ИСКУССТВО  СТИЛЬНОЙ  БЕДНОСТИ

Как стать богатым без денег

В жизни лучше привыкать к неудачам. Это избавляет от лишних печалей.

Хельмут Бергер

Почему надо экономить

В те славные времена, когда экономика еще переживала эпоху бурного развития, я сидел в роскошной конторе, раздавал визитки одного из лучших медиаконцернов страны и благодаря нашему трудовому праву готовился узаконить свои отношения с рабочим местом по истечении испытательного срока. Дома, в книжном шкафу, в аккуратной папочке хранился трудовой договор, предполагавший регулярное повышение моего оклада. Согласно договору, ежегодная надбавка составляла около 1000 марок. Так что я собирался медленно, но верно богатеть. Заботы о будущем, которые меня в то время не беспокоили, взял на себя мой работодатель. Почти равные заработку суммы уходили на разные виды страхования: пенсионное, на случай болезни, страховку по безработице и страховку жилья.

Получилось же все иначе, и виной тому стал стоп-кран. Работодатель сорвал его, когда в Нью-Йорке Усама Бен-Ладен кардинально изменил ход истории и руководство медиаконцерна пришло к выводу, что огромные инвестиции в новый human capital — следствие наивного убеждения, что золотой век конца девяностых будет Длиться вечно. Резкое торможение выбросило за борт всех, кого набрали за последние два года.

Когда нас принимали на работу, газету настолько распирало от всяческих объявлений, что по выходным почтальон не мог засунуть ее в прорезь почтового ящика. Читатели, которых не интересовал рынок труда, брали в руки субботний выпуск и сразу же выкидывали раздел объявлений. За год на этот раздел наверняка уходил небольшой смешанный лес, для транспортировки которого сжигали энергию, накапливавшуюся миллионами лет. Издательства, разумеется, полагали, что так будет продолжаться и дальше. Люди боялись упустить благоприятный момент. Все, от руководства концерна до пенсионеров, грабивших собственные сберкнижки и отправлявшихся на биржу, боялись оказаться в стороне от экономического подъема. Компании делали массовые инвестиции, а граждане — скупали все подряд, в том числе и «народные акции».

В результате наступило тяжкое похмелье, и неудивительно, что сначала его почувствовали работники средств массовой информации. А первое, на чем там экономят, когда уменьшается приток денег, — это объявления. Сокращение отводимой на них статьи бюджета позволяет сэкономить миллионы. При этом не возникает социального напряжения, не требуется административно-технических затрат и, главное, результат достигается в мгновение ока. Мы работали в прогрессивном приложении к консервативной газете и, конечно, стали первыми жертвами резни бензопилой на рынке хорошо оплачиваемого труда.

Лично мне пришлось довольно тяжко, потому что прокормить небольшую семью можно, только если есть постоянный заработок. И все же я старался войти в положение компании: ведь никто не мог заранее поручиться, что фирма сможет содержать целый штат новых сотрудников. Я принял свое увольнение с юмором висельника, решив, что это один из тех случаев, когда важно не ударить в грязь лицом. В оставшиеся рабочие дни я приходил на работу в подчеркнуто прекрасном настроении и старался вести себя так, чтобы ни у кого не возникло ощущения, будто я ропщу на судьбу. Теперь я, как и некоторые старые сотрудники, каждый день являлся в галстуке. Придя в редакцию последний раз — стоял необычайно солнечный осенний день, — я устранил на рабочем месте следы своего недолгого пребывания, передал комнатные растения в ведение главной секретарши и обошел всех коллег, прощаясь и давая понять, что оставил свой кабинет «стерильно чистым».

Большинство уволенных считали, что с нами «скверно обошлись»: сперва нас цапнули, как лакомый кусочек, а потом выплюнули, когда надобность в нас отпала. И все же, хотя это увольнение стало для меня первым и остается по сей день единственным, так что сравнивать его пока не с чем, мне не кажется, будто с нами поступили чересчур скверно. «Скверные» увольнения выглядят совсем иначе. В странах с либеральными порядками, например в Великобритании, нет никаких правил по оповещению служащих о грядущем сокращении. Поэтому одна лондонская страховая компания просто-напросто разослала CMC-сообщения. А другая фирма придумала способ еще похлеще. Включив пожарную сигнализацию, руководство заставило всех выйти на улицу. Обратно вошли лишь те, у кого сработали магнитные карты. Наконец, Американский инвестиционный банк и вовсе устроил в своем лондонском отделении лотерею: увольняли тех, кто вытягивал «ноль».

Разумеется, не бывает приятных увольнений, но если бывают деликатные, то мое, несомненно, относится к таковым. Меня усадили в мягкое кожаное кресло, начальник заверил, что с моим уходом компания понесет большой урон, а сослуживцы, которых не коснулось сокращение, нянчились со мной так, словно я был неизлечимо болен. Причем не только коллеги относились ко мне с участием. На летнем празднике у президента — одном из последних мероприятий, о которых я писал для нашей газеты и на котором мне удалось хорошенько угоститься, — мне выразил свои соболезнования даже глава магистрата, прежде не удостаивавший меня вниманием.

Берлинцы, строившие планы на будущее, понимали, что вскоре последуют новые сокращения. На окнах стеклянных дворцов, спроектированных модными архитекторами девяностых и выстроенных словно по мановению волшебной палочки, красовались вывески: «Сдается под офис». Нередко буквами помельче приписывали: «На выгодных условиях». Потом выяснилось, в чем заключались эти условия. Некоторым владельцам до того не терпелось снова задействовать пустовавшие помещения, что они бесплатно сдавали их прогоревшим компаниям. Фридрихштрассе, которую собирались сделать чем-то вроде Бонд-стрит или Фобур Сент-Оноре с роскошными отелями, ювелирными магазинами, мужскими парикмахерскими и дорогими магазинами одежды, пустовала в то самое время, когда пешеходные кварталы Ульма и Фил-линген-Швеннингена кишели чокнутыми потребителями. Продавщицы в пустующих магазинах «Шанель», «Гермес» или «Луи Вюиттон» тосковали без покупателей. Люди, заходившие туда (какие-нибудь заблудившиеся русские), по их удивленным лицам догадывались о глубине экономического кризиса. Тех сумм, которые прежде позволяли концернам вроде «Фольксвагена» или «Немецкого банка» отхватывать филейные кусочки на бульваре Унтер-ден-Линден, теперь хватило бы на то, чтобы скупить полгорода.

Стали видны недостатки нашей социальной системы, так как серьезные проблемы с трудоустройством испытывали молодые, здоровые, образованные люди. Большую часть прежнего оклада мне теперь выплачивало государство, и после определенного срока я имел право рассчитывать на регулярное пособие, размер которого определялся размером все того же оклада. Таким образом, можно было вообразить себя директором собственной фирмы и ежемесячно получать годовой заработок индийского пилота.

Особенно занимательным мне показалось то, что произошло с моей знакомой. Уволили нас почти одновременно. Она работала редактором на телевидении и, несмотря на то что ее отец был председателем правления смешанного концерна, всерьез говорила о получении так называемых «переходных денег». На подаренной папочкой «пятерке» БМВ она отправилась в Грюнвальд, в эти трущобы богатых близ Мюнхена, чтобы пожаловаться на злую судьбу под сенью пригородного дворца родителей. «Переходные деньги» она получала без всякого зазрения совести, так как, по ее собственным словам, имела на них право. А кто же станет пренебрегать правами?

Я и сам сперва получал такое пособие. Весьма приличную сумму, которая позволила безработному отцу семейства начать новую жизнь с длительного путешествия. Когда же я вернулся домой, то обнаружил кипу писем с биржи труда. В них говорилось, что если я лично не явлюсь на биржу до такого-то числа, то выплаты прекратятся. За мной сохранялось право опротестовать данное решение. Но я этим правом не воспользовался.

Конечно, замечательно, что мы живем в стране, где, по словам Петера Стордейка, «общее благосостояние распределяется среди восьмидесяти процентов населения». Однако по-прежнему неясно: выдержит ли наша прославленная стабильность приостановку в медоточивом потоке государственных инвестиций и пособий, скрывающем все социальные различия, согласно концепции Эрхарда «Благосостояние для всех».

Большинство экспертов, к сожалению, считают, что массовые увольнения — лишь предвестники будущего величия. В этом году ожидается еще около 100 тысяч банкротств компаний и частных предпринимателей, а также ускорится перемещение производства в страны с дешевой рабочей силой. Согласно осторожным прогнозам, к 2010 году сократятся каждое четвертое рабочее место на производстве и каждое третье в розничной торговле. К тому же не надо забывать о распространившейся практике слияний. Сейчас в Германии более 400 тысяч банковских служащих. Но кто из них сохранит свое место, когда число банков уменьшится вдвое? Давление глобализации на наши кошельки скоро станет настолько сильным, что даже те, у кого будет работа, не смогут поддерживать прежний уровень жизни.

«В тот день, когда откроют последнюю цистерну нефти, капитализм рухнет», — сказал Макс Вебер в знаменитой беседе с Вернером Зомбартом. Большинство из нас до этого дня доживет. Колин Кемпбелл, непререкаемый авторитет в оценке запасов нефти, в 2004 году заявил: «Судя по всему, в следующем году мы достигнем максимума». Этот «пик», который Кемпбелл раньше прогнозировал на 2010 год (за что числился в рядах пессимистов), станет «моментом истины для всемирной экономики». После него она будет существовать за счет запасной канистры, а размеры потребления увеличатся.

Если справедливо, что сегодняшний рост цен на нефть свидетельствует о начале решающей гонки по добыче нефти, то мы приближаемся к смене эпох и кризис 1929 года по сравнению с грядущим всемирным экономическим кризисом покажется детской забавой. Время беззаботного предрождественского шопинга, время, когда можно было включить стиральную машинку, чтобы постирать пару носков, время двух квартир, трех автомобилей и поездок в Тунис на выходные скоро станет для нас далеким, сказочным прошлым. Цены на электричество, отопление, воду, транспорт взлетят вверх, а значит, во много раз возрастет стоимость коммунальных услуг. Старательное мытье баночек из-под йогурта и использование ламп дневного света ничем ситуацию не улучшат. Так что на самом деле стабильность нашей экономики можно сравнить лишь со стабильностью браков Йошки Фишера.

Не будем обманываться: лучшие годы уже позади. Однако в этом есть и положительная сторона: капитализм веками учил нас, что бедность — нечто постыдное. Бедняки считались неудачниками, тупицами, лентяями. И все же аксиома капитализма, утверждавшая «Может каждый!», оказалась ложной. Может не каждый! Рушатся карьеры, люди разделяются на победителей и побежденных, и число последних постоянно растет. Сегодня обеднение перестает быть личной катастрофой, потому как оно вызвано общими проблемами. Судьба отдельного бедняка становится проявлением исторической закономерности, а это в какой-то степени утешает.

Намного легче перенести собственное фиаско на фоне краха целой эпохи. Этим объясняется то хладнокровие, с которым люди, изгнанные в 1945 году из своих дворцов и усадеб, продолжали жить при новых порядках. Старый остзейский граф сказал мне как-то со смешным, характерным для прибалтов выговором : «Имуш-шество, друг мой, имуш-шество — веш-шь преходяш-шая. Мы потеряли всё, зато расселились по миру. Париж, Мадрид, Южная Америка. В эстонской провинции порой бывает невыносимо скуш-шно».

Собственный опыт позволяет мне утверждать, что определенная степень обеднения и правильное отношение к нему могут способствовать формированию неподражаемого стиля. Предки мои беднели на протяжении многих веков, и нет ничего странного в том, что я могу дать несколько советов, как чувствовать себя богатым в годину бедности.

Возвышение нашего рода относится к глубокой древности. Люди тогда боялись разбойников и искали защиты от отчаянных головорезов у их менее отчаянных коллег «в законе». Деньги текли рекой и позволяли нам отстраивать прекрасные замки. Наше первое родовое гнездо, Шёнбург, с X века стоит в Тюрингии на берегу Зале. Во времена императора Барбароссы, в середине XII века, мы расширили наши владения в районе Мульде и построили новую резиденцию в Глаухау. Рвы замка в Гла-ухау не были заполнены водой, как это обычно делалось. Нет, в качестве дополнительного устрашения во рвах жили медведи. До XVIII века наш род правил в сегодняшней Юго-Западной Саксонии. Веттины, ставшие к тому времени курфюрстами, из поколения в поколение старались оспорить наше главенство на берегах Мульде. И чем сильнее они становились, тем лучше у них это получалось.

В 1803 году королевство Саксония окончательно захватило наши земли. Но лишь спустя полтора столетия коммунистам удалось изгнать моих родных из замков. В частности, из Вексельбурга, где мой отец провел детство и где Мульде так красиво вьется по бесконечному парку. Впрочем, к тому времени фундамент нашей власти и нашего богатства был уже давно разрушен. Экспроприация замков советскими властями лишь логически завершила затянувшийся процесс: превращение маленькой, независимой династии в квартирную аристократию. А вот привычка терпеть неудачи сослужила нам после добрую службу.

Моих родителей можно назвать высококвалифицированными бедняками. Им обоим суждено было стать беженцами вместе с десятками тысяч других представителей того поколения. Отец в шестнадцать лет перевез свою мать и пятерых младших братьев и сестер на Запад, а затем еще раз вернулся на Мульде, поскольку не понимал, отчего надо бояться русских оккупантов. Он избежал ареста только потому, что сам тоже перебрался на Запад. Любопытно, какие вещи из замка своих родителей отец захотел взять с собой. Оставив драгоценности и столовое серебро, он забрал рога первого зверя (небольшого козлика), убитого им с разрешения отца на охоте.

Мать — ей был двадцать один год — бежала из Венгрии в 1951-м, в эпоху очередного ужесточения сталинского режима. Когда она вся в пиявках вышла на австрийский берег озера Нойзидлер-Зе, у нее не осталось ровным счетом ничего. В Венгрии ей, как классовому врагу, запрещали работать даже уборщицей.

Свадьба родителей, у которых был лишь минимум необходимых вещей, пришлась на самый пик немецкого экономического чуда. Они поселились в маленькой квартирке в берлинском рабочем районе Темпельхоф, и там на свет появилась моя сестра Майя. Потом переехали в Штутгарт, где родилась Глория. Тут отец устроился специальным корреспондентом «Немецкой волны» в Африке. С середины до конца шестидесятых семья жила в Африке: сперва в Ломе (Того), где родился мой брат, а затем в Могадишо (Сомали). И там, и там со скромной зарплатой немецкого корреспондента можно было чувствовать себя королем.

Я родился в Могадишо в год высадки на Луну, и тогда же в Сомали произошла революция, заставившая моих родителей вернуться в Германию. Закончился беспечный — по крайней мере, в том, что касалось финансов, — африканский период жизни нашей семьи. Родители снова обустроились в Германии, но от того благосостояния, что царило здесь в те времена, нам, детям, перепадало немного. Стиль жизни родителей был чрезвычайно экономным. Когда в домах моих школьных приятелей холодильники ломились от провизии и у каждого ребенка было неоспоримое право на «Нутеллу», в нашем холодильнике, как мне теперь кажется, трудно было отыскать что-нибудь, кроме бутылки молока, а на столе чаше всего появлялись жареная картошка и яичница-глазунья. О том, что такое семейный отпуск или карманные деньги, я знал только из рассказов друзей. Зато наша квартира всегда была обставлена с большим вкусом, чем квартиры одноклассников. Матери для этого приходилось жульничать и прибегать к искусству новых бедных: книжные полки из ДСП были обтянуты материей, а под подушками и красочными покрывалами пряталась мебель, купленная в «Икее». Пока все вокруг всячески демонстрировали свой высокий статус, мои родители совершенствовали искусство экономии. Отец, как правило, носил не раз штопанную рубашку и надевал кожаные брюки, жалея матерчатые. Я постоянно донашивал вещи моего брата и кузенов. А устрашающий ритуал приобретения детской одежды в магазине, по счастью, обошел меня стороной.

Отец работал не только на «Немецкой волне». Он занимался организацией экономической помощи развивающимся странам, был защитником природы, а в конце жизни несколько лет представлял родные берега Мульде в бундестаге. Однако истинным смыслом и целью его бытия оставались лес и охота. Поэтому воспоминания о детстве связаны у меня с промозглой погодой, желтым анораком и улюлюканьем во время облавы, а еще с сидением на охотничьей вышке, когда нельзя ни шевелиться, ни перешептываться и не слышно ничего, кроме собственного дыхания. Машина у отца всегда была самая дешевая. Его «Жигули», его кожаные брюки и изношенные рубашки не раз вызывали у меня отвращение. Только теперь я понимаю, что на самом деле у отца был непревзойденный стиль. Когда я вспоминаю, как он в слегка потертом темном костюме появлялся в бундестаге, то отец смотрится лучше, чем множество его с иголочки одетых коллег.

Экономность родителей, как я понял впоследствии, была следствием отнюдь не практических, а эстетических принципов. В книге «Дзен в искусстве стрельбы из лука» Айсаку Судзуки, говоря о красоте немногого и эстетике экономии, описывает вабийский идеал самурая. Чрезмерность претила самураям, а расточительность считалась «бесчувственной». Моих родителей можно назвать европейскими ваби. Склеенные или потрескавшиеся чайники были отцу милее целых. А из курток он выбирал те, которые не представляли никакой ценности для других.

Когда моя сестра Глория вышла замуж за князя Турн-унд-Таксиса, наша жизнь не вышла из привычной колеи лишь потому, что роль бедных родственников уже была нам хорошо знакома. После окончания войны семья все время жила у богатой родни. Бабушка, перебравшись на Запад, поселилась вместе с детьми у сестры моего деда, которая была замужем за князем Максимилианом Фюрстенбергским, одним из крупнейших лесопромышленников Европы. С непривычным даже для того времени великодушием князь предоставил в бабушкино распоряжение часть своего замка Хайлиген-берг на Боденском озере, где та и стала жить с восемью детьми. Лишь много лет спустя, когда у моих родителей появился собственный дом, бабушка переехала к нам. Сестры, брат и я полдетства провели в замках и лесах богатой родни. При этом нас воспитывали так, чтобы мы не путали свое с чужим. Как-то раз я осмелился попросить слугу принести «колу» или что-то еще в этом роде и туг же выслушал рацею о том, что детям не полагается обращаться с просьбой к слуге.

В близком сосуществовании бедности и богатства для меня не было ничего необычного. Но между имущими и неимущими всегда сохранялась некая грань. Во время встреч аристократов — на охоте или на праздниках — часто собирается разношерстная компания, только вот бедных родственников любят и уважают далеко не всегда. Типичным можно назвать случай с вестфальским бароном, который после войны велел снести крыло своего замка, чтобы избежать нашествия голодающей родни. Поколение глав семейств, которые регулярно оказывали финансовую помощь всем нуждающимся родственникам, давно вымерло. Их дети решили не следовать примеру отцов, и, разумеется, не вызвали одобрения у бедствующей родни.

Смешению бедной и богатой аристократии препятствует то, что все меньше богатых живут в больших домах с прислугой, и возможность продолжительного визита бедных отпадает сама собой. Уже прошли те времена, когда можно было заехать попить чаю и остаться погостить на тридцать лет. Даже богатые княжеские семейства, которые двадцать лет назад обитали в замках, десять лет назад переехали в небольшие флигели, а сегодня живут в намного более практичных загородных домиках. Повсюду царит современность, миры бедных и богатых почти не соприкасаются. Девяносто процентов аристократов снимают квартиры или живут в секционных домах где-нибудь в провинции, трясутся за свое рабочее место, если оно у них есть, и ездят на подержанных машинах. Когда меня уволили, кто-то из сотрудников сказал: «Вам же не надо из-за этого беспокоиться!» Сказал так, словно у каждого человека с приставкой «фон» в фамилии непременно есть заволжские латифундии, куда он в любой момент может удалиться. Но вопреки расхожему мнению немецкое дворянство, за исключением нескольких крупных землевладельцев, давно уже поглотила социальная реальность сегодняшней Германии.

Сам я превратился в настоящего посредника между мирами постыдной бедности и бесстыдного богатства, потому что князю Иоганнесу фон Турн-унд-Таксису нравилось включать меня в свою свиту. Получалось так, что в один день я встречался с нефтяными магнатами, махараджами и принцами, а на другой шел учиться или заниматься журналистикой. Всю свою сознательную жизнь я подавлял в себе синдром официанта в отеле «Ритц»: тот вирус расточительства, которым обычно заражаются официанты, работающие в атмосфере роскоши и мотовства, а потом возвращающиеся в двухкомнатную квартирку, где течет кран.

Экономность родителей вызывала во мне обратную реакцию, и иногда мне нравилось шиковать. Так, например, я пристрастился путешествовать первым классом. Если в Мюнхене мама провожала меня на вокзал, то я садился в купе второго класса, ждал, пока она скроется из виду, а потом переходил в первый. Мои пристрастия следовало держать в тайне, иначе в семье меня подняли бы на смех. Когда мама нашла у меня счет, свидетельствовавший о том, что я купил в мюнхенском «Прантле» дорогой писчей бумаги, то подумала, что произошла какая-то ошибка. А услышав от одной из моих кузин, работавшей в баден-баденском отеле «Бреннере Парк», что я однажды останавливался у них, решила, что та обозналась.

Когда я покинул родительский дом и поселился с друзьями в Лондоне, то порой очень неплохо зарабатывал, но умудрялся спускать деньги быстрее, чем получал новые. Тем не менее наличные неким чудесным образом все же появлялись из банкомата, как электричество из сети или вода из крана. Лишь поняв, что не могу уехать с заправки или выйти из привокзального киоска, не накупив кучу всяких разностей, а во время чистки зубов не закрываю кран, потому что мне нравится шипение воды, не лезу под водительское кресло за выпавшей монеткой, я понял, что моя страсть к расточительству не что иное, как смехотворная реакция на безумную экономность отца и матери. Затем я постепенно пришел к выводу, что искусство отказывать себе, усовершенствованное родителями, выше любого расточительства не только с эстетической точки зрения, но и с практической: оно увеличивает наслаждение.

Первооткрывателем этого принципа был Эпикур, советовавший избегать чрезмерных чувственных наслаждений не потому, что они плохи сами по себе, а потому, что после них наступает похмелье. Согласно Эпикуру, временный отказ увеличивает степень наслаждения. Кому мало малого, тому мало всего. В политэкономии это называется «убывающей предельной полезностью»: начиная с определенного момента увеличение переизбытка не играет никакой роли. Даже если вы, как Хайни Тиссен, повесите работы Пикассо в туалете для гостей или, как сын шейха из ОАЭ, будете еженедельно приглашать Ника Фалдо (знаменитый игрок в гольф) на партию в гольф, качество вашей жизни не улучшится.

В обществе чрезмерного достатка потребители неизбежно становятся жертвой обмана. Экономика упорно заставляет нас поверить, что счастье можно купить. Пропагандой здорового образа жизни, от аюрведического чая до фитнесшокопудинга, промышленность старается отвлечь наше внимание, хотя теперь уже нельзя не признать: нам надо изменить свое представление о роскоши! Благосостояние давно не зависит от того, каким количеством денег и вещей мы располагаем. Главное — проявлять сдержанность.

Под сдержанностью подразумевается способность отказаться от того, без чего не могут обойтись остальные. Независимость, при которой чужой стиль жизни не становится примером для подражания. А также понимание того, что экономический упадок — не беда и его можно расценить как шанс улучшить собственную жизнь. Макс Фриш утверждал, что кризис — это продуктивное состояние, важно только избавиться от привкуса катастрофы.

В эпоху полной гомогенизации и стандартизации кризис дает возможность задуматься, стоит ли поддаваться стадному чувству. Если сети кофеен предлагают нам «Супер Гранд Супремо», то это отнюдь не причина для того, чтобы не заказать большую чашку обычного кофе без сахара и молока. И если какой-нибудь маркетинговый отдел решит ввести такую единицу, как «Супердупер-мега-чашка», то разве мы должны клюнуть на их выдумку? Известен знаменитый случай с гулявником, который раньше не добавляли даже в самые изысканные салаты. Потом кому-то пришло в голову назвать гулявник «рукола», и теперь всё в Германии подают или «с руколой», или «на руколе». В эпоху расцвета «новой экономики» спрос на гулявник между Гамбургом и Мюнхеном был настолько велик, что лишь в Бранден-бурге и Мекленбурге-Передней Померании нашлось достаточно земли для его удовлетворения.

Чтобы стать богатым без денег, сперва надо проверить все свои потребности. Задать себе вопрос, можно ли обойтись без них. Например, так ли уж нужен мобильный телефон? Или недосягаемость сегодня стала привилегией людей вроде Бен-Ладена. А Интернет? Президент Всемирного банка Джеймс Вольфенсон сказал однажды, что самые бедные жители Земли имеют право не только на пресную воду, но и на свободный доступ к Всемирной паутине. Ведь тот, у кого нет доступа к Интернету, не может участвовать в экономической революции и автоматически зачисляется в низший общественный слой новой, цифровой эпохи. И все-таки надо решить, являются ли общемировые беседы в чатах и онлайн игры жизненной необходимостью или роскошью.. Может, настоящей роскошью стоит признать возможность от них отказаться? В Древней Греции слово «идиот» обозначало человека, не принимавшего участия в общественной жизни. Кажется, постепенное разрастание Всемирной паутины придало этому слову диаметрально противоположное значение. Сегодня идиотом правильнее назвать того, кто не в силах вырваться из общественных пут.

Если мы сможем избавиться от ненужных привычек, то, вероятно, научимся ценить действительно прекрасные вещи. Бедность помогает выбирать приоритеты, осознавать, что в жизни важнее. Благодаря ей мы сосредоточиваемся на самом главном и берем на вооружение экономический принцип «lean management», то есть, прежде всего, снижаем расходы. О том, как при снижении расходов улучшить качество жизни, и повествует данная книга.

Однако читатель ошибется, если подумает, что книга хоть каким-нибудь образом отрицает значимость наслаждения. Конечно, сперва надо разобраться, нет ли чего получше столь популярных ныне кратковременных туристических поездок. И не безвкусно ли наше желание «вкусно поесть». Тем не менее все эти потребности свидетельствуют о тяге к хорошей жизни. А эта тяга объединяет человека с внешним миром. Отказ от материального благополучия и аскетизм — путь трусов и ригористов. Если кто-нибудь хочет, как Диоген, валяться в вонючей бочке и настолько закоснел, что ему противны всякие удобства, то тут говорить об искусстве не приходится. Искусство начинается с умения различать прекрасное и так его дозировать, чтобы получать максимум наслаждения. Умение отказать себе — вот единственное условие для получения удовольствия.

Один из важных принципов оптимизации наслаждения мне хотелось бы оговорить уже сейчас. Чем мы капризнее, тем зависимее от окружающих нас вещей, а значит, и беднее. Очень многие богачи — бедные люди, потому что их постоянно что-нибудь раздражает: шелковая рубашка недостаточно хорошо выглажена, федеральный канцлер опять не поздоровался, от шофера несет чесноком, да и вообще... Стоит поразмыслить над тем, что процент несчастных выше именно среди богатых. Единственные богачи, которые хоть сколько-нибудь похожи на счастливых людей, — те, которые могут себя ограничивать. Существование таких безобидных реалий, как капучино, без которого утро — уже не утро, или столового серебра, без которого принц Уэльский не сядет за стол, к делу не относится. Хотя любое признание, что мы не можем без чего-то обойтись, похоже на капитуляцию. В борьбе с всепоглощающей вульгарностью массовой культуры приходится рассчитывать лишь на скромные победы, к примеру на способность отказаться от того, что прежде казалось необходимым.

Эта книга призвана дать несколько советов, как оградить жизнь от царящего потребительского безумия. Тот, кто вовремя научится обходиться скромными денежными средствами, наверняка войдет в элиту будущего, потому что грядущая эпоха окажется несладкой для собственника. Ему останется лишь трястись над своим имуществом, когда тот, у кого собственности мало, многого и не потеряет. А если еще вдобавок обзавестись самообладанием Владимира Набокова, то для хорошей жизни собственности и вовсе не потребуется.

Нисхождение по социальной лестнице, безусловно, является искусством. В нем преуспели целые народы. И порой только такое нисхождение проливает свет на истинную красоту. В следующей главе мы познакомимся с людьми, в полной мере овладевшими этим искусством.