскую и четким свингом послал рассвирепевшего джентльмена в нокдаун. После чего взглянул на хозяйку:
— Добавить?
— Не надо, — сказала, тяжело дыша, Илляшевская. — Поехали.
Шатко опираясь на одно колено, мужчина безуспешно старался встать. В этот момент из зеркальных дверей выскочили два амбала с бычьими загривками, квадратными челюстями, белесыми бобриками. Оба в черном, в лакированных сапогах «наци».
— Гони! — приказала Марина Петровна, падая на сиденье рядом с Дмитрием.
Они помчались по довольно свободному переулку, избежав мщения телохранителей поверженного джентльмена.
— Будет погоня? — осведомился Дмитрий, соображая, что скандальная история просто так не кончится.
— Не исключено, хотя… вряд ли, — произнесла Илляшевская, оглядываясь на плачущее от сырости заднее стекло. — Для проверки сделай пару рывков. На Садовом кольце влейся в общий поток и жми к Павелецкому вокзалу. — Она выдержала паузу и неожиданно засмеялась. — Удар у тебя поставлен. Лихо ты отреагировал. Дима — профи.
— Ну, обучен все-таки. — Подавляя юношеское смущение, Дмитрий сделал непроницаемо-небрежный вид.
Илляшевская посмотрела на него сбоку зеленовато мерцающими глазами и воздержалась от дальнейших похвал.
— В Барыбино? — спросил Дмитрий, ощущая тайную гордость собой.
— Да. — Директриса, по-видимому, успокоилась, прокрутила мысленно диск насущных задач, попеняла себе за ссору с давним сподвижником своего разностороннего бизнеса — «Ладно, пойду на уступки», — и почему-то вернулась к молодецкому поведению Дмитрия, хотя это было лишь предлогом для ее загадочных дум. «Малыш прелесть», — невольно думала Илляшевская. Обычно, запросто вступая в деловые контакты с представителями противоположного пола, при возможности интимных контактов она испытывала врожденное отторжение. Впервые могучая женщина чувствовала нечто вроде симпатии к молодому мужчине. Симпатии не практической и не какой-нибудь умозрительной и общеморальной, а похожей на физическое влечение.
«Еще раз попробовать? Что, если все получится наилучшим образом и я почувствую эту сладкую слабость женщины? Почему бы нет? Мне сорок один год, я свежа и здорова, как скаковая кобылица. Он уже сложился — боец и личность. Немного смущается, но это понятно. Воспитан просто, чисто и жестко. Жизненный опыт его — война на фоне мятежного Кавказа. В юности даже от врагов легко воспринимаются обычаи, пристрастия, отношение к людям. И говорят, где-то написано: пик женской страсти в сорок пять, а мужской — в девятнадцать лет. Как раз те годы, которые выстроили бы наши с ним отношения». Может быть, именно так молча рассуждала Марина Петровна, посматривая на Дмитрия.
— Послезавтра ты выходишь вечером, — сказала Илляшевская. — На следующее утро я наметила одно серьезное мероприятие, будешь меня сопровождать. Ты говорил, у тебя есть оружие. Возьми с собой.
Соблюдая осторожность и конспирацию, Дмитрий ездил в Барыбино не на «Жигулях», которые могли опознать, а на электричке или на попутках. Приехав в этот раз домой, он срочно позвонил Сидорину и передал ему телефонный разговор Илляшевской из «Мерседеса» о том, что «скоро будет», «долго хранить не могу», «рискнем»… и пр. И о том, что намечается «серьезное мероприятие», для которого пригодится оружие.
— Она тебе доверяет, — уверенно сопроводил сообщение Ряузова Сидорин. — Наверно, тут речь о крупной партии наркоты. После первого наезда комитетчиков (имелись в виду «наркополицейские»), после задержания и ареста Коковой, Пигачева и других, после второго задержания в связи с Галей Михайловой у Илляшевской нет дополнительного шанса. Она вынуждена идти на риск. Накопилось, видать, много товара. Мадам боится потерять налаженный наркотрафик из-за недавних сбоев. Так?
— Может быть, — согласился Дмитрий.
— У тебя правда есть оружие? Какое?
— «Беркут» и три обоймы.
— С Кавказа привез хищную птичку? Ясно. Значит, действуешь таким образом. Точно выполняешь все распоряжения Илляшевской, что бы тебе там ни показалось. Понял? Никакой отсебятины. Я со своей стороны связываюсь только с Комитетом. Свое начальство не собираюсь пока ставить в известность. Тем более трупов еще нет. Но я Илляшевской устрою, если не сорвется, грандиозное шоу. После него мадам точно сядет. Когда увидишь полицию, и меня в том числе, давай самую примитивную реакцию: дурак дураком. Молодой, мол, еще, испугался. А до того веди себя как ни в чем не бывало. Только из «Беркута», по возможности, не пали. Все, Ряузов. Работаем.
