Сила обстоятельств (часть 1)

Накануне Рождества 1984 года, 22 декабря, Бернхард Готц вышел из своей квартиры в Гринвич-Виллидж, на Манхэттене, и направился к станции метро на углу Четырнадцатой улицы и Седьмой авеню. Это был худощавый русоволосый человек в очках. В тот день он был одет в джинсы и ветровку. Спустившись на станцию, он вошел в экспресс № 2, который шел до центра города, и сел рядом с четырьмя молодыми чернокожими парнями. Всего в вагоне было человек двадцать, но все они сидели в другом конце, держась подальше от четверых подростков, потому что те, как выразился потом один из свидетелей, «хулиганили» и «буйствовали». Но Готц, похоже, этого не заметил. «Как делишки?» — спросил Готца один из четверки, Трой Кэнти. При этом Кэнти почти улегся на скамью вагона метро. Потом он и еще один подросток, Барри Аллен, подошли к Готцу и потребовали у него пять долларов. Третий юнец, Джеймс Рамсе, жестом показал на подозрительную выпуклость в своем кармане, будто у него там пистолет.

«Чего тебе надо?» — спросил Готц.

«Дай мне пять долларов», — повторил Кэнти.

Готц посмотрел на него и, как он рассказывал впоследствии, увидел, что у Кэнти «блестят глаза, и ему весело… Он улыбался во весь рот». И вот эта-та улыбка и эти глаза вывели его из себя. Готц полез в карман и достал оттуда хромированный пятизарядный «Смит энд Вессон» 38-го калибра и выстрелил по очереди в каждого подростка. Когда четвертый член этой шайки, Даррел Кэби, упав на пол, закричал от боли, Готц подошел к нему и сказал: «А ты, похоже, пока в норме. Вот тебе еще». После чего всадил ему в позвоночник оставшуюся пятую пулю, которая на всю жизнь сделала парня паралитиком.

Во время всей этой заварухи кто-то нажал на стоп-кран. Остальные пассажиры бросились в другой вагон, кроме двух женщин, охваченных паникой. «Вы в порядке?» — очень вежливо спросил Готц первую женщину. «Да», — ответила та. Вторая женщина лежала на полу. Она хотела, чтобы Готц подумал, что она мертва. «Вы в порядке?» — дважды спросил ее Готц. Она кивнула в знак согласия. Появившийся кондуктор спросил Готца, является ли он офицером полиции.

«Нет, — ответил Готц. — Я не знаю, как это вышло». И после паузы добавил: «Они хотели меня ограбить».

Кондуктор попросил Готца отдать ему пистолет. Готц отказался. Он пошел к двери в начале вагона, отстегнул цепочку безопасности, выпрыгнул на рельсы и исчез во тьме тоннеля.

В последующие несколько дней стрельба в метро стала общенациональной сенсацией. У всех четверых подростков было криминальное прошлое. Кэби уже попадал в тюрьму за вооруженное ограбление, Кэнти — за кражу. У троих в карманах нашли отвертки. Они казались воплощением того типа юных злодеев, которых боялись почти все горожане, и загадочный стрелок, сразивший преступников, выглядел чуть ли не ангелом возмездия. Таблоиды окрестили Готца «Мстителем подземки» и «Справедливым карателем». Из звонков радиослушателей и уличных опросов следовало, что к нему относились как к герою и как к человеку, воплотившему тайные фантазии каждого жителя Нью-Йорка, которого когда-либо ограбили, оскорбили или избили в подземке. Накануне Нового года, через неделю после стрельбы, Готц добровольно явился в полицейский участок в Нью-Гемпшире. Во время его пересылки в Нью-Йорк New York Post поместила на первой странице два фото: на одном был Готц в наручниках и с опущенной головой, его вели в камеру. На втором — Трой Кэнти, вызывающе выглядящий, глаза скрыты капюшоном, выходящий из дверей больницы. Заголовок гласил: «Его уводят в наручниках, а раненый злодей выходит на свободу». Когда дело дошло до суда, Готца быстро оправдали на основании того, что на него напали и пытались ограбить. Напротив окон квартиры Готца в вечер вынесения оправдательного приговора стихийно собралась ликующая толпа.

Дело Готца стало символом определенного периода в истории Нью-Йорка, времени, когда преступность в городе достигла размеров эпидемии. В 1980-х в Нью-Йорке совершалось в среднем больше 2000 убийств и 600 000 тяжких преступлений в год. Ситуацию на станциях подземки можно было описать не иначе как хаос. До того как Берни Готц сел в поезд № 2, он, скорее всего, стоял на едва освещенной платформе, со всех сторон окруженный темными, сырыми, покрытыми граффити стенами. Вполне вероятно, что его поезд опоздал, потому что в 1984 году каждый день где-то в системе случался пожар, а поезда сходили с рельс раз в две недели. На снимках, которые полиция сделала на месте преступления, видно, что вагон, в который сел Готц, был грязным, пол усыпан мусором, а потолок исписан непристойностями. Но в этом не было ничего необычного, потому что в 1984 году каждый из 6000 поездов нью-йоркской подземки, за исключением кольцевого экспресса, курсировавшего по центру города, был покрыт граффити — сверху донизу, внутри и снаружи. Зимой в вагонах было холодно, так как немногие из них обогревались. Летом в них было душно, потому что ни в одном не было кондиционера. Сегодня экспресс № 2 разгоняется до 65 км/ч и более, с грохотом несясь к остановке на Чамберс-стрит. Сомнительно, чтобы во времена Готца поезда ездили так быстро. В 1984 году в системе подземки существовало более 500 «узких мест» — участков, где поездам было небезопасно двигаться со скоростью больше 25 км/ч. Безбилетники были обычным явлением, и это ежегодно оборачивалось для транспортного управления недополучением прибыли в 150 млн долларов. За год в подземке совершалось примерно 15 000 преступлений — а к концу того десятилетия их число возросло до 20 000. Нападения на пассажиров со стороны попрошаек и мелких хулиганов были настолько привычным делом, что пассажиропоток упал до самого низкого уровня за всю историю подземки. Уильям Браттон, ставший впоследствии ключевой фигурой в успешной борьбе против преступности в нью-йоркской подземке, прожил до того несколько лет в Бостоне. То, что он увидел в Нью-Йорке, его потрясло:

«Выстояв, как мне показалось, бесконечную очередь, чтобы купить жетон, я попытался опустить его в прорезь автомата и увидел, что тот заклинило. Кто-то намеренно испортил его. Не сумев оплатить проезд, чтобы попасть в метро, мы вынуждены были войти через грохочущие двери, у которых стоял неряшливого вида человек с протянутой рукой; поломав турникет, он теперь требовал, чтобы пассажиры отдавали жетоны лично ему. Тем временем один из его дружков, приставив рот к щели монетоприемника, вытаскивал зубами застрявшие там монеты, покрывая все слюнями. Большинство людей были слишком напуганы, чтобы пререкаться с этими ребятами: “На, бери этот чертов жетон, какая мне разница!” Большинство пассажиров миновали турникеты бесплатно. Это все равно, что попасть в транспортную версию дантова ада».

Таков был Нью-Йорк 1980-х годов — город в тисках одной из самых свирепых за всю его историю эпидемий преступности. Но внезапно, безо всякого видимого повода, эта эпидемия пошла на спад. Достигнув своей наивысшей точки в 1990 году, уровень преступности начал стремительно снижаться. Количество убийств сократилось на две трети, а число тяжких преступлений — наполовину. В других городах в этот период также наблюдалось падение уровня преступности. Но нигде уровень насилия не снижался так резко и быстро. К концу десятилетия в подземке совершалось на 75% меньше преступлений, чем в начале 1980-х. В 1996 году, когда Готца повторно вызвали в суд в качестве ответчика в гражданском иске от имени Даррела Кэби, сам Готц, похоже, уже стал анахронизмом. В тот период, когда Нью-Йорк превратился в самый безопасный в стране мегаполис, было трудно вспомнить, что именно когда-то символизировал Готц. Больше того, казалось непостижимым, что кто-то мог направить на кого-то пистолет в вагоне подземки и стать при этом героем.

Надо признать, что рассуждения о преступности в контексте эпидемии звучат немного странно. Обычно мы говорим об «эпидемии насилия» или о «волнах преступности», но для нас вовсе не очевидно, что преступность подпадает под те же законы распространения эпидемий, что и ситуация с ботинками Hush Puppies или поездка Пола Ревира. В основе тех эпидемий лежали довольно очевидные и простые причины — речь шла о товаре и о тревожном известии. Но преступность — это не однородное самостоятельное явление, а термин, обозначающий невероятно разнообразные и сложные типы поведения. Преступные действия имеют серьезные последствия. Преступник вынужден делать нечто, ставящее его самого под большую угрозу. Сказать о ком-то, что он преступник, — это все равно что назвать этого человека злобным, склонным к насилию, опасным, нечестным, ненадежным и т.д. Однако ни одна из этих психологических характеристик, по всей видимости, не способна легко передаваться от одного человека другому. Преступники не подхватывают склонность к преступлениям как простуду. И все же что-то в этом роде происходило в Нью-Йорке. А потом все изменилось. С начала и до середины 1990-х годов в Нью-Йорке не наблюдалось переселения народов. Никто не выходил на улицы и не учил потенциальных нарушителей закона разнице между добром и злом. На самом пике волны преступности в городе проживало столько же психически нездоровых людей с преступными наклонностями, сколько и при ее резком падении. Но по какой-то причине десятки тысяч этих людей вдруг перестали совершать преступления. В 1984 году столкновение между рассерженным пассажиром метро и четырьмя чернокожими юнцами закончилось кровопролитием. Сегодня такие же столкновения в нью-йоркской подземке уже не ведут к жесткому насилию. Что же произошло?

Ответ дает третий закон распространения эпидемий — сила обстоятельств. Закон малых чисел рассматривает людей, которые играют важнейшую роль в распространении информации. В главе о телешоу «Улица Сезам» и «Подсказки Блю» рассказывалось о факторе прилипчивости. Здесь разъяснялось, что для начала эпидемии необходимо, чтобы идеи запомнились и побуждали нас к действию. Мы познакомились с людьми, которые эти идеи распространяют, мы также изучили особенности таких успешных идей. Но тема этой главы — сила обстоятельств — не менее важна, чем первые две. Ведь эпидемии чувствительны к внешним условиям. В Балтиморе сифилис летом распространялся быстрее, чем зимой. Hush Puppies обрели популярность так стремительно, потому что их носили в самых фешенебельных районах Ист-Виллидж — там, где другие смогли увидеть эти ботинки в совершенно новом свете. Можно даже предположить, что успех поездки Пола Ревира в некоторой степени предопределило то, что была ночь. Ночью людей куда как легче застать дома, и, если кто-то будит нас среди ночи, чтобы сообщить что-то, мы сразу верим в то, что это важная и срочная новость. Можно лишь предполагать, чем могла бы закончиться «полуденная скачка Пола Ревира».

Все это довольно просто. Но закон силы обстоятельств доказывает, что мы более чем восприимчивы к изменениям внешних условий. Мы к ним чрезвычайно чувствительны. И типы смены обстоятельств, которые способны начать эпидемию, слишком отличаются от того, во что мы привыкли верить.

В 1990-х годах число тяжких преступлений в США сократилось по ряду вполне понятных причин. Начал снижаться объем торговли крэком и кокаином, порождавшей высокий уровень насилия среди гангстеров и наркоторговцев. Экономический подъем привел к тому, что многие люди, которые в других обстоятельствах были бы втянуты в преступность, получили вместо этого легальную работу. А из-за общего старения населения стало меньше мужчин в возрасте от 18 до 24 лет, которые чаще всего прибегают к насилию. Тем не менее все это не снимает вопроса о том, почему сократился уровень преступности в Нью-Йорке. Ведь в тот период, когда эпидемия преступности в городе пошла на спад, экономическая ситуация там оставалась прежней. Продолжался застой. Социальная помощь жителям беднейших районов города в начале 1990-х годов была значительно урезана. Спад эпидемии распространения кокаина в Нью-Йорке — это значимый фактор, но опять же наркоторговля сокращалась постепенно, и этот процесс начался еще до резкого падения уровня преступности. Что касается старения населения, то благодаря миграции в 1980–1990-х годах город начал, наоборот, омолаживаться. И как бы там ни было, все это лишь долгосрочные тенденции, которые могли бы привести к постепенным изменениям. Однако падение уровня преступности в Нью-Йорке было никак не постепенным. И что-то еще явно сыграло роль в прекращении эпидемии преступности в этом городе.

Самый загадочный кандидат на роль этого «чего-то еще» называется теорией «разбитых окон».

«Разбитые окна» — порождение ума криминалистов Джеймса Уилсона и Джорджа Келлинга. По их теории преступность — это неизбежный результат отсутствия порядка. Если окно разбито и не застеклено, то люди, проходящие мимо, решают, что всем все равно и никто ни за что не отвечает. Вскоре будут разбиты и другие окна, и ощущение безнаказанности распространится от здания с такими окнами на всю улицу, посылая сигнал всей округе. Как пишут эти криминалисты, в городе такие относительно небольшие проблемы, как граффити, нарушения общественного порядка и агрессивное попрошайничество, — это такой же сигнал, как разбитые окна, призывающий к более серьезным преступлениям:

«Уличные воришки и грабители, случайные или профессиональные, считают, что у них меньше шансов быть пойманными или даже опознанными, если они будут действовать на улицах, где потенциальные жертвы уже запуганы царящими здесь нравами. Если местные жители не могут пресечь действия какого-нибудь попрошайки, пристающего к прохожему, вор может решить, что они вряд ли вызовут полицию или вмешаются, когда будет происходить ограбление».

Это эпидемиологическая теория преступности. Она гласит, что преступность заразна (так же, как тенденции моды), что она может начаться с разбитого окна и распространиться по всей округе. Однако переломный момент для такой эпидемии обуславливается не людьми определенного типа — Объединителями вроде Лоис Вайсберг или Знатоками, такими как Марк Алперт. Здесь нужно нечто вещественное, такое как граффити. Побуждение к какому-либо типу поведения исходит не от определенного человека, но от неких условий внешней среды. В середине 1980-х годов Келлинга пригласили в качестве консультанта в нью-йоркское транспортное управление, и он предложил применить на практике теорию «разбитых окон». Новому директору нью-йоркской подземки Дэвиду Ганну поручили реализовать многомиллиардный проект перестройки этой транспортной системы. Многие защитники тогдашней подземки убеждали Ганна не беспокоиться по поводу граффити, а обратить внимание на более серьезные вопросы, такие как техническая ненадежность метро и преступность, что выглядело вполне разумным советом. Озабоченность по поводу граффити, в то время как сама система метрополитена находилась на грани краха, выглядела такой же бесполезной, как чистка бортов «Титаника», когда корабль шел прямо на айсберг. Однако Ганн настаивал: «Граффити — это символ краха системы. Если начинать процесс перестройки организации и ее морального состояния, то первой должна стать победа над граффити. Если мы не выиграем эту битву, все реформы управления и материально-технические изменения просто не состоятся. Мы готовы внедрить новые поезда стоимостью до 10 млн долларов каждый, но если мы не защитим их от вандализма, то буквально через день их изуродуют».

Ганн создал новую управленческую систему, определил задачи по очистке подземки от граффити — маршрут за маршрутом, состав за составом — и установил сроки. Он начал с поезда № 7, который соединяет Квинс с центром Манхэттена, и принялся экспериментировать с новыми технологиями счищения краски. В вагонах из нержавеющей стали использовались растворители. Если вагоны были покрашены, то поверх граффити наносили свежий слой краски. Ганн взял себе за правило не отступать — если вагон был восстановлен, нельзя допустить, чтобы его снова обезобразили. «Для нас это было сродни религии», — рассказывает Ганн. В конце первого маршрута в Бронксе, где поезда останавливаются, прежде чем вернуться в Манхэттен, Ганн установил моечный пункт. Если вагон приходил с граффити на стенах, надписи и рисунки должны были смыть во время разворота, в противном случае вагон вообще выводили из эксплуатации. Грязные вагоны, с которых еще не смыли граффити, ни в коем случае не должны были смешиваться с чистыми. Идея заключалась в том, чтобы донести до вандалов совершенно четкое послание.

«У нас было депо в Гарлеме, на Сто тридцать пятой улице, где вагоны стояли ночью, — говорит Ганн. — В первую же ночь явились подростки и покрыли стены вагонов белой краской. На следующую ночь, когда она высохла, они пришли снова — продолжить. На третью ночь они раскрасили вагоны цветной краской. Они трудились три ночи. Мы знали, что парни будут заниматься одним из грязных поездов, и только ждали, когда они закончат свою “работу”. А потом мы взяли валики и все закрасили. Парни были расстроены до слез, но мы закрасили все, снизу доверху. Это было наше им послание. Хотите потратить три ночи на то, чтобы обезобразить поезд? Валяйте! Но ваши художества никто никогда не увидит».

Ганн вел борьбу с граффити с 1984 по 1990 год. А когда транспортное управление наняло на должность начальника транспортной полиции Уильяма Браттона, начался второй этап восстановления метрополитена. Браттон, так же как и Ганн, был последователем теории «разбитых окон». Он считает Келлинга своим учителем, поэтому его первые шаги на поприще начальника полиции были такими же донкихотскими, как и у Ганна. При высочайшем уровне тяжких преступлений в метро Браттон решил покончить с проблемой безбилетного проезда. Почему? Потому что он верил, что, так же как и проблема граффити, огромное число «зайцев» служило сигналом, показателем отсутствия порядка, и это поощряло совершение более тяжких преступлений. По подсчетам, ежедневно 170 000 людей входили в метро, изворачиваясь любыми способами, лишь бы не бросать жетон. Частью это были подростки, которые просто перепрыгивали через турникеты. Взрослые прорывались силой. И если два или три человека начинали обманывать систему, другие люди (которые в других обстоятельствах не стали бы нарушать закон) присоединялись к ним, рассуждая, что, если кто-то не платит, они тоже не будут, и проблема росла как снежный ком. Ситуация осложнялась тем, что с безбилетниками было трудно бороться. Проезд стоил всего 1,25 доллара, и дорожная полиция считала, что ей не пристало заниматься такими мелкими делами, особенно с учетом более серьезных преступлений, совершавшихся на платформах и в поездах.

Браттон — колоритный человек, харизматичная личность, прирожденный лидер — быстро сумел повлиять на ситуацию. Его жена осталась жить в Бостоне, поэтому он мог беспрепятственно работать в метро по ночам, получая представление о характере проблем и путях борьбы с ними. Прежде всего он выделил станции, где проблема безбилетников стояла особенно остро, и разместил там возле турникетов по десять переодетых полицейских. Команда должна была выхватывать «зайцев» по одному, надевать на них наручники и выстраивать в цепочку на платформе, где они должны были стоять, пока не завершится «большая охота». Идея была в том, чтобы как можно громче заявить о решительном настрое полиции в отношении безбилетного проезда. Раньше офицеры не стремились гоняться за безбилетниками, потому что это было сопряжено с арестом, препровождением в участок, заполнением необходимых формуляров и долгим ожиданием, пока эти формы обработают, — и все это за проступок, который заслуживал всего лишь предупреждения. Браттон переоборудовал городской рейсовый автобус и превратил его в передвижной полицейский участок с собственным факсом, телефонами, «обезьянником» и приспособлениями для снятия отпечатков пальцев. Вскоре время оформления ареста сократилось до часа. Кроме того, Браттон настоял на том, чтобы в отношении каждого задержанного проводилась проверка. Выяснялось, что в среднем у одного из семерых задержанных ранее бывали нелады с законом, а у каждого из двадцати обнаруживалось какое-либо оружие. И тут офицеры сами убедились в том, что решение проблемы безбилетников имело смысл.

«Для копов это стало настоящим Эльдорадо, — пишет Браттон. — Каждое задержание было похоже на новый пакет с воздушной кукурузой Cracker Jack, в котором лежит сюрприз. Что за игрушка мне сейчас попадется? Пистолет? Нож? Есть разрешение? У нас тут убийство?.. Через какое-то время плохие парни поумнели, начали оставлять оружие дома и оплачивать проезд».

При Браттоне, за первые несколько месяцев его пребывания на посту, число задержаний на станциях метро утроилось. А в период с 1990 по 1994 год арестов за нарушения, которых в прошлом даже и не заметили бы, — за появление в нетрезвом виде и антиобщественное поведение — стало больше в пять раз. Браттон превратил транспортную полицию в организацию, которая обратила внимание на мелкие нарушения, на мелочи жизни в подземке.

После избрания в 1994 году мэром Нью-Йорка Рудольфа Джулиани Браттон был назначен начальником полицейского управления города. Он применил такую же стратегию в масштабах всего мегаполиса. Он инструктировал полицейских, как бороться с преступлениями против благопристойного образа жизни: например, с «мелюзгой», которая осаждала водителей на нью-йоркских перекрестках и клянчила деньги за помывку окон, а также с другими наземными «эквивалентами» перепрыгивания через турникет и нанесения граффити. «Раньше управление полиции было связано по рукам и ногам, — говорит Браттон. — Мы сняли с них эти оковы. Мы ужесточили наказание за публичное пьянство и мочеиспускание, арестовывали злостных нарушителей, включая тех, кто кидал на улицу пустые бутылки или участвовал даже в небольшой порче имущества… Если кто-то мочился на улице, то отправлялся за это в тюрьму».

Когда уровень преступности в городе стал резко падать — так же быстро, как в подземке, — Браттон и Джулиани указали всю на ту же причину. Множество мелких, на первый взгляд, незначительных проступков, негативно влияющих на качество жизни горожан, в конце концов стало тем переломным моментом, за которым последовала эпидемия тяжких преступлений.

Теория «разбитых окон» и закон силы обстоятельств говорят об одном и том же. В обоих случаях все основывается на предположении, что эпидемию можно повернуть вспять, ее можно прекратить, если изменить мелкие детали окружающей обстановки. Это, если задуматься, довольно радикальная идея. Давайте, например, вернемся к столкновению в подземке между Берни Готцем и четырьмя юнцами — Алленом, Рамсе, Кэби и Кэнти. По крайней мере двое из них во время инцидента находились под воздействием наркотиков. Все они пришли в метро со стороны Клэрмонт-Виллидж, жилого комплекса в одном из самых неблагополучных кварталов южного Бронкса. В то время Кэби находился под следствием по обвинению в вооруженном ограблении. Кэнти был до этого под арестом за хранение краденого имущества. Аллена ранее арестовывали за попытку вооруженного нападения. Были у Аллена, Кэнти и Рамсе и другие столкновения с законом — от хулиганства до мелких краж. Через два года после стрельбы, затеянной Готцем, Рамсе был приговорен к 25 годам тюрьмы за изнасилование, грабеж, мужеложество, сексуальные преступления, вооруженное нападение, незаконное применение огнестрельного оружия, хранение краденого имущества. Неудивительно, что подобные люди оказываются виновниками таких преступлений.

Теперь о Готце. Он совершил поступок, выходящий за рамки нормального поведения. Белые квалифицированные специалисты, как правило, не стреляют в чернокожих парней в вагоне подземки. Но, если внимательнее присмотреться к нему, он подпадает под стереотип людей, которые в конечном итоге оказываются вовлеченными в насилие. Его отец был поборником строжайшей дисциплины, обладал крутым нравом, и Берни частенько попадал ему под горячую руку. В школе его постоянно дразнили одноклассники, его в последнюю очередь звали принять участие в школьных играх. Одинокий ребенок, нередко уходивший из школы со слезами на глазах. После окончания колледжа он работал в компании Westinghouse, которая строила атомные подводные лодки. Но долго там не продержался. Он постоянно пререкался со своими начальниками по поводу того, что он считал безнадежно устаревшей практикой и неразборчивостью в методах, а иногда нарушал правила компании и профсоюзов, выполняя работу, которая ему была запрещена по контракту. Он снял квартиру на Четырнадцатой улице в Манхэттене, недалеко от Шестой авеню — в той части квартала, где было очень много бездомных и торговцев наркотиками. Одного из портье в доме, где жил Готц, жестоко избили уличные наркоманы. Неудивительно, что Готца захватила идея избавить округу от всей этой нечисти. Он без конца жаловался на пустующий по соседству с его домом газетный киоск, который бродяги использовали как помойку и туалет. Однажды ночью этот киоск по неизвестной причине сгорел дотла, а на следующий день Готц подметал на этом месте пепелище. Как-то на местном собрании он шокировал всех присутствующих, заявив: «Мы сможем очистить нашу улицу, только если избавимся от латиносов и ниггеров».

В 1981 году на Готца среди бела дня напали трое чернокожих, когда он входил на станцию «Кэнал-стрит». Он выбежал из станции, а те трое гнались за ним по пятам. Они выхватили у него из рук сумку, избили его и толкнули так, что он ударился о стеклянную дверь и серьезно повредил себе грудную клетку. С помощью шедшего с работы домой сантехника Готцу удалось задержать одного из трех нападавших. Но у него остались от этого происшествия только горькие воспоминания. Ему пришлось провести шесть часов в участке, отвечая на вопросы полицейских, а его обидчика отпустили уже через два часа, обвинив в итоге в мелком правонарушении. Он обратился к городским властям за разрешением на ношение оружия, но ему отказали. В сентябре 1984 года умер его отец. Три месяца спустя он сел в вагоне метро рядом с четырьмя чернокожими юнцами и потом начал стрелять.

Вот коротко о том, что это был за человек. Он имел проблемы с властями и мучился от ощущения того, что система не работает. А незадолго до происшествия в подземке его избили.

Лилиан Рубин, написавшая о Готце книгу, считает, что его решение поселиться на Четырнадцатой улице было не случайным. «Для Берни, — пишет она, — в этом было что-то привлекательное. Ведь отсутствие порядка и ощутимые неудобства обеспечивали ему осознанную цель для ярости, которая жила внутри него. Направив эту ярость на внешний мир, он освобождал себя от необходимости заниматься своим внутренним миром. Он негодовал по поводу грязи, шума, пьянства, преступности, торговли наркотиками, наркомании. И все это совершенно оправданно. Пули Готца были направлены на цели, существовавшие как в его прошлом, так и в настоящем».

Если вы посмотрите на то, что произошло в поезде № 2 с этой точки зрения, то стрельба покажется вам неизбежной. Четверо юнцов столкнулись с человеком, у которого были психологические проблемы. То, что стрельба произошла именно в подземке, — вот это действительно случайность. Готц подстрелил бы этих молодых людей даже в закусочной «Бургер Кинг». Большинство официальных объяснений, которые мы даем в случае криминального поведения, следуют той же логике. Психиатры говорят о преступниках как о людях с замедленным психологическим развитием, людях, у которых были патологические отношения с родителями и отсутствуют адекватные модели для подражания. Некоторые современные авторы рассуждают о генах, которые, по их мнению, могут (или не могут) склонять людей того или иного типа к совершению преступления. В то же время консервативные авторы пишут в научно-популярной литературе о преступлениях как о следствии моральной несостоятельности — общества, школы, родителей, которые больше не воспитывают детей в духе различения добра и зла. Все эти теории, по сути, попытка заявить, что преступник — это такой тип личности, который отличается невосприимчивостью к нормам благопристойного общества. Люди с замедленным психологическим развитием не понимают, как надо поддерживать здоровые взаимоотношения. Люди с врожденной предрасположенностью к насилию срываются, когда нормальный человек все еще сохраняет контроль над собой. Люди, которых не научили, что хорошо и что плохо, невосприимчивы к тому, что считается нормальным и ненормальным поведением. Люди, которые вырастают в бедности и без отца, к тому же еще в условиях расового неравенства, не отличаются той же приверженностью общественным нормам, как люди из благополучных семей среднего достатка. Берни Готц и четыре хулигана в метро были в этом смысле узниками своего дисфункционального мира.

Но что предполагают теория «разбитых окон» и закон силы обстоятельств? Как раз противоположное. Они утверждают, что преступник — это не тот человек, который поступает исходя из фундаментальных, присущих ему качеств и который живет в своем собственном замкнутом мире. Это тот, кто чутко реагирует на состояние внешней среды и совершает противоправные действия в ответ на сигналы, поступающие извне. Это сама по себе невероятно радикальная идея, но она ведет к еще более радикальным выводам. Сила обстоятельств — это теория, утверждающая, что поведение является продуктом социального контекста. Но это очень странное направление социальной экологии. В 1960-х годах либералы выдвигали очень похожий аргумент, но когда они вели речь о важности социального окружения, то говорили о важности фундаментальных факторов. Преступность, утверждали они, является результатом социальной несправедливости, структурного экономического неравноправия, безработицы, расизма, десятилетий равнодушия со стороны государства и общества, так что, если вы хотите остановить рост преступности, вам надо предпринять действительно героические шаги. Однако закон силы обстоятельств гласит, что реальное влияние оказывают мелочи. Закон силы обстоятельств объясняет, что стычка в подземке между Берни Готцем и четырьмя юнцами имела в конечном итоге мало отношения к сложной психической патологии Готца и так же мало отношения к обстоятельствам жизни четырех молодых людей, которые напали на него. Виноваты граффити и беспорядок возле турникетов. Закон силы обстоятельств гласит, что вам не надо решать глобальные проблемы, чтобы остановить рост преступности. Вы можете предотвратить преступления, просто смыв граффити и арестовав несколько «зайцев». Эпидемии преступности имеют переломные моменты, такие же простые и понятные, как эпидемия сифилиса в Балтиморе или распространение моды на ботинки Hush Puppies. Это то, что я подразумевал, назвав закон силы обстоятельств радикальным.

Джулиани и Браттон — далеко не такие консерваторы, какими их, как правило, считают — проявили в отношении преступности самую либеральную позицию, какую только можно себе представить, позицию настолько экстремальную, что ее почти невозможно принять. Как можно согласиться с тем, что происходившее в голове Берни Готца не имеет значения? А если это действительно не имеет значения, почему в этот факт так трудно поверить?

Во второй главе, когда я рассуждал о том, что делает человека вроде Марка Алперта столь важным для эпидемии молвы, я говорил о двух, на первый взгляд противоречащих интуиции, аспектах процесса убеждения. В одном случае речь шла об исследовании, показавшем, что люди, смотревшие новости на ABC с Питером Дженнингсом, голосовали за республиканцев активнее, чем те, кто смотрел Тома Брокау или Дэна Райзера, потому что каким-то образом, неосознанно, Дженнингсу удалось подать сигнал о том, что он поддерживает республиканских кандидатов. Во втором случае говорилось об исследовании, продемонстрировавшем, как харизматичным личностям удается, не говоря ни слова, переносить свое эмоциональное состояние на других людей. Результаты этих двух исследований можно отнести к самой сути закона малых чисел, поскольку они предполагают следующее: то, что мы считаем внутренним состоянием (приоритеты и эмоции), на самом деле подвержено мощному, необъяснимому и, как нам кажется, нелогичному личностному воздействию. Со стороны диктора новостей, которого мы видим всего несколько минут в день, или кого-то, с кем в ходе эксперимента мы сидим рядом всего две минуты. Суть закона силы обстоятельств заключается в том, что один и тот же аспект может быть верен для определенных типов среды и что под влиянием аспектов, которые мы необязательно умеем объяснить, наше внутреннее состояние зависит от внешних по отношению к нам обстоятельств. У психологов есть богатый опыт экспериментов, подтверждающих это. Позвольте привести здесь всего несколько примеров.

В начале 1970-х годов группа социологов из Стэнфордского университета во главе с Филипом Зимбардо12 решила устроить импровизированную тюрьму в подвале здания психологического факультета. Они взяли участок коридора протяженностью около 10 метров и отгородили его стеной. Три небольшие (1,8 × 2,75 м) камеры были сделаны в лабораторных помещениях, снабженных железными решетками и черными дверями. Кладовую отвели под камеру одиночного заключения. Затем исследовательская группа поместила объявления в местных газетах, предлагая мужчинам-добровольцам принять участие в эксперименте. Откликнулись 75 человек. Из этого числа Зимбардо и его коллеги отобрали 21 участника — тех, кто прошел проверку на отличное состояние физического и психического здоровья. Половина группы методом случайного распределения была отобрана на роль тюремщиков. Им роздали форму и темные очки, сказав, что их обязанность — поддерживать порядок в тюрьме. Другой половине сообщили, что они теперь заключенные. Зимбардо договорился с полицейским управлением Пало Альто, и этих «заключенных» «арестовали» у них дома, надели на них наручники, отвезли в полицейский участок, обвинили в несовершенных преступлениях, сняли отпечатки пальцев, завязали им глаза и доставили в «тюрьму» — подвал психологического факультета.

Целью эксперимента было попытаться выяснить, почему тюрьма — это такое ужасное место. В том ли дело, что там находятся ужасные люди, или тюрьма — это такая жуткая среда, которая делает этих людей ужасными? В ответе на этот вопрос кроется ответ и на вопросы, вызванные инцидентом с Берни Готцем и кампанией по уборке в метро: насколько сильно непосредственное окружение влияет на поведение людей? То, что обнаружил Зимбардо, буквально ошарашило его. «Охранники», которые ранее называли себя пацифистами, очень быстро вошли в роль жестоких усмирителей. В первую же свою смену они разбудили «узников» в два часа ночи и заставили отжиматься от пола, а потом выстроиться вдоль стены и выполнять другие унизительные приказы. На утро второго дня «заключенные» взбунтовались. Они сорвали с себя тюремные номера и забаррикадировались в камерах. «Тюремщики» отреагировали на это, сорвав с «заключенных» одежду и поливая их из огнетушителей. Зачинщик бунта был брошен в одиночную камеру. «Временами мы вели себя очень грубо, кричали им что-то прямо в лицо, — вспоминает один из “охранников”. — Это была часть общей атмосферы террора». По мере развития эксперимента «охранники» становились все более жестокими, у них стали проявляться садистские наклонности. «Мы были не готовы к силе перемен и скорости, с которой они происходили», — рассказывал позднее Зимбардо. «Охранники» заставляли «заключенных» признаваться друг другу в любви, маршировать по коридору в наручниках и с бумажными пакетами на головах. «Это было совершенно не похоже на то, как я веду себя теперь, — вспоминает другой “охранник”. — Я был очень изобретателен в своей жестокости».

Через 36 часов у одного из «заключенных» началась истерика, и его пришлось отпустить. Еще четверых отпустили позже в связи с «сильнейшей депрессией, приступами плача, ярости и обостренной тревожностью». Изначально Зимбардо планировал двухнедельный эксперимент, но вынужден был прекратить его через шесть дней. «Теперь я понимаю, — говорит один из “заключенных”, — что каким бы психически здоровым я ни считал себя, я просто не мог контролировать свое поведение в тюрьме». Другой заявил: «Я начал ощущать, что моя личность распадается, что человек, которого я называл ранее своим именем, человек, который добровольно согласился на то, чтобы его привели в эту тюрьму (потому что для меня она действительно стала тюрьмой, и я не считал это экспериментом или симуляцией), был отделен от меня и удалился настолько, что в конце я уже не был самим собой. Я стал заключенным номер 416, который в конечном итоге принимал решения о том, как поступать».

Зимбардо пришел к выводу, что существуют специфические ситуации, настолько жесткие, что они могут вызвать не свойственное людям поведение. Ключевое слово здесь — ситуация. Зимбардо не говорит о среде, о главных внешних факторах влияния на нашу жизнь. Он не отрицает того, что родительское воспитание обуславливает то, кем мы становимся, в какую школу идем, каких друзей заводим и среди какого окружения живем. Все это, несомненно, важно. Не отрицает он и значения генов. Большинство психологов полагает, что наша натура (то, что заложено в нас генетически), по крайней мере наполовину определяет то, как мы ведем себя. Зимбардо просто указывает на то, что в определенное время, в определенном месте и при определенных условиях многое из этого может быть отметено. В некоторых случаях вы можете взять нормальных людей из хороших школ, счастливых семей и благополучных кварталов и очень сильно повлиять на их поведение, всего лишь изменив то, что непосредственно их окружает.

Тот же самый аргумент был выдвинут в 1920-х годах во время исторической серии экспериментов, проведенных двумя исследователями из Нью-Йорка — Хью Хартшорном и М. Мэй. Они взяли в качестве испытуемых 11 000 школьников в возрасте от восьми до шестнадцати лет. В течение нескольких месяцев их подвергали буквально дюжинам тестов, которые преследовали цель определить степень их честности. Типы тестов, которые применяли Хартшорн и Мэй, значительно повлияли на выводы, сделанные по результатам эксперимента, поэтому я расскажу о некоторых из тестов немного подробнее.

Один набор представлял собой стандартный комплект тестов на определение способностей, разработанный Институтом педагогических исследований (предшественник теста SAT 13). В тесте детям давалось задание вписать слова в пропущенные места. Например: «Бедному маленькому______________нечего______________; он голоден».

В арифметическом тесте задавалась задача: «Если сахар стоит 10 центов за фунт, сколько будут стоить пять фунтов?» Ответ просили записать на полях. Тесты надо было выполнить быстрее, чем на самом деле нужно для решения таких заданий, поэтому у многих испытуемых оставалось много нерешенных задач, и, когда время заканчивалось, тесты собирали и выставляли оценки. На следующий день испытуемым предлагали эти же тесты с другими вопросами, но с такой же степенью сложности. На этот раз испытуемым давали ключ к ответам, и им под минимальным надзором предлагалось самим выставить себе оценки. Иными словами, Хартшорн и Мэй провоцировали испытуемых. С ответами в руках и большим числом нерешенных задач у испытуемых были огромные возможности для обмана. А имея результаты тестов за предыдущий день, Хартшорн и Мэй могли сравнить ответы первого и второго дня и определить, насколько каждый испытуемый был нечестен.

Еще один набор состоял из тестов на быстроту — это простейший способ определения способностей. Испытуемым предложили 56 пар чисел и попросили сложить их. Или же им предлагали корректурную пробу — последовательность из сотен произвольно взятых букв алфавита — и просили просмотреть их и подчеркнуть все буквы А. Испытуемым давали минуту на то, чтобы завершить каждый из этих тестов. Затем им раздавали эквивалентные тесты, только на этот раз ограничения во времени не было: испытуемым разрешалось работать дальше, если они того хотели.

Вся серия экспериментов предполагала огромное количество самых разнообразных тестов. Два психолога просили испытуемых пройти тестирование на физические способности, например выполнить подтягивание на перекладине и прыгнуть в длину, а сами тайно наблюдали за детьми, чтобы увидеть, не обманывают ли они, когда сообщают о своих результатах. Они давали своим юным испытуемым тесты для выполнения дома, где можно было заглянуть в словарь или обратиться за помощью, и сравнивали результаты домашних заданий с результатами аналогичных тестов, проведенных в школе. В итоге результаты экспериментов составили три толстых тома и поставили под сомнение многие представления о человеческом характере.

Во-первых, выяснилось (и это неудивительно), что обманывают часто. В одном случае оценки за тест, когда обман был возможен, оказались в среднем на 50% выше, чем объективные оценки. Когда Хартшорн и Мэй стали изучать характеристики обмана, некоторые их открытия были такими же очевидными. Способные дети обманывают несколько реже, чем не столь умственно развитые. Девочки обманывают примерно так же часто, как мальчики. Старшие дети обманывают чаще младших, и дети из обеспеченных и счастливых семей обманывают несколько меньше, чем дети из семей нестабильных и несчастливых. Если проанализировать все данные, то обнаруживаются общие типы поведения, не меняющиеся от теста к тесту.

Но постоянство не было настолько выраженным, как можно было предположить. Не было ни одной неизменной и устойчивой группы обманщиков и ни одной неизменной и устойчивой группы правдивых учеников. Некоторые дети обманывают дома, но не в школе; другие обманывают в школе, но не дома. Если ребенок обманул, скажем, в тесте пропущенных слов, это не означало того, что он обманет и во время корректурной пробы или теста на быстроту. Если вы дадите той же группе детей один и тот же тест, при тех же обстоятельствах, с перерывом в шесть месяцев, то, как обнаружили Хартшорн и Мэй, те же самые дети станут обманывать тем же способом в обоих случаях. Но если вы измените или материал тестирования, или обстановку, в которой оно проводится, изменится и характер обмана.

Хартшорн и Мэй заключили тогда, что честность — это не врожденная черта характера. Она находится под сильным влиянием обстоятельств. По их утверждению:

«…большинство детей будут обманывать в определенных ситуациях, но не станут этого делать в других. Случаи лжи, обмана и воровства, рассмотренные в ходе тестовых ситуаций, использованных в данном исследовании, связаны между собой весьма слабо. Даже простой обман в классе очень специфичен, поскольку ребенок может обмануть во время арифметического теста, но не во время проверки правописания, и т.п. Прибегнет ли ребенок к обману в любой заданной ситуации, зависит отчасти от его умственного развития, возраста, обстановки дома и т.п., а отчасти от природы самой ситуации и его места в ней».

Этот вывод вступает в явное противоречие с тем, что подсказывает нам интуиция. Если я попрошу вас описать характер ваших лучших друзей, вы справитесь с этим быстро и не станете говорить: «Мой друг Говард невероятно щедр, но только тогда, когда я прошу его о чем-то, а не тогда, когда его семья просит его о том же» или «Моя подруга Элис удивительно честный человек в том, что касается личной жизни, но на работе она частенько привирает». Вместо этого вы сообщите мне, что ваш друг Говард щедр, а подруга Элис честна. Каждый из нас, когда речь заходит о чертах характера, тут же начинает думать в терминах абсолюта, т.е. человек такой или не такой. Но Зимбардо, Хартшорн и Мэй утверждают, что ошибочно думать только в терминах неотъемлемых черт характера и забывать о роли ситуаций. Мы обманываем самих себя в том, что касается реальных факторов, определяющих наше поведение.

Почему мы совершаем такую ошибку? Возможно, это результат того, как эволюция структурировала наш мозг. Например, антропологи, изучающие обезьян-игрунков, находят, что этот вид приматов очень слабо воспринимает значение таких вещей, как скелет антилопы, висящий на дереве (верный признак того, что где-то поблизости бродит леопард), или след питона. Известно, что игрунки бодро забираются в чащу, игнорируя свежий след питона, а затем ведут себя как всполошенные, когда наталкиваются на саму змею. Это не означает, что игрунки глупы: они очень сообразительны, когда дело доходит до отношений с другими игрунками. Услышав зов самца, они сразу узнают, принадлежит ли он самцу из их группы или из соседней. Если они слышат плач малыша, то тут же смотрят не в его сторону, а в сторону его матери — они понимают, чей это детеныш. Иными словами, игрунки более чем хорошо обрабатывают социальную информацию, но проигрывают в обработке информации другого рода.

То же самое касается и человека.

Рассмотрим следующую головоломку. Предположим, я дам вам четыре карточки, с одной стороны которых написана буква «А» или «Б», а с обратной — цифра «3» или «6». Они выложены таким образом, что вы видите две карточки с буквами «А» и «Б» и две с цифрами «3» и «6». Правило таково, что карточка с гласной буквой всегда имеет четное число на обороте. Какую из карточек вы перевернете, чтобы проверить соблюдение этого правила? Ответ двойной: это карточка с буквой «А» и карточка с цифрой «3». Однако подавляющее большинство людей, которым предлагают этот тест, делают все не так. Они, как правило, указывают только на карточку с буквой «А» или же на две карточки — с буквой «А» и с цифрой «6». Это сложная задача. Но позвольте предложить вам еще одну. Предположим, четыре человека сидят в баре. Один пьет колу. Одному 16 лет. Один пьет пиво. Еще одному 25 лет. Исходя из закона о том, что лицам, не достигшим 21-летнего возраста, запрещено пить алкогольные напитки, чье удостоверение личности нам требуется проверить, чтобы убедиться в том, что закон соблюдается? На этот раз ответить проще. Я уверен, что почти каждый справится с этим заданием: надо проверить удостоверение личности у того, кто пьет пиво, и у 16-летнего. Но психолог Леда Космидес (которая и придумала данный пример) указывает на то, что эта головоломка аналогична вышеприведенной (с «А», «Б», «3» и «6»). Разница только в том, что в ней речь идет о людях, а не о цифрах. А во всем, что касается людей, мы, как правило, разбираемся лучше, чем в мире абстракций.

Ошибка, которую мы совершаем, думая о характере как о чем-то унифицированном и всеобъемлющем, очень напоминает белое пятно, с которым мы сталкиваемся, когда обрабатываем информацию. Психологи называют такую тенденцию ошибкой фундаментального объяснения. Это замысловатое выражение означает, что, когда речь заходит о толковании поведения других людей, мы постоянно совершаем ошибку, переоценивая фундаментальность черт характера и недооценивая важность среды и обстоятельств. Мы всегда тянемся не к ситуативному, а к «логическому» объяснению событий. Например, в одном из экспериментов группу людей попросили посмотреть на две одинаково талантливые команды баскетболистов. Первая команда играла в условиях хорошо освещенного зала и постоянно забрасывала мячи в корзину, а вторая играла при плохом освещении, и, разумеется, игроки часто промахивались. Потом участников эксперимента попросили дать оценку игрокам. Игроков, которым достался хорошо освещенный зал, назвали лучшими.

В другом эксперименте группе людей сообщили, что они будут играть в викторину. Их разделили на пары и предложили тянуть жребий. Один человек вытягивал карточку, где говорилось, что он будет участником. Другой получал карточку, гласящую, что он будет ведущим. Потом ведущего просили составить список «трудных, но не безнадежных» вопросов из области его интересов или знаний, так что человек, увлекающийся, скажем, украинской народной музыкой, выдавал серию вопросов об украинской народной музыке. Вопросы задавали участнику, и, когда викторина закончилась, обе стороны попросили оценить общий уровень знаний друг друга. Участники заявили, что ведущие обладают большими знаниями, чем они сами.

Вы можете провести эти эксперименты посредством тысячи разных методик, и результат будет почти всегда одним и тем же. Это происходит даже тогда, когда вы предоставляете людям четкое и непосредственное контекстуальное объяснение поведения, которое им требуется оценить: говорите, что спортивный зал в первом случае был лучше освещен, что участнику приходилось отвечать на очень каверзные вопросы. Однако в конечном итоге это ничего особенно не меняет. В нас есть нечто, заставляющее инстинктивно объяснять окружающий мир в самых общих человеческих понятиях: он лучше играет в баскетбол, этот человек умнее меня.

Мы поступаем так потому, что, как и обезьянки-игрунки, от природы в большей степени склонны к личностным объяснениям, а не к контекстуальным. Ошибка фундаментального объяснения делает мир проще и понятнее. В последние годы возрос интерес к идее о том, что одним из самых главных факторов, объясняющих характер личности, является очередность рождения: старшие дети склонны доминировать и консервативны, младшие — более изобретательны и свободолюбивы. Однако, когда психологи пытаются проверить эту теорию, их ответы звучат так же, как выводы Хартшорна и Мэй. Мы отмечаем влияние очередности рождения, но, как подчеркивает психолог Джудит Харрис в своей книге The Nurture Assumption («Теории воспитания»), только в пределах семьи. Когда дети находятся вдали от своих семей, старшие уже не доминируют, а младшие становятся не более свободолюбивыми, чем все остальные. Миф о влиянии очередности рождения — это еще один пример ошибки фундаментального объяснения в действии. Но можно понять, почему он нас так привлекает: гораздо проще объяснить поступки людей исходя из порядка их рождения. Если нам придется постоянно оценивать каждого из окружающих, как мы сможем составить логическую картину мира? Насколько тяжелее нам будет принимать тысячи необходимых решений о том, нравится ли нам тот или иной человек, любим ли мы его, доверяем ли ему, хотим ли получить от него совет. Психолог Уолтер Мишел утверждает, что человеческий ум — это своего рода «редукционный клапан», который «организует и поддерживает непрерывность восприятия, даже перед лицом постоянно наблюдаемых изменений в поведении». Он пишет:

«Когда мы наблюдаем за женщиной, которая иногда представляется враждебной и агрессивно независимой, но в других случаях становится пассивной, зависимой и женственной, наш “редукционный клапан” заставляет нас выбирать между этими состояниями. Мы решаем, что один тип поведения поддерживает другой или они оба поддерживают некий третий мотив. Она должна быть в действительности мегерой с фасадом пассивности или же она мягкосердечная, пассивно-зависимая женщина с защитной маской агрессивности. Но, возможно, природа многообразнее и шире, чем наше восприятие. И эта леди может оказаться враждебной, агрессивно независимой, пассивной, зависимой, женственной, злобной, мягкосердечной, жестокой личностью одновременно. Разумеется, то, какова она в данный конкретный момент, не зависит от случая или каприза — это зависит от того, с кем она сейчас, когда, в каких условиях, и от многого-многого другого. Но каждая из этих сторон характера может быть неотъемлемой и подлинной составляющей ее личности».

Таким образом, характер — это не то, что мы думаем или, точнее, хотим видеть. Это нестабильный, легкоузнаваемый набор тесно взаимосвязанных черт — так нам только кажется из-за ошибки в устройстве наших мозгов. Характер больше похож на связку привычек, стремлений и интересов, слабо скрепленную и зависящую в определенные периоды времени от обстоятельств и ситуации. Причина, по которой большинство из нас обладают, как представляется, устойчивым характером, состоит в том, что большинство из нас умеет контролировать себя в тех или иных обстоятельствах. Мне очень весело на дружеских застольях. По этой причине я часто устраиваю их, и мои друзья видят меня там и решают, что я веселый человек. А если бы я не смог часто устраивать застолья? Если бы мои друзья вместо этого увидели бы меня в других ситуациях, в которых я слабо контролирую себя или не контролирую вовсе (например, когда на меня надвигаются четверо агрессивно настроенных юнцов в грязном вагоне метро), возможно, они не стали бы думать, что со мной так уж весело.

Несколько лет назад два психолога из Принстонского университета, Джон Дарли и Дэниел Батсон, решили провести исследование, идея которого основана на библейской истории о добром самаритянине. Это история из Нового Завета, из Евангелия от Луки. Она рассказывает о путнике, которого побили, ограбили и оставили умирать на обочине дороги, ведущей из Иерусалима в Иерихон. Священник и левит (два весьма достойных и благочестивых члена общества) увидели его, но не остановились и прошли мимо. Единственным человеком, который оказал бедняге помощь, оказался некий самаритянин (член презренного меньшинства), который «подошед перевязал ему раны» (Лук. 10:11) и привез его в гостиницу. Дарли и Батсон решили воспроизвести эти события в Принстонской богословской семинарии. Получился эксперимент во всех традициях ошибки фундаментального объяснения, и это ярко демонстрирует влияние силы обстоятельств на то, как мы воспринимаем социальные эпидемии всех типов.

Дарли и Батсон встретились в индивидуальном порядке с группой семинаристов и попросили каждого из них подготовить по заданной библейской теме краткую беседу, а затем отправиться к ближайшему зданию и провести ее там. На пути к месту проведения беседы каждый семинарист наталкивался на человека, сидевшего, скорчившись, на аллее, с опущенной головой и закрытыми глазами. Он кашлял и стонал. Вопрос был в том, кто остановится и окажет помощь. Дарли и Батсон ввели три экспериментальные переменные, чтобы полученные результаты легче было осмыслить. До начала эксперимента всем студентам роздали опросники, имеющие целью выяснить, почему они приняли решение изучать богословие. Рассматривают ли они религию как средство личностной и духовной самореализации? Или они встали на этот путь в поисках смысла обыденной жизни? Кроме того, психологи подготовили для студентов разные темы бесед. Некоторых попросили поговорить о связи между «профессией» духовника и призванием к духовному служению. Другим предложили обсудить притчу о добром самаритянине. В конечном итоге условия заданий, которые давали экспериментаторы семинаристам, были различными. В некоторых случаях, отправляя студента в путь, экспериментатор смотрел на часы и произносил: «О, ты опаздываешь. Они ждут тебя уже несколько минут. Надо поторопиться». В других случаях он говорил: «Они будут готовы принять тебя только через несколько минут, но ты можешь уже идти».

Если вы попросите кого-то предсказать, кто из семинаристов исполнил роль доброго самаритянина, ответы будут однотипными. Почти все будут говорить, что остановятся, скорее всего, те студенты, которые ступили на путь духовного служения, чтобы помогать людям, и те, которым напомнили о важности сострадания, зачитав им притчу. Большинство из нас, скорее всего, согласится с таким выводом. Но в действительности ни один из этих факторов не имел никакого значения. «Трудно придумать, для кого нормы, взывающие к помощи страждущему, могут быть более важны, чем для человека, помнящего о добром самаритянине. Но при всем при том это мало влияет на готовность реально помочь, — заключили Дарли и Батсон. — На самом деле в нескольких случаях студент семинарии, спешащий провести беседу по библейской притче о добром самаритянине, практически переступал через жертву и шел дальше». Единственное, что действительно играло роль, так это то, насколько спешил студент. Из всей группы, которая спешила, 10% остановились, чтобы помочь. Из группы, которая знала, что у них есть несколько минут, остановилось 63%.

Иными словами, это исследование предполагает, что убеждения вашего сердца и конкретное содержание ваших мыслей в конечном итоге не так важны в управлении вашими действиями, как непосредственная ситуация, в которой вам приходится действовать. Слова «о, ты опаздываешь» могут в конкретный момент превратить человека, как правило, сострадательного, в безразличного к мучениям ближнего, то есть буквально в другого человека. Эпидемии, по сути, связаны именно с таким процессом трансформации. Когда мы пытаемся вызвать эпидемию идеи, общественного мнения или товара, мы стараемся изменить нашу аудиторию в одном маленьком, но важном аспекте: мы стараемся заразить ее, охватить нашей эпидемией, обратить из обороняющейся массы в ту, которая принимает нас. Это можно осуществить через влияние особого рода людей, людей с экстраординарными личными связями. Тут действует закон малых чисел. Этого можно добиться, изменив содержание сообщения, сделав весть такой запоминающейся, что она застрянет в мозгу многих людей и побудит их к действию. Тут действует фактор прилипчивости. И то, и другое нам легко понять. Но надо помнить и о том, что незначительные изменения в ситуации могут в начале эпидемии сыграть такую же важную роль, даже несмотря на то, что на первый взгляд это идет вразрез с нашими самыми сокровенными представлениями о человеческой натуре.

Это не означает, что наше внутреннее психологическое состояние и личная история не влияют на наше поведение. Огромный процент тех, кто совершает акты насилия, имеют те или иные психические отклонения или происходят из очень неблагополучных семей. Но есть колоссальная разница между склонностью к насилию и фактическим совершением преступления. Преступление — это относительно редкое и аномальное событие. Чтобы оно совершилось, должно случиться нечто, что подтолкнет неблагополучного человека к насилию. И, согласно закону силы обстоятельств, эти переломные моменты могут быть вызваны незначительными сигналами, такими как ежедневно видимые признаки беспорядка — граффити и безбилетный проезд.

Понимание этого позволяет сделать очень важные выводы. Прежнее представление о том, что всему виной склонность к насилию (что причины насилия — «социально патологическая личность» или «дефицитарное супер-эго», или неспособность устоять перед искушением, или нехорошая наследственность), — это беспомощная и реакционная теория. Она гласит, что, когда вы поймали преступника, вы можете попытаться исправить его (дать ему таблетки, вылечить его, постараться его реабилитировать), но вы очень мало можете сделать для того, чтобы остановить преступность. Старые представления о борьбе с эпидемиями преступности неизбежно ведут к преобладающему использованию мер защиты от них. Повесьте на дверь еще один замок, чтобы остановить грабителя, и, возможно, вам удастся перенаправить его к двери соседа. Закрывайте преступников в тюрьму на более длительный срок, чтобы у них было меньше возможностей причинить вред. Переезжайте в благополучные пригороды, чтобы проложить большее расстояние между вами и большинством преступников.

Теперь мы осознали, насколько важен контекст. Относительно незначительные элементы окружающей среды могут стать переломными моментами, могут положить конец пораженчеству. Переломные моменты в контексте среды — это то, что мы в состоянии изменить: мы можем застеклить окна и смыть граффити, избавившись таким образом от сигналов, толкающих на преступления. Преступность может стать более предсказуемой. Ее можно будет предотвратить. Здесь стоит поговорить и о более широком аспекте. Джудит Харрис считает, что в том, какими вырастут дети, влияние окружающих и общества более важно, чем влияние семьи. Исследования в области преступности среди несовершеннолетних и динамики роста числа детей, недоучившихся в школе, демонстрируют, что ребенок ведет себя лучше, если живет в нормальном районе, но в неблагополучной семье, по сравнению с тем, кто живет в неблагополучном районе, но в хорошей семье. В свете того, что мы воспеваем важность и силу влияния семьи, это может показаться невероятным. Но на самом деле этот факт не более чем очевидное проявление действия закона силы обстоятельств. Данный закон говорит нам о том, что дети во многом формируются условиями внешней среды, что свойства нашего социального и физического мира (улицы, по которым мы ходим; люди, с которыми встречаемся) играют важнейшую роль в том, кем мы становимся и как себя ведем. В конечном итоге не только преступное поведение чувствительно к влиянию среды, но и всякое поведение вообще. Как бы странно это ни звучало, если вспомнить об эксперименте с импровизированной тюрьмой в Стэнфордском университете или об эксперименте в нью-йоркской подземке, становится ясно, что хорошим человеком скорее станешь на чистых улицах и в чистом метро, чем среди завалов мусора и стен, исписанных граффити.

«В подобной ситуации ты попадаешь в боевые условия, — говорил Берни Готц своей соседке Мире Фридман по телефону всего через несколько дней после стрельбы в метро. — Ты не можешь думать нормально. Твоя память не может нормально работать. Ты взвинчен. Меняется даже твое зрительное восприятие. Меняется угол зрения. Меняются возможности. Меняется то, на что ты способен». Он действовал, как он сам говорил, «злобно и жестоко… Как если ты загоняешь в угол крысу и хочешь ее искромсать, понятно? Я реагировал злобно и жестоко, совсем как эта крыса».

Именно так. Он ведь и находился в крысиной норе.

ГЛАВА 5