Герои бедноты

Как показать себя с лучшей стороны без денег

Если бы существовал Зал Славы героев бедноты, то в нем оказалось бы множество людей. Один их список не уместился бы в этой книге. В зале следовало бы представить не только отдельных личностей, но и целые города и цивилизации. Почетного места среди современников удостоился бы и человек, с которым мне доводилось встречаться несколько раз на протяжении многих лет и которого я в последний раз навестил, чтобы взять интервью, незадолго до его шестидесятилетия. Это один из величайших актеров за всю истории кинематографа — Хельмут Бергер.

Для меня это интервью было далеко не самым простым. Во-первых, я испытывал большую симпатию к собеседнику, поскольку дружил с ним. А во-вторых, журналистский отзыв о нем мог быть лишь таким: Хельмут Бергер, звезда европейского кинематографа и, наверно, самый красивый человек на свете, у ног которого лежали Голливуд и «Чинечитта», спустился со звездного Олимпа в мир простых смертных. У него кончились Деньги, он съехал со своей квартиры в Риме и теперь снова живет у матери в Зальцбурге. Так как социальное нисхождение считается в наши дни чем-то постыдным, нахальная венская пресса уже не раз заявляла, будто Бергер появляется на вечеринках вконец опустившимся и пьяным.

Мы договорились встретиться в «Австрийском дворе», который теперь называется «Захер Зальцбург». В помещение вошел человек, с виду смахивавший на клошара, но полный такого внутреннего достоинства, что люди в вестибюле отеля расступались перед ним и с почтительного расстояния наблюдали за актерской игрой, которая, в их представлении, всегда сопутствует Хельмуту Бергеру. Когда взъерошенный Бергер, забросив за плечи концы своего кашне, вошел в вестибюль через стеклянную дверь-вертушку, лицо администратора исказилось от ужаса. И в то же время на нем можно было прочесть: «Этот человек — величайший сын нашего города после Моцарта, его трогать нельзя. Если он испугает каких-то японских туристов, если пройдет мимо них с дьявольскими гримасами и покажет язык, то ничего страшного».

Австрийский эрцгерцог Карл, одетый в национальный костюм, стоял в вестибюле и с кем-то беседовал, но даже он бровью не повел, когда Бергер прошел мимо, непристойно жестикулируя.

Потом состоялся обед, для которого дирекция отеля предусмотрительно отвела отдельную комнату в зимнем саду. Поскольку Бергер в молодые годы сам работал официантом, то хорошо знал, чего стоит ожидать в подобных заведениях.

— Господин Бергер, разрешите предложить вам омара? — вопрошает подоспевшая обслуга.

— Разделанного?

— Конечно, вместе с тальятелле в масле и белым трюфелем.

Вы с ума сошли? Никакой лапши, никакого масла! Что за наглость?! Можете подать к омару уксусный соус — и все. У вас есть уксусный соус? Или лимонная долька?

Пересказать в деталях нашу беседу не представляется возможным, потому что многое не получало словесного выражения, одной из причин чего было безрассудное решение заказать вина. Бергер до сих пор владеет всем репертуаром магических жестов и виртуозно использует его, если ему осточертеет та или иная тема разговора, что случается довольно часто. Он смотрит собеседнику в глаза, а указательным пальцем подражает движению автомобильных дворников. Если это не помогает и к нему еще раз обращаются с тем же вопросом, он пикирует в свою тарелку и поднимается уже с кусками зажаренного омара на своем кашне.

В памяти потомков мне хотелось бы сохранить лишь некоторые фрагменты того напряженного и тем не менее великолепного обеда. Хельмут Бергер, символ промискуитета и бисексуальности, который несколькими годами ранее написал в своей автобиографии, что сексом лучше заниматься, «когда хочется и уж конечно без всяких улещиваний до и после», накануне своего шестидесятилетия сказал, устало поливая омара уксусным соусом:

—  Знаешь, секс не по любви — это... Нет!.. C'est rrrrien! Ни за что в жизни!

Не так давно он признался в интервью, что с детства страдал от католической морали и при любой мысли о сексе у него возникало чувство вины. Во время нашей беседы он заявил:

—  То чувство вины, которое я с трудом подавлял... было внушением свыше. I decided not to listen (Я решил не слушать).

Быть эксцентричнее других становилось все труднее и труднее. Когда римское общество в семидесятые годы пристрастилось к кокаину и люди часто отлучались нюхнуть в туалет, Бергеру не оставалось ничего, кроме как в открытую поглощать горы наркотика, насмехаясь над мещанскими замашками остальных. Он заказал себе у «Булгари» небольшую золотую соломинку и носил ее на цепочке. К тому же у него под рукой всегда было золоченое лезвие для размельчения кристаллов.

Его лучшие роли — действительно великие роли — относятся к далекому прошлому. Молодой наследник Мартин фон Эссенбек в «Гибели богов» Лукино Висконти (1968), чахоточный барчонок в «Саду Финци-Конти-ни» Витторио де Сики и, наконец, «Людвиг». В свои тридцать Хельмут Бергер был самым популярным молодым актером. А потом он, по шекспировскому принципу, увидел в жизни сцену и начал играть сам себя. Когда в 1976 году умер Висконти, его главный благодетель, Хельмут Бергер выбрал себе роль, затмившую все остальные: роль безутешного вдовца, не теряющего самообладания даже в трудную минуту. На Бале роз у Гримальди в Монте-Карло его однажды развезло настолько, что он потерял контроль над желудком и так изгадил свой белый костюм, что вынужден был не шелохнувшись просидеть до горького окончания праздника в шесть часов утра.

Бергер стал воплощением эксцентричности. Свой пятидесятилетний юбилей он отметил в доме графини д'Эстенвиль. И возможно, тот вечер оказался запоздалым финалом, последним всплеском беззаботного декадентства семидесятых, пиком освобождения от обыденности и одновременно мощным заключительным аккордом падения. Многие из тех, кто были на празднике в римском дворце, либо недавно умерли, либо исчезли из поля зрения. Тот вечер стал рекордным по количеству поглощенного кокаина, икры и шампанского.

К пережившим этот праздник относятся Джек Николсон, Роман Полански и по-своему Хельмут Бергер. Бергеру не предлагали приличной роли уже много лет. Но, несмотря на это, в восьмидесятых он жил, словно странствующий римский принц, — всегда с личным секретарем, швырял деньги направо и налево. Останавливался только в лучших отелях, хотя некоторые из них отказывали ему в ночлеге. Так, в мюнхенском отеле «Времена года» дорогостоящий интерьер люкса внезапно помог отметить «праздник джунглей»: настенные гобелены пошли на костюмы гостей, а люстры превратились в лианы. Уезжая, Бергер без всяких угрызений совести оплатил счет на 90 тысяч марок, на котором в графе «Прочее» было приписано: «Убедительно просим больше у нас не останавливаться».

Бульварный журналист Михаэль Гретер написал однажды, что Хельмут Дитль первоначально хотел пригласить Бергера на роль мюнхенского бульварного журналиста Беби Шиммерлоса в свой фильм «Королевский кир», но из страха перед эксцентричными выходками «былой звезды», к которому со временем стали относиться как к актеру немого кино, отверг эту идею и утвердил Франца Ксавера Кретля. Бергер промелькнул еще в нескольких лентах. В «Криминальном чтиве» Квентина Тарантино он становится на экране своеобразной цитатой. Его было взяли в «Денвер-клан», но потом по желанию режиссера уволили, так как во время съемок актер решил наведаться в гости к Джеку Николсону («I told them to go and fuck themselves!»). Наконец, осенью 1992 года, когда уже не было никакого личного секретаря, сгорела его римская квартира. В огне погибли картины Миро, Шагала, Шиле, керамика работы Пикассо, собрание ваз и мебели в стиле немецкого модерна, множество писем и памятные вещи. Бергер потерял практически все свое имущество. Переезд на виа Немеа стал для него прощанием с целой эпохой.

Постепенно Бергер смирился со случившимся, истратил последние деньги на подарки друзьям и, когда его однажды попросили съехать с квартиры на виа Немеа, собрал те немногочисленные вещи, которые для него что-то значили, и вернулся к матери в Зальцбург. К ней Бергер испытывал чувство искренней привязанности с самых юных лет, когда выяснилось, что Хельмут немного «не такой, как все». Она понимала, что сын хочет вы рваться из гнетущей домашней атмосферы в большой мир. А теперь он снова вернулся к ней, ее мальчик. И ни мать, ни сын не видят в этом никакого несчастья. Иногда Хельмут Бергер выходит на улицу, блоками покупает сигареты, тайком крадет в «Лидле» (сеть дешевых немецких супермаркетов) лососевое филе, и если его ловят с поличным, то обходятся с ним самым что ни на есть вежливым образом. Ведь зальцбуржцы все-таки культурные люди.

Во время нашей встречи он стащил из киоска дешевую зажигалку и почтовую открытку, хотя за минуту до того купил сигарет почти на 100 евро. Все это он делает, чтобы не выходить из роли, навязанной ему окружающим миром: роли гран-сеньора, превратившегося в клошара. Пока мы гуляли по Зальцбургу, он не раз предупреждал меня, что его в любой момент может вырвать, и когда перед домом Моцарта увидел кучу смятых картонных коробок, то облегчился на них с неповторимым чувством стиля, на миг перевоплотившись в бомжа. Кажется, даже после смерти этот человек будет выглядеть безукоризненно.

Новые роли его особо не привлекают. Раз побывав на Олимпе, Бергер не хочет снижать планку: «Я видел все и вся. Париж, Мадрид, Монте-Карло, Нью-Йорк, Рим, Милан». Этот список он выговаривает так, словно речь идет об одном гигантском городе, переливающемся различными названиями.

У него при себе был какой-то сценарий, присланный английским режиссером вместе со слезной мольбой. Бергера просили сыграть призрака, который постоянно является Александру Македонскому, и предлагали астрономический гонорар. Но Бергер пришел в ужас: «В таком фильме я сниматься не буду! Баста! Je ne veux pas. I will tell them ce soir. Fuck 'em!» (Я не хочу. Скажу им сегодня вечером. Пошлю их!)

Перед тем как поймать такси, он купил на оставшиеся в кармане деньги — три скомканные двадцатиевро-вые купюры — большую шоколадную фигурку для своей матери и торт «Захер» для моей жены Ирины, с которой он познакомился во время нашего свадебного путешествия. (Тогда он был столь любезен, что в конце ужина с Харви Кителем — после того как он, к нашему сожалению, почти целый вечер вел себя тихо — оступился, вставая из-за стола, и так грохнулся, что едва не разнес весь ресторан.)

Прощаясь, Бергер спросил, не хочу ли я зайти к ним в гости. «Моя мать делает лучшие палатшинки (традиционные венгерские пирожные) в мире».

Как есть старые бедные и старые богатые, новые бедные и новые богатые среди людей, так есть они и среди городов. Например, Берлин в обществе городов смотрится выскочкой. Если Берлин попадет на одну вечеринку с Мюнхеном, Кельном, Гамбургом и Франкфуртом, то кто-нибудь из них наверняка смерит его уничижающим взглядом. По углам станут шептаться о том, что в Берлине нет ни одного камня старше 150 лет, а большинство новых построек лишь копии с копий копий. В общем и целом оно, может быть, и так, но только вот мюнхенцы соорудили собственный центр всего на какую-то сотню лет раньше. Вокруг королевской резиденции, как в Лас-Вегасе, выросли флорентийские дворцы, которые сегодня кажутся нам столь естественными. А что по праву старшинства сможет сказать Аугсбург? Или Регенсбург? Или Вормс, или Кельн? По сравнению с Кельном Мюнхен — несомненный парвеню. Также, как Кельн по сравнению с Римом. А Рим — с Афинами. И так можно идти в глубь веков, пока не дойдем до Багдада или какого-нибудь города в Междуречье, где, согласно Книге Бытия, располагался райский сад.

Если вы хотите отыскать город, превосходящий другие по благородству, то сведений о возрасте будет недостаточно. Настоящей элегантностью отличаются города минувшего величия. Чем ярче был их прежний расцвет и чем сильнее контраст с сегодняшним днем, тем больше в них изысканности. А если так, то Пиза, безусловно, заслуживает место среди элиты городов.

В VIII веке уровень образования в Пизе был настолько высок, что Карл Великий настоял, чтобы грамоту ему преподавал пизанец. Уже в XII веке в Пизе начали обучать юридическим наукам. Свой первый расцвет Пиза пережила задолго до основания Рима. На протяжении столетий она оставалась единственной крупной гаванью на западном побережье итальянского сапожка. Когда же поднялся Рим, Пизу уравняли в правах с другими городами, и она стала обыкновенной колонией. К северу от нее построили новую гавань — Геную.

Когда огромная империя рухнула под натиском северных варваров, во всей Европе осталось лишь несколько островков цивилизации: монастыри и... Пиза. Старый портовый город превратился в культурную метрополию и морскую державу — в вакууме, образовавшемся после падения империи, развертывались грандиозные планы мирового господства. «Миром» тогда считалось Средиземноморье, и мировое господство Пизы продлилось два века, начиная с середины XII. В эпоху наивысшего расцвета Пизы городу принадлежали отвоеванная у пиратов Калабрия, а также Корсика и Балеарские острова. После основания Франкского государства Пиза стала резиденцией правительства. Около 1200 года, в разгар рыцарской эпохи, город, находившийся на пересечении Запада и Востока, был местом обитания придворных, аристократов, ученых, купцов. Собор, объединяющий в себе элементы мечети и синагоги, служит ярким примером многообразия культур, властвовавших в Пизе, наиболее честолюбивой морской столице тогдашней Европы.

Однако на смену рыцарской пришла новая эпоха. Империя Гогенштауфенов развалилась. Фридрих Барбаросса скончался в 1190 году (принимая ванну во время одного из крестовых походов). Его сын Фридрих II беззаботно правил Священной Римской империей, пребывая в Сицилии, и немного враждовал с Римским Папой; когда же Европе стали угрожать монголы, эпоха Штауфенов закончилась, а Пиза утратила власть над внешним миром. Соседние города, Генуя, Лукка и Флоренция, которые с давних пор завидовали Пизе, воспользовались возможностью привести гордый город в запустение — объединились и завоевали его. В 1392 году Пизу продали миланским Висконти, а те в свою очередь передали ее Флоренции. Восстания пизанцев против ненавистного им города торгашей беспрестанно подавлялись. Когда в XVI веке в Пизе работал Галилей, она уже давно была не метрополией, а провинцией.

Если бы город был живым существом, то Пиза чувствовала бы себя оскорбленной тем, что сегодня ее знают лишь благодаря покосившейся башне. Однако она терпеливо сносит те сотни и тысячи туристов, которые ежедневно высыпают на Кампо-дей-Мираколи, Площадь чудес, чтобы успеть сфотографировать башню, не обращая внимания на другие, куда более импозантные строения: уже упомянутый собор и неповторимый баптистерий. Пиза и ее жители с добродушными улыбками встречают приезжающих на автобусе туристов, которые фотографируются, оставляют здесь часть своих сбережений и, не причиняя никакого вреда Старому городу, отправляются во Флоренцию, Лукку или в путешествие по Тоскане.

Большинство молодых людей, встречающихся на Улицах Пизы, учатся в Скуола-Нормале-Супериоре, единственном элитарном вузе Италии. В известном смысле Пиза так и осталась мини-метрополией для избранных, разве что теперь она находится вне центра мировых интересов. И если вручать призы за равнодушие к утрате собственной значимости, то Пиза будет числиться среди первых кандидатов.

Нельзя говорить о величественном нисхождении, не упомянув страны, где это искусство усовершенствовано в высшей степени: Венгрию и Англию. Здесь особенно заметно, что истинная мера народов, городов и людей проявляется в тяжелые времена. Быть счастливым победителем просто, куда трудней достойно нести бремя поражения и при этом не терять чувства юмора. Герцог Шаро по пути на эшафот читал книгу. Поднявшись по лестнице к палачу, он отметил то место, где закончил чтение. Ни одному европейскому народу юмор висельника не присущ в той степени, в какой он присущ венграм.

Юмор всегда есть там, где люди высоко несут голову, несмотря на любые неурядицы. Немногим культурам довелось испытать столько тягот, сколько венгерской, и все же если бы юмор стал экспортным товаром, то экономика Венгрии пережила бы небывалый подъем. Голливуд, да и вся киноиндустрия, — это изобретение венгерских эмигрантов, среди которых Вилмош Фокс, создавший автоматы «Никель-Одеон», Адольф Цукор, основатель «Парамаунт Студиос», и режиссеры Майкл Кертис («Касабланка»), Джордж Кукор («Моя прекрасная леди») и Александр Корда («Генрих VIII»).

Венгры так долго главенствовали в американском и английском кино, что на одной из крупных голливудских студий даже вывесили плакат: «Чтобы получить у нас работу, быть венгром недостаточно!» В фильме Корды «Алый первоцвет» (1934) Лесли Ховард сыграл аристократа сэра Перси, ставшего образцом для изображения великосветского англичанина, хотя самого актера прежде звали Ласло Штайнер и родился он в Будапеште. Фильм был снят по роману венгерской баронессы Орци, сценарий написал Лайош Биро, музыку — Миклош Рожа, и большинство остальных членов съемочной группы тоже были венграми. Сам Александр Корда, помимо прочего, был знаменит тем, что не одно десятилетие помогал деньгами своим неимущим согражданам и знакомым актерам, оказавшимся не у дел. Список друзей, в которых он принял участие, длиннее его фильмографии, а ведь в ней больше пятидесяти лент. Таким образом, Корда стал одним из тех меценатов, которых сегодня можно встретить разве что в Венгрии и для которых граничащее с безрассудством великодушие — непременная составляющая жизни.

Кроме пристрастия венгров к развлечениям, склонности к остроумию, их игрового азарта, «тайну успеха венгров» лучше всего раскрывает следующее наблюдение: в самых безвыходных ситуациях венгр никогда не утратит самообладания и чувства юмора.

В 1848—1849 годах казалось, что Венгрия может стать независимой от Австрии. Однако Вена обратилась за помощью к русскому царю, и народные волнения были подавлены с небывалой для того времени жестокостью. Премьер-министр Шварценберг, действуя в духе будущего столетия, добился от девятнадцатилетнего императора Франца-Иосифа разрешения казнить почти всех офицеров-венгров — от штабных офицеров и выше. После чего по всей Европе прокатилась волна негодования, которая усилила революционные настроения. Офицеры, принявшие смерть без раскаяния и просьб о помиловании, стали национальными героями Венгрии. Лишь предводителю восстания, Лайошу Кошуту, удалось бежать в Турцию, переодевшись камердинером польского графа.

Следующий мощный удар по венгерской нации нанес Версальский мирный договор, заключенный по окончании Первой мировой войны. Территория страны уменьшилась настолько, что Венгрия стала походить на один большой Будапешт. Более трех миллионов венгров оказались за пределами Венгрии, экономика рухнула. Когда четвертого июня 1920 года правительство и парламент были вынуждены подписать Трианонский мирный договор, на зданиях развевались черные флаги, а газеты вышли в траурной рамке.

Третьим ударом стало поражение восстания против советской власти. Сто пятьдесят волнующих часов осенью 1956 года Венгрия была независимой. Царило необычайное повстанческое настроение. 29 октября председатель Совета министров Имре Надь демонстративно покинул партийный центр и под ликование народа вошел в здание парламента. В холодное ноябрьское воскресенье, в четыре часа утра, началась ответная операция советских войск. Тысячи венгров погибли в уличных боях против превосходящих сил Красной армии.

После восстановления «порядка» советское командование пообещало Надю разрешить уехать за границу, во что он с поразительной наивностью поверил — его, разумеется, арестовали и казнили, как и 229 других революционеров. После кровопролитий 1848 и 1956 годов венгры и русские не могли оставаться в дружеских отношениях. Есть некая ирония судьбы в том, что в 1989 году именно Венгрия первой получила возможность вырваться из сферы советского влияния. Открытие венгерских границ, которое произошло наперекор настойчивому сопротивлению ГДР и Москвы, повлекло за собой распад Восточного блока и Советского Союза. Сегодня же с политической и экономической точек зрения Венгрия — самая успешная страна среди бывших стран Варшавского договора.

История Венгрии доказывает, что поражения порой оборачиваются победами. Прежние победители со временем могут стать проигравшими, тогда как проигравшим никто не может запретить оставаться самими собой.

В качестве примера венгерского самообладания мне хотелось бы привести своего прапрадеда, графа Стефана Сечени. Его бескорыстие граничило с безумием, поскольку он полагал, что вещи надо отдавать, прежде чем их у тебя заберут. Впрочем, как экономист и политик, он проповедовал бережливость. Одно из его поучений гласило: «Если у тебя есть 300 овец, то управляй хозяйством так словно у тебя их всего 30». По сей день прапрадед остается самым прогрессивным экономическим и социальным реформатором Венгрии. Благодаря его усилиям страна вышла на новый, современный этап самосознания. До начатой им «эпохи реформ» Венгрия была феодальным, средневеково-византийским государством, чья знать спускала на венских скачках капитал, заработанный в поместьях крепостными. Богатство некоторых венгерских князей достигало таких размеров, что приобретало восточный колорит. Избирательным правом обладали лишь высшие слои общества, они и решали судьбу страны. Землевладельцы были защищены законом 1600-летней давности, который запрещал закладывать земельные участки.

Сечени положил конец привилегиям своего сословия. Решив послужить хорошим примером для других, он предоставил годовой доход со своих 50 тысяч гектаров в распоряжение Академии наук. А также урезал налоговые свободы аристократии, построил порты на Дунае, исправил русло Тисы и приказал построить первое связующее звено между Будой и Пештом, Цепной мост. Его язвительные замечания по поводу самодовольства правящего класса и рискованные проекты вызвали острое сопротивление. Мелкие помещики специально собирались в провинции для того, чтобы сжигать его книги.

Вместе со своими политическими противниками, Кошутом и поэтом Петёфи, Сечени был одним из главных реформаторов венгерского самосознания. Он надеялся, что Венгрия пойдет по пути эволюционного развития в рамках Дунайской монархии, а не по революционному, через отделение от Вены. Революционеры, однако, жаждали вооруженного столкновения с Австрией. Сечени ушел из политики и переселился из надьценкского замка в «Дом умалишенных», как он сам называл свое новое жилище. Среди его остроумных замечаний есть и такое: «В жизни надо быть либо молотом, либо наковальней. Я отношу себя к наковальням...»

Судя по записям моего прапрадеда, которые он сделал в «Доме умалишенных», он никогда не переставал воспринимать политическое фиаско моральной победой. Историки согласились с ним лишь после его смерти. Сечени превратился в мифологического национального героя Венгрии, достигнув той степени признания, в которой было отказано даже Лайошу Кошуту, победившему прапрадеда на политической арене.

(вообще и в частности)

Ближайшие родственники венгров по духу — англичане. Так же, как и венгры, они считают свою страну центром мироздания. Ко всем иноземцам англичане, без всякого зазрения совести, относятся как к дикарям или полудикарям, с которыми надо общаться дружелюбно и по возможности воспитывать или подавлять. Последнее они делают довольно вежливо, так как разница между былым величием и глубиной нынешнего падения научила их смирению.

Трудов о том, как Великобритания из великой державы превратилась в социально ориентированное государство, хватит не на одну библиотеку, однако до сих пор нет внятного ответа, почему это никак не повлияло на самооценку англичан. Быть может, потому, что англичане, как и венгры, азартные игроки? Ведь игрок должен уметь проигрывать и ждать, когда ему снова улыбнется удача. Есть один венгерский анекдот, который вполне можно рассказать и об англичанах.

Венгр захотел купить глобус и отправился в магазин. Продавец подает ему первый попавшийся. «Где же тут Венгрия?» — недоумевает венгр. Продавец указывает ногтем мизинца. «Дайте мне, пожалуйста, глобус побольше, чтобы на нем была только Венгрия», — говорит покупатель.

Нисхождение Англии, самой богатой и могущественной страны, началось еще во второй половине XIX столетия, а примерно с 1900 года стало неизбежной реальностью, на которую сами англичане не обращали особого внимания. Знаменитая английская выдержка и в какой-то мере самовнушение позволяли им отстраниться от внешнего мира. Примером тому стал финансовый крах высших слоев общества. Его предпосылки историки усматривают в парламентской реформе 1832 года, лишившей аристократию политической власти. Через полвека начались и экономические проблемы, напрямую связанные с общеевропейским аграрным кризисом, который был спровоцирован развитием индустриализации и увеличением числа импортеров дешевой сельскохозяйственной продукции. В 1894 году в Англии был установлен налог на наследство, вынуждавший каждое новое поколение оплачивать кончину главы семьи за счет продажи имущества. Тот, у кого после этого еще оставались деньги, потерял их во время мирового кризиса 1929 года. Последний источник легких денег закрылся для англичан в 1946 году, когда Индия объявила о своей независимости.

Любопытно, что именно те дамы и господа из высшего общества, которые менее других обращали внимание на новую социально-экономическую обстановку, в итоге оказались в лучшем — в том числе и материальном — положении. А семьи, первыми запаниковавшие на рубеже веков, продали свои земельные владения за смешные деньги. Некоторые работы Рубенса и Ван Дейка поменяли владельцев всего за несколько сотен Фунтов. Семьи, которые не замечали, что в их загородных домах течет крыша, и которым удалось сохранить часть имущества, продержавшись до экономических чудес ХХ столетия, поправили свое финансовое положение за счет роста цен на землю и прежде всего на предметы искусства. Граф Дерби двадцать лет боролся с искушением продать картину Рембрандта «Пир Валтасара». Лишь в 1964 году он все-таки решился и выручил за нее 170 тысяч фунтов, что в пересчете на сегодняшние деньги равняется примерно 500 тысячам евро. А вот герцог Девонширский продержался до семидесятых годов и был вознагражден еще лучше, получив за своего Рембрандта рекордную цену.

В то же время семьи, рано поддавшиеся панике, распродали все ценное имущество и были вынуждены втягиваться в рабочую жизнь. Английские аристократы работали не только в банках или аукционных домах. Некоторые, например лорд Тевиот, зарабатывали на хлеб тем, что водили автобус. Виконт Бойль и лорд Блэкфорд, когда им не надо было заседать в палате лордов, подрабатывали официантами, баронесса Шарплз управляла питейным заведением, а леди Диана Спенсер была воспитательницей в детском саду.

Отпрыски аристократических родов, крутившие руль и разливавшие пиво, прославились тем энтузиазмом, с каким они выполняли пролетарскую работу. Небольшое жалованье никак не влияло на их настроение, — вероятно, они еще в детстве научились с презрением относиться к деньгам. Чем больше опыта накопила семья в искусстве бедности, чем лучше предки научились отыскивать тень в годину засухи, тем легче было их потомкам переносить по-настоящему трудные времена. Такие семьи, как семья египетского короля Фарука, которая не смогла привыкнуть ни к власти, ни к ее потере, не выдержали социального краха. Остатки своего состояния, хранившиеся до времени в Европе, Фарук спустил в рулетку. Его сестра, принцесса Фатия, эмигрировала в Америку, некоторое время проработала уборщицей, а потом вышла замуж за служащего, который позже застрелил ее в лос-анджелесском мотеле.

А вот лорд Кингсейл, чьи предки веками определяли историю Ирландии, сумел привыкнуть к новой жизни. Его род считался обедневшим еще во времена Кромвеля, поэтому потрепанные куртки нисколько не смущают лорда. Кингсейл во всем винит Генриха VII с его «бездумными войнами». Сегодня он живет в маленьком деревенском домике, некогда принадлежавшем его предкам, пользуется всеобщим уважением соседей, которые учтиво обращаются к нему «сэр». И если в местном пабе засорится сток, его хозяин пошлет за помощью именно к «сэру», потому что в качестве вознаграждения за работу тот не потребует ничего, кроме нескольких кружек пива. Одежду, в которой ходит лорд Кингсейл, не согласится купить даже старьевщик.  Единственную приличную куртку он надевает, лишь когда его приглашают в городской ресторан или на какой-нибудь праздник. Однажды его спросили, лучше ли ему живется оттого, что он лорд. Кингсейл ответил с чисто английской самоиронией: «О да, много лучше. Если я вдруг на званом вечере громко выпущу газы, то все сочтут это за эксцентричную выходку, милую шалость. Если же пукнет кто-нибудь другой, то люди вознегодуют и заговорят о непростительной вульгарности».

Большинство знакомых мне английских снобов пойдут на все, чтобы обзавестись домашней прислугой, — даже если у самих денег останется меньше, чем у уборщицы. Те, у кого средства совсем истощились, вовсе не обращают внимания на собственное жилище и притворяются, что в нем убрано. Их гости не должны удивляться толстому слою пыли в комнатах и залежам грязной посуды на кухне.

Правда, есть в Англии джентльмены, которые каждую неделю играют в уборку своей квартиры. Они высоко закатывают рукава, натягивают резиновые перчатки и пытаются изобразить собственную прислугу.

Одного моего друга можно назвать профессионалом этого действа. Крах страховой компании «Ллойдс» уничтожил его последние сбережения. После чего жена предпочла начать новую жизнь с баснословно богатым маркграфом. В один прекрасный день друг решил перехитрить судьбу и стать своим собственным слугой. Он сам начищает себе до блеска ботинки, а когда заканчиваются сигареты, посылает себя в ближайший табачный киоск. Он пользуется почтовой бумагой от Смитсона, в его квартире всегда царит совершеннейшая чистота, аодевается он просто шикарно, хотя возраст одежды превосходит его собственный. На его письменном столе унаследованном от предков, лежит множество предупреждений от компании «Бритиш Гэс», которая грозится отключить отопление. Порой до него невозможно дозвониться, потому что за неуплату отключен домашний телефон. И все же, несмотря на эти бытовые неурядицы, он ведет себя как аристократ. Стиль его жизни не изменился по отношению к прежнему ни на йоту. Разве что банковская карточка у него теперь не работает. Но даже это дает ему некоторое преимущество перед теми, у кого она еще действует.

Одна из особенностей английского общественного устройства заключается в том, что хотя классы и существуют, но между ними нет непреодолимых границ, и из одного класса в другой можно перейти не только с помощью денег. Важнейшие критерии — поведение и язык, а и то и другое поддается воспитанию. В юности Маргарет Тэтчер говорила совсем не так, как в зрелые годы, когда стала лидером консерваторов. Любой представитель рабочего класса сможет приобщиться к среднему классу, если будет играть на бегах, а представитель среднего класса приобщится к высшему, если вместо бегов будет ходить на скачки. Говоря иначе, если Англия и является страной господ, то не в немецком понимании слова, согласно которому «господин» обязательно должен над кем-то «господствовать», а в понятном любому венгру и любому англичанину смысле: «господин» — тот, кто господствует в собственном мире, владеет самим собой.

Венгры и англичане гордятся своей национальностью не из высокомерия, а для того, чтобы ощущать себя частью чего-то особенного. Мой друг Кевин, с которым мы  долгое время жили в одной лондонской квартире, однажды на моих глазах удержал какого-то самоубийцу от прыжка с моста Бэттерси. Сильнее всего на беднягу подействовал аргумент: «You can be proud to be British!» Ecли же немцу сказать в подобной ситуации: «Ты можешь гордиться тем, что...», он прыгнет, не дождавшись окончания фразы. Англичан прежде всего отличает их «self-esteem», чувство собственного достоинства. Оно помогает не сломаться даже в самых трудных ситуациях.

Никто не воплощает превосходства английской социальной системы лучше, чем Чарльз Бенсон. Он не располагал большими средствами, но оставался незаменимым членом лондонского общества. Официально Бенсон работал в «Дейли экспресс» и писал о скачках. Однако в редакции его было не застать: либо он обретался в Аскоте или Эпсоме на ипподроме, либо занимался своим главным делом — крутился в салонах зажиточных друзей. В их узкий круг входили Ага-хан, коневод-магнат Роберт Сенгстер, миллиардер Джимми Голдсмит, греческий теннисист Таки Теодоракопулос и гонщик Грэм Хилл.

Таки вел колонку в «Спектейторе» и после смерти Бенсона написал: «Чарльз не мог и дня прожить без азартных игр. Денег у него никогда не было, но никто из нас не вел такой роскошной жизни, как он. От Чарльза я узнал, как любят проводить время англичане (скачки, загородные поездки на выходные и казино), а он от меня — как развлекаются на континенте (бордели, средиземноморские яхты и такие же казино)». Бенсон был из тех людей, что, как магниты, притягивают к себе других. Хозяин казино Джон Аспинелл поощрял игроманию Бенсона не только из-за того, что ценил его общество, о и потому, что Бенсон притягивал «крупную рыбу», которая всплывала вслед за ним из находящегося под казино ночного клуба «Аннабель».

Основным капиталом Бенсона было его остроумие. Он не мог похвастать ни родословной, ни деньгами, но все же считался звездой лондонского общества. Ежегодно он совершал три поездки: после рождественских праздников гостил у Роберта Сенгстера на Барбадосе, пережидая противный лондонский январь; летом несколько недель, словно приклеенный к палубе, плавал на яхте Ага-хана и с бокалом шампанского в руке веселил честную компанию; а по завершении сезона скачек в Англии отправлялся с Сенгстером в Австралию смотреть скачки на Кубок Мельбурна. Помимо этих обязательных поездок, всегда находились какие-нибудь дамочки, которые так высоко ценили общество Бенсона, что готовы были оплатить ему поездку во Флориду или на Барбадос, лишь бы он по вечерам развлекал гостей фейерверками своего красноречия. Вероятно, за всю свою жизнь Бенсон не заплатил за билеты на самолет ни пенни, но летал всегда первым классом и даже получил прозвище по номеру своего любимого места — 1А.

Тайна английской общественной модели, скорее всего, заключается в том, что теоретически все могут превратиться в «леди» и «джентльменов». Быть может, именно открытость социальных границ и помогает классам сохраниться. Если хочешь быть господином — веди себя подобающим образом. It's as simple as that.

Бывшие места встреч высшего общества сегодня перестали быть таковыми, потому что их оккупировали новые русские. Даже самые невзыскательные богачи не могут теперь без зазрения совести показаться в таком месте, как Санкт-Мориц. Богатство приобрело оттенок вульгарности, и главные виновники этого — новые русские. Они превзошли все границы пошлости. Есть знаменитая фотография одного олигарха, на которой тот снят в шлепанцах и тренировочных штанах на фоне своих позолоченных апартаментов. Ее вполне достаточно для того, чтобы элитные подразделения русских вытащили его из личного самолета и препроводили в суд. Другой олигарх, бежавший от Путина в Лондон, приобрел дом на Итон-Плейс и — в этом сходятся мнения всех людей с чувством стиля — позаботился о том, чтобы Ноттинг-Хилл перестал считаться самым невзрачным местом города.

Экспорт новых богатых русских в Европу оказал губительное воздействие на европейское чувство стиля. Напротив, старые бедные русские, эмигрировавшие после революции 1917 года, обогатили тогдашнюю Европу. Парижская богема двадцатых годов расцветала, прежде всего, благодаря притоку талантливых русских людей. В то время за рулем такси или среди официантов мог находиться обедневший князь. Бежавшие из России аристократы были желанной домашней прислугой, потому что благодаря многолетнему опыту прекрасно знали, как и что надо делать. Многие русские эмигранты-беженцы попали из волшебной страны, где имели высокое положение, на Запад без гроша в кармане и лишь здесь узнали настоящую жизнь. Так, один мой родственник, с которым я познакомился еще в детстве, стал слугой в Париже и, по собственному признанию, начал жить куда веселее, чем в Петербурге.

Упомянутый выше Владимир Набоков, сын петербургского аристократа, во время пребывания в Берлине был вынужден работать в ванной, потому что только там мог устроиться удобно. И хотя в те дни он не знал, когда ему в следующий раз придется поесть горячей пищи, в его стихах, рассказах, романах присутствует неудержимое чувство счастья. «Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала, — рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, — я с гордостью несу свое необъяснимое счастье» (цитата из рассказа Набокова «Письмо в Россию»). Набоков даже собирался составить практическое руководство под названием «Как быть Счастливым» (Составлением этого руководства хотел заняться не Набоков, а Годунов-Чердынцев, главный герой «Дара»).

Получив гонорар за «Лолиту», писатель посетовал что успех заставил себя долго ждать, но добавил, что не обращал внимания на материальные тяготы во время нужды. Уже в своих ранних произведениях Набоков презрительно отзывался о тех русских эмигрантах, которые оплакивали потерянное состояние.

Такие, конечно, были. Однако большинство бежавших аристократов приняли утрату имущества с таким достоинством, что стали вечным примером для потомков. Великая княгиня Ксения, сестра царя Николая II, жила в Виндзорском парке, в небольшом домике, предоставленном ей кузеном Георгом, королем, и королевой Марией. Великую княгиню находили скромной и непритязательной. Говорили, будто она даже запретила слугам целовать ей руку, как то было принято в России. Порой королева приглашала ее на чай и однажды показала великой княгине недавно купленную шкатулку Фаберже, спросив, не знает ли та, что означает инициал «К». Княгиня, разумеется, знала: ее муж подарил ей эту шкатулку в честь рождения их первого сына. В латинском написании ее имя начиналось с «X», а в русском — именно с «К». Тем не менее она ответила, что, вероятно, за «К» скрывается некий «Кристоф», и никак не выдала своей тайны. Ведь иначе королева попала бы в неловкое положение и непременно вернула бы великой княгине ее вещь. А ставить королеву в неловкое положение... это ли не верх бестактности?

Моей бабушкой по материнской линии была княгиня Майя Голицына. Ее сестры прекрасно знали великую княгиню и нисколько не уступали ей в умении мириться с утратой. Выросли сестры неподалеку от Санкт-Петербурга, в усадьбе Марьино, построенной в XIX веке их прабабкой Софьей Строгановой. Зимой Голицыны переезжали в Новгород. Во время их отсутствия за домом следил старый слуга, вся работа которого состояла лишь в том, чтобы отапливать его. Управляющий имением из года в год предупреждал моего прадеда Павла Голицына, что старик становится все забывчивей и ему нельзя доверять. Но прадед настолько привык к слуге, что не решался обидеть того увольнением. Разумеется, однажды дом сгорел: дымоход засорился и искры, вылетавшие из камина, вызвали пожар. Прадеду не оставалось ничего другого, как отстроить усадьбу заново.

Читатель скажет: «Не умно». И: «Сами виноваты». Что ж, подобная нерасчетливость была характерной чертой прадеда, и позже оказалось, что у нее есть свои положительные стороны.

У прадеда и прабабушки, Александры Мещерской, долго не было детей. Когда у них появилась Аглаида, старшая сестра бабушки, прадед из благодарности построил в своей деревне больницу, нанял трех медсестер и устроил так, что каждую неделю больных навещал врач. Для местных жителей это стало настоящим событием. До того они обращались за медицинской помощью к самому прадеду, и он либо лечил, либо — в тяжелых случаях — велел закладывать экипаж и отправлял их в город.

Когда в начале Первой мировой войны в России начались революционные волнения, старшая медсестра попыталась восстановить крестьян против моих предков. Она была родом из Петербурга, где ее и нанял мой прадед. Вообще, сторонники у большевиков были только в городах, а в деревнях их люто ненавидели. Первые беспорядки были безжалостно подавлены, зачинщики — пойманы и повешены. Упомянутая медсестра прибежала к моему прадеду, упала перед ним на колени и стала молить о пощаде, хотя за несколько недель до этого говорила ему в глаза, что ждет не дождется того дня, когда овесят всю его семью. Любой знаток человеческой натуры выдал бы бунтовщицу властям, но только не Павел Голицын. Он дал ей немного денег и довез в карете до вокзала, где медсестра села на поезд и навсегда пропала из виду.

Сам прадед не дожил до революции, до крушения привычного ему мира. Он умер в первый год войны и похоронен с большими почестями. Его смерть была безболезненной, им самим предвиденной. Гроб с его те лом крестьяне пронесли пятнадцать километров и захоронили в марьинском парке, который прадед очень любил.

Всю свою жизнь Павел Голицын отличался щедростью, часто граничащей с расточительством. Принято считать, что подобная черта хороша для людей, верящих в загробное бытие, но в земной жизни считается проявлением некой глуповатости. И все же, во-первых, мало есть на свете вещей ценнее подобной глуповатости, а во-вторых, что касается прадеда, то его щедрость была оценена и в земной жизни: его жена и все его дети пережили революцию. Они бежали на Кавказ, а оттуда — в Константинополь. Затем одна из сестер оказалась в Лондоне, другая — в Нью-Йорке, моя бабушка — в Будапеште, где она вышла замуж за графа Балинта Сечени, а тетя Ага, которую я прекрасно помню, в Зальцбурге. Я так и вижу, как тетя Ага сидит в крохотной однокомнатной квартирке, разливает чай в надтреснутые чашки и рассуждает о жизни. Ее комната была до отказа забита всяким хламом: письмами, фотографиями в рамках, книгами. Однако благодаря ее присутствию комната преображалась в залу загородного дворца. У тети было то внутреннее величие, которого достигают лишь редкие люди, однажды потерявшие все на свете, а потом взглянувшие на утрату без всякого сожаления.

В итоге оказалось, что мой прадед был разумным человеком. Даже с точки зрения утилитарной этики. Благодаря ему у членов его семьи выработался иммунитет против чрезмерной зависимости от материального. Если выражаться терминами Эриха Фромма, то бытие тети Аги никак не зависело от ее обладания. Ей в удел досталось такое богатство, о котором алчным людям не дано даже мечтать.