Глава 6. КОМНАТА ЯКОБА В ВЫСОКОМ ДОМЕ НА ДЭДЗИМЕ
Очень раннее утро 10 августа 1799 г.
Свет обтекает оконные переплеты: Якоб наблюдает, как архипелаг пятен плывет по низкому деревянному потолку. Слышны голоса: снаружи рабы д’Орсаи и Игнатиус болтают друг с другом, кормя животных. Якоб вспоминает празднование дня рождения Анны за несколько дней до его отплытия. Ее отец пригласил полдюжины весьма достойных неженатых молодых людей и устроил в честь дочери роскошный ужин, приготовленный так искусно, что курица вкусом напоминала рыбу, а рыба — курицу. Он поднял ироничный тост: за удачу Якоба де Зута, принца — купца Индии. Анна вознаградила терпение Якоба улыбкой: ее пальцы гладили ожерелье из шведского белого янтаря, привезенное им из Гетеборга.
На далеком краю Земли Якоб вздыхает от тоски и печали.
Неожиданно голос Ханзабуро зовет его: «Господин Дазуто чой-то хочет?»
— Ничего, нет. Слишком рано, Ханзабуро: спи дальше, — Якоб имитирует храп.
— Свинья? Хотеть свинья? А — а-а, сурипу! Да… да, мне нравится сурипу…
Якоб встает, пьет из треснутой кружки и взбивает мыльную пену.
В испещренном крапинками зеркале он видит зеленые глаза на веснушчатом лице.
Тупое лезвие дерет щетину и режет кожу в ямочке на подбородке.
Красная, как тюльпан, струйка крови сочится, смешивается с мылом, и пена розовеет.
Якоб раздумывает: может, борода избавит его от всех этих хлопот…
…но вспоминает вердикт своей сестры Герти, когда он вернулся из Англии, отрастив усы: «О-о, повози их в копоти от лампы, братец, и начинай чистить ими нашу обувь!»
Он касается своего носа, недавно сломанного бесчестным Сниткером.
Шрам у уха: напоминание о псе, укусившем его.
«Бреясь, — думает Якоб, — человек перечитывает свои самые честные мемуары».
Проведя пальцем по губам, он вспоминает утро отплытия. Анна убедила отца отвезти их в карете в роттердамский порт. «Три минуты, — сказал он Якобу, вылезая из кареты, чтобы поговорить со старшим клерком, — и ни секундой больше». Анна знала, что сказать: «Пять лет — срок немалый, но большинство женщин ждут всю жизнь, пока не найдут себе доброго и честного мужчину. — Якоб хотел ответить, но она остановила его. — Я знаю, как ведут себя мужчины там, за морями, и, возможно, так они должны вести себя… молчи, Якоб де Зут… поэтому я прошу только одного: будь осторожен на Яве, чтобы твое сердце принадлежало только мне. Я не дам тебе ни кольцо, ни медальон, потому что кольца и медальоны теряются, но это, по крайней мере, не потеряется никогда».
И Анна поцеловала его — в первый и последний раз. Долгим и печальным поцелуем. Потом они смотрели на дождевую воду, стекающую по окнам, на корабли и серо-серое море, пока не прошли три минуты.
Бритье Якоба закончено. Он умывается, одевается и протирает яблоко.
«Госпожа Аибагава, — он надкусывает фрукт, — студентка, а не куртизанка…»
Из окна он наблюдает, как д’Орсаи поливает водой побеги бобов.
«…тайные встречи, тайные романтические увлечения здесь невозможны».
Он съедает сердцевину яблока и сплевывает косточки на ладонь.
«Я просто хочу поговорить с ней, — уверяет себя Якоб, — узнать ее чуть лучше».
Он снимает цепочку с шеи и открывает ключом замок своего матросского сундука.
«Дружба между противоположными полами возможна, как у меня с сестрой».
Назойливая муха жужжит над его мочой в горшке.
Он заглядывает в сундук и глубоко на дне, почти рядом с Псалтырем, находит перевязанные ноты.
Якоб развязывает ленты и проглядывает первый нотный лист.
Нотные знаки развешаны, как виноградные грозди на шпалерах.
Экскурсия Якоба по миру нот заканчивается на «Гимне реформистской церкви».
«Возможно, — думает он, — именно сегодня мне удастся наладить отношения с доктором Маринусом».
Якоб отправляется в короткую прогулку по Дэдзиме, где все прогулки — короткие, чтобы отшлифовать свой план и тщательно проработать сценарий. Чайки и вороны ссорятся друг с другом на коньке крыши Садового дома.
Кремовые розы и красные лилии в саду уже увядают.
У Сухопутных ворот провиантмейстеры выгружают хлеб.
На Флаговой площади Петер Фишер сидит на ступеньках Сторожевой башни. «Потеряете час утром, клерк де Зут, — выговаривает ему пруссак, — и будете искать его весь день».
В окошке верхнего этажа дома ван Клифа последняя «жена» заместителя директора расчесывает волосы.
Она улыбается Якобу. Рядом с нею появляется Мельхиор ван Клиф с волосатой, как у медведя, грудью. «Не обмакни, — цитирует он, — свое перо в чернильницу другого мужчины».
Заместитель директора опускает шторку, прежде чем Якоб успевает заявить о своей полной невиновности.
Рядом с Гильдией переводчиков сидят в тени носильщики паланкинов. Их взгляды неотрывно следуют за рыжеволосым иноземцем.
Уильям Питт оседлал Морскую стену и глазеет на напоминающие китовые ребра облака.
Возле Кухни Ари Грот говорит Якобу: «В вашей бамбуковой шляпе вы чисто китаец, господин де 3. Не решили еще…»
— Нет, — обрывает его клерк и уходит.
Полицейский Косуги кивает Якобу из своего маленького домика на аллее Морской стены.
Рабы Игнатиус и Be доят коз и жарко спорят о чем-то друг с другом на малайском.
Иво Ост и Вибо Герритсзон молча перекидываются мячом.
— Гав-гав, — говорит один из них, когда Якоб проходит мимо: он делает вид, будто ничего не услышал.
Кон Туоми и Понк Оувеханд курят трубки под соснами.
— Кто-то высокородный, — ворчит Оувеханд, — умер в Мияко, так что плотницкие работы и музыка запрещены на два дня. Ничего нельзя делать, и не только здесь — по всей империи. Ван Клиф клянется, что это заговор, цель которого — затянуть строительство склада «Лилия» на максимально долгий срок, чтобы нам пришлось продавать еще дешевле…
«Я не шлифую свой план, — признается себе Якоб, — а только понапрасну нервничаю…»
В операционной на большом столе с закрытыми глазами лежит доктор Маринус. Бубнит себе под нос какую-то барочную мелодию.
Илатту кисточкой смазывает нижнюю челюсть учителя пахучим маслом и каким-то женским кремом.
Пар поднимается от кувшина с водой; огонь отражается от острого лезвия бритвы.
На полу тукан склевывает бобы из оловянной миски.
Сливы горкой высятся в терракотовой миске — цвета чуть затуманенной синевы.
Илатту оповещает малайским бормотанием о прибытии Якоба, и Маринус открывает один недовольный глаз.
— Чего?
— Мне хочется посоветоваться с вами о… об одном деле.
— Продолжай бритье, Илатту. Советуйтесь, Домбуржец.
— Я бы предпочел наедине, доктор, как…
— Илатту — это и есть наедине. В нашем крохотном уголке Мироздания его знания анатомии и патологии уступают только моим. Разве что вы не доверяете тукану?
— Ну, тогда… — Якоб понимает, что ему придется рассчитывать на молчание ассистента так же, как молчание Маринуса. — Меня немного заинтересовал один из ваших учеников…
— Какое вам дело, — открывается другой глаз, — до госпожи Аибагавы?
Якоб смотрит в пол:
— Никакого. Я просто… хотел поговорить с ней…
— Тогда почему вы здесь и говорите со мной?
— …поговорить с ней без десятка соглядатаев, следящих за нами.
— Так. Так. Так. То есть вы хотите, чтобы я устроил вам тайное свидание?
— Вы намекаете на какую-то интригу, доктор, а на самом деле…
— Ответ: «Никогда». Первая причина: госпожа Аибагава — не продажная Ева для снятия зуда от вашей адамовой чесотки, а дочь джентльмена. Вторая причина: даже если бы госпожа Аибагава согласилась пойти в дэдзимские «жены», а на это она никогда…
— Я знаю, доктор, и, клянусь честью, пришел сюда не…
— …не согласится, то шпионы доложили бы об этой связи через полчаса, после чего мое, с таким трудом полученное разрешение обучать, собирать экспонаты и проводить исследования здесь, в Нагасаки, будет отозвано. Так что проваливайте. Опорожняйте яйца comme a la mode: через деревенских сводников или предаваясь греху Онана.
Тукан стучит клювом по оловянной миске и произносит: «Гр-рубый!» — или что-то похожее.
— Господин Маринус, — Якоб краснеет, — вы, к сожалению, неправильно истолковали мои намерения. Я никогда бы…
— На самом-то деле, похоть вызывает у вас даже не сама госпожа Аибагава. Вы теряете голову от одного только вида «восточной женщины». Да-да, загадочные глаза, камелии в волосах, то, что вы принимаете за кротость. Я повидал не одну сотню одурманенных белокожих мужчин, погружающихся в эту же самую сладостную пучину.
— Но в моем случае вы не правы, доктор. У меня нет…
— Естественно, я не прав. Домбуржец обожает свою Жемчужину Востока лишь как благородный рыцарь: приходит на помощь обезображенной деве, отвергнутой ее соотечественниками! Славный Рыцарь Запада, единственный, кто пришел в восторг от ее внутренней красоты!
— Доброго дня, — Якоб более не в силах выдерживать это словесное бичевание. — Доброго вам дня.
— Уходите так скоро? Даже не предложив взятки, которая у вас под мышкой?
— Это не взятка, — полуложь, — а подарок из Батавии. Я надеялся, — теперь понимаю, что глупо и напрасно, — завязать дружеские отношения со знаменитым доктором Маринусом, и потому Хендрик Звардекрон из Батавского общества порекомендовал мне привезти вам ноты. Но, как я сейчас вижу, невежественный клерк недостоин вашего августейшего внимания. Я более не побеспокою вас.
Маринус пристально смотрит на Якоба.
— Что это за подарок, если даритель не предлагает его, пока ему что-то не понадобилось от одариваемого?
— Я пытался отдать его вам при нашей первой встрече. Вы захлопнули крышку люка перед моим носом.
Илатту обмакивает лезвие в воду и протирает его клочком бумаги.
— Вспыльчивость, — признается доктор, — иной раз берет верх надо мной. А кто… — Маринус нацеливает палец на нотную папку, — …композитор?
Якоб читает заглавие: «Шедевры Доменико Скарлатти для клавесина или фортепиано, избранное из коллекции манускриптов, собранной Муцио Клементи… Лондон, которые можно приобрести у господина Броудвуда, изготовителя клавесинов, на Грэйт-Палтни-стрит, Голден-сквер».
Кричит дэдзимский петух. Громкий топот доносится с Длинной улицы.
— Доменико Скарлатти, да? Долгий он прошел путь, чтобы попасть сюда.
Безразличие Маринуса, подозревает Якоб, слишком нарочитое, чтобы быть искренним.
— Теперь ему предстоит не менее долгий обратный путь, — Якоб поворачивается к двери. — Не смею больше вас тревожить.
— О-о, подождите, Домбуржец. Дуться вам не к лицу. Госпожа Аибагава…
— Не куртизанка, я знаю. Не представляю ее себе такой. — Якоба так и подмывает рассказать Маринусу об Анне, но он не доверяет доктору до такой степени, чтобы открыть ему свое сердце.
— А какой, — спрашивает Маринус, — вы ее себе представляете?
— Как… — Якоб ищет подходящее сравнение. — Как книгу, обложка которой завораживает и очень хочется посмотреть страницы. Ничего более.
Сквозняк распахивает скрипучую дверь лазарета.
— Тогда позвольте сделать вам предложение: вернитесь сюда к трем часам, и у вас будет двадцать минут в лазарете на знакомство со страницами, которые госпожа Аибагава соблаговолит вам показать, — но дверь при этом останется открытой все время, и как только вы выкажете хоть на йоту меньше уважения, чем выказали бы своей сестре, Домбуржец, мой гнев будет вселенским.
— Тридцать секунд встречи за каждую сонату… слишком уж дешево.
— Тогда вам и вашему подарку известно, где находится дверь.
— Сделка не состоялась. Доброго вам дня, — Якоб выходит и щурится от поднимающегося к зениту солнца.
Он идет по Длинной улице к Садовому дому, останавливается и ждет, стоя в тени.
В это жаркое утро цикады стрекочут очень уж громко и пронзительно.
Под соснами смеются Туоми и Оувеханд.
«Дорогой Иисус, — думает Якоб, — как же мне здесь одиноко!»
Илатту не послан ему вслед. Якоб сам возвращается в больницу.
— Ну что же, по рукам. — Бритье Маринуса закончено. — Но мы должны обдурить шпиона. Моя лекция после обеда будет о человеческом дыхании, и я предполагаю наглядно иллюстрировать свои слова. Я попрошу Ворстенбоса прислать вас в качестве демонстратора.
Якоб слышит собственный голос: «Согласен».
— Поздравляю, — Маринус вытирает руки. — Маэстро Скарлатти, если позвольте?
— Но вознаграждение выплачивается по исполнении.
— О? Моего слова джентльмена недостаточно?
— Буду у вас без пятнадцати три, доктор.
Фишер и Оувеханд замолкают, как только Якоб входит в бухгалтерию.
— Приятно и прохладно, — говорит вошедший, — здесь, по крайней мере.
— А по мне, — Оувеханд поворачивается к Фишеру, — жарко и муторно.
Фишер фыркает, как конь, и удаляется к своему столу, самому большому.
Якоб, надев очки, оглядывает полку, где должны лежать гроссбухи последнего десятилетия.
Только вчера он вернул туда тома с записями, начиная с 1793 года и заканчивая 1798–м, а теперь их там нет.
Якоб смотрит на Оувеханда; Оувеханд мотает головой в сторону сгорбившейся спины Фишера.
— Вы не знаете, где находятся тома с девяносто третьего по девяносто восьмой годы, господин Фишер?
— Я знаю, где что находится в моем кабинете.
— Тогда соблаговолите сказать, где найти гроссбухи с девяносто третьего по девяносто восьмой годы?
— Зачем они вам понадобились… — Фишер оглядывает кабинет, — конкретно?
— Чтобы продолжить работу, порученную мне директором Ворстенбосом.
Оувеханд нервно бубнит себе под нос мелодию какой-то веселенькой песенки.
— Ошибки, — Фишер выделяет каждое слово, — здесь, — пруссак с грохотом кладет перед собой кучу книг, — случаются не потому, что мы обманывали Компанию, — он запинается, — а потому, что Сниткер запретил нам вести точные записи.
Дальнозоркий Якоб снимает очки, и лицо Фишера чуть расплывается.
— Кто обвинил вас в обмане Компании, господин Фишер?
— Мне надоело… вы слышите? Надоело! Это нескончаемое следствие!
Сонные волны мерно бьются о Морскую стену.
— Почему директор, — спрашивает Фишер, — не поручил мне восстановить бухгалтерские книги?
— Но это же логично: назначить проверяющим человека, никак не связанного с правлением Сниткера.
— Значит, я тоже вор? — ноздри Фишера раздуваются. — Признайтесь! Вы копаете под нас всех! Только попробуйте это отрицать!
— Директор хочет только одного, — отвечает Якоб. — Достоверности.
— Моя логика, — кричит Фишер, угрожающе тыча указательным пальцем в сторону Якоба, — уничтожит вашу ложь! Берегитесь, в Суринаме я застрелил больше чернокожих, чем клерк де Зут сможет сосчитать на своем абаке. Нападете на меня, и я раздавлю вас, как таракана.
Вот так. — Вспыльчивый пруссак передает гору гроссбухов в руки Якоба. — Вынюхивайте, ищите «ошибки». Я иду к господину ван Клифу, чтобы обсудить… увеличение прибыли для Компании в этом торговом сезоне!
Фишер нахлобучивает шляпу и уходит, хлопнув дверью.
— Это комплимент, — говорит Оувеханд. — Вы заставили его занервничать.
«Я лишь хочу исполнить свой долг», — думает Якоб.
— Занервничать из-за чего?
— Из-за десяти дюжин ящиков, помеченных «Камфора из Кумамото», отгруженных в девяносто шестом и девяносто седьмом годах.
— В них перевозили совсем не камфору из Кумамото?
— Камфору, но на четырнадцатой странице наших книг указаны двенадцатифунтовые ящики, а в японских книгах, как скажет вам Огава, записано тридцатишестифунтовые, — Оувеханд идет к кувшину с водой. — В Батавии, — продолжает он, — некий Иоханнес ван дер Брок, таможенник, продает излишек. Зять члена совета Ост-Индской компании ван дер Брока. Легко и изящно. Воды?
— Да, пожалуйста. — Якоб пьет. — И вы рассказываете мне об этом, потому что…
— Инстинкт самосохранения, ничего больше. Господин Ворстенбос здесь на пять лет, да?
— Да, — Якоб врет, потому что должен. — И я отработаю с ним свой контракт.
Жирная муха неторопливо выписывает овал сквозь свет и тени.
— Когда Фишер прозреет и сообразит, что обхаживать и умасливать надо Ворстенбоса, а не ван Клифа, он вонзит нож в мою спину.
— И каким ножом, — Якоб уже знает следующий вопрос, — он сможет это сделать?
— Можете ли вы обещать, — Оувеханд чешет шею, — что со мной не поступят, как со Сниткером?
— Обещаю, — у власти неприятный привкус, — заверить господина Ворстенбоса, что Понк Оувеханд помогал, а не скрывал.
Оувеханд обдумывает слова Якоба.
— В прошлом году в записях частной торговли указано, что я привез пятьдесят рулонов индийского ситца. Записи с японской стороны покажут при этом продажу мной ста пятидесяти рулонов. С разницы капитан «Октавии» Хофстра взял половину, хотя, конечно же, доказать я не могу, да и он тоже: упокой Господь его утонувшую душу.
— Вы помощник, — жирная муха приземляется на пресс-папье Якоба, — а не укрыватель, господин Оувеханд.
Студенты доктора Маринуса прибывают ровно в три.
Дверь лазарета приоткрыта, но Якобу не видно, что происходит в операционной.
Четыре мужских голоса хором: «Добрый день, доктор Маринус».
— Сегодня, семинаристы, — говорит Маринус, — у нас практическое занятие. Пока Илатту и я подготовимся к нему, каждый из вас прочитает разные тексты на голландском и переведет их на японский. Мой друг, доктор Маено, согласился проверить ваши записи в конце недели. Тексты будут очень близки вашим интересам: господину Мурамото, нашему главному костоправу, я предлагаю «Tabulae sceleti et musculorum corporis humani» Альбинуса; господину Кадзиваки — материал о раковом заболевании Жан-Луи Пети, в честь которого часть тела названа «треугольником Пети». Что это и в каком месте?
— Углубление в мышцах на спине, доктор.
— Господин Яно, вам достается доктор Олаф Акрель, мой учитель в Упсале; его статья о катаракте, которую я перевел со шведского. Господину Икемацу — страница из «Хирургии» Лоренца Хайстера о нарушениях кожного покрова, и госпожа Аибагава займется превосходным доктором Смелли. Этот отрывок весьма сложен. В лазарете вас ожидает доброволец для сегодняшней демонстрации, который также сможет помочь вам с переводом, объяснив значения некоторых слов на голландском… — Большая голова Маринуса появляется в дверном проеме.
— Домбуржец! Я представляю вам госпожу Аибагаву и предупреждаю: orate ne intretis in tentationem.
Госпожа Аибагава узнает рыжеволосого зеленоглазого иностранца.
— Добрый день, — в горле пересыхает, — госпожа Аибагава.
— Добрый день, — звонкий голос, — господин… Дом-буггер?
— Домбуржец… это доктор шутит. Моя фамилия де Зут.
Она опускает доску для записей: подставку с ножками.
— Дом — бужжец — это смешная шутка?
— Доктор Маринус полагает, что да: я родом из города, который называется Домбург.
— М-м-м… — на ее лице читается неуверенность. — Господин де Зут болен?
— О-о… надо сказать… немного, да. У меня болит… — он похлопывает себя по животу.
— Стул как вода? — Акушерка берет ситуацию под контроль. — Плохо пахнет?
— Нет, — Якоб удивлен ее естественностью. — Боль в моем… да, в моей печени.
— В вашей… — она тщательно выговаривает букву «п», — …печени?
— Именно так: меня донимает печень. Полагаю, у госпожи Аибагавы все хорошо?
— Да, я в порядке. Надеюсь, и у вашего друга — обезьяны тоже все хорошо?
— Моего… а-а, Уильям Питт? Мой друг — обезьяна… ну, его больше нет.
— Извините, не понимаю. Обезьяна… как это, больше нет?
— Больше нет в живых. Я… — Якоб показывает, как он сворачивает куриную шею, — …убил негодяя, видите ли, высушил его шкуру и сделал из нее новый табачный кисет.
В ужасе ее рот и глаза широко открываются.
Если бы у Якоба был пистоль, он бы тут же застрелился.
— Я шучу, госпожа! Обезьяна всем довольна и радуется жизни, где-то болтается… ворует…
— Исправьте, господин Мурамото, — из операционной долетает голос Маринуса. — Сначала выпаривают подкожный жир и лишь потом вводят в вену цветной воск…
— Может… — Якоб проклинает свою неудачную шутку, — мы откроем ваш текст?
Она размышляет, как они смогли бы это сделать, сохраняя дистанцию.
— Госпожа Аибагава может сесть там, — он показывает на конец больничной кровати. — Читайте текст вслух, и, если встретится трудное слово, мы его обсудим.
Кивком головы она соглашается с предложенным вариантом, садится и начинает читать.
Куртизанка ван Клифа разговаривает пронзительно высоким голосом, похоже, воспринимаемым здесь, как женственный, а голос, которым читает госпожа Аибагава, низкий, тихий, успокаивающий. Якоб рад возможности изучить ее частично обожженное лицо и четко очерченные губы.
— «Вскоре после сего пр-роис-шествия…» — она прерывает чтение. — Что это, пожалуйста?
— Происшествие — это э-э… случай или событие.
— Благодарю вас. «… сего происшествия, консультируясь с Рюйшем обо всем, что он предписывал касательно женщин… я нашел, что он находит неприемлемым преждевременную экстракцию плаценты, и его авторитет подтвердил мнение, ранее высказанное мною… и воодушевил меня на продолжение более естественным способом. Когда я отсек пуповину… и отделил ребенка… я ввел палец во влагалище…»
За всю жизнь Якоб никогда не слышал подобных слов, сказанных вслух.
Она чувствует его потрясение и смотрит на него, охваченная тревогой.
— Я ошиблась?
«Доктор Лукас Маринус, — думает Якоб, — вы садист и монстр».
— Нет, — отвечает он.
Нахмурившись, она продолжает:
— «…чтобы почувствовать, достигла ли плацента os uteri, ощутив ее… я уверен, что она выйдет сама в любом случае… пережидаю какое-то время, и, обычно, через десять, пятнадцать или двадцать минут… женщина начинает испытывать послеродовые схватки… с которыми плацента постепенно отделяется и покидает тело… при легком вытягивании за пуповину, она перемещается во… — она бросает короткий взгляд на Якоба — …влагалище. Затем, по-прежнему держась за пуповину, я вывожу ее через… os externum». Вот, — она отрывает глаза от текста. — Я закончила чтение. Печень доставляет вам сильную боль?
— Язык доктора Смелли, — Якоб сглатывает слюну, — довольно-таки… прямой.
Она говорит:
— Голландский для меня — иностранный язык. Слова не имеют той же силы, запаха, вкуса. Акушерка — это мое… — она хмурится, — прозвание или призвание… как правильно?
— Рискну предположить, призвание, госпожа Аибагава.
— Акушерка — это мое призвание. Акушерка, которая боится крови, помочь не может.
— Дистальная фаланга, — доносится голос Маринуса, — средняя и проксимальная фаланги…
— Двадцать лет тому назад, — Якоб решает рассказать ей, — когда родилась моя сестра, акушерка не смогла остановить кровотечение у моей матери. Мне поручили греть воду на кухне. — Он боится наскучить ей, но госпожа Аибагава смотрит на него со спокойным вниманием. — «Ах, если я нагрею достаточно воды, — думал я, — моя мать выживет». Я ошибался, к сожалению, — теперь хмурится Якоб, не понимая, почему он заговорил о столь личном.
Большая оса садится на широкое изножье койки.
Госпожа Аибагава достает из рукава кимоно квадратный листок бумаги. Якоб знает, что на Востоке верят в путешествие души от клопа до святого, и ожидает, что она взмахами бумаги выгонит осу в высокое окно. Вместо этого она давит ее листком, скатывает небольшой шарик и, точно прицелившись, выбрасывает бумагу в окно.
— У вашей сестры тоже рыжие волосы и зеленые глаза?
— Ее волосы еще рыжее, к великому смущению нашего дяди.
Еще одно новое слово для нее:
— «Сму-ще-нию»?
«Позже не забудь спросить Огаву об этом слове на японском, — говорит он себе. — Смущение или стыд».
— Почему дяде стыдно из-за того, что у сестры рыжие волосы?
— Согласно верованиям простых людей… или суевериям… вы понимаете?
— Мейшин — на японском. Доктор называет это «враг здравого смысла».
— Согласно суевериям… в общем, у Иезавелей… это женщины легкого поведения, то есть проститутки… считается, что у них, так их описывают, рыжие волосы.
— Легкого поведения? Проститутки? Как куртизанка и помощница блудницы?
— Простите меня за это, — в ушах Якоба шумит стыд. — Теперь смущен я.
Ее улыбка и ранит, и лечит.
— Сестра господина де Зута — честная девушка?
— Герти… очень дорога мне как сестра. Она добрая, терпеливая и смышленая.
— Пястные кости, — вещает доктор. — А эта хитрая косточка…
— У госпожи Аибагава, — Якоб решается на вопрос, — большая семья?
— Семья была большая, теперь маленькая. Отец, новая жена отца, сын новой жены отца, — она замолкает. — Мать, братья и сестры умерли от холеры. Давным-давно. Многие тогда умерли. Не только моя семья. Многие, многие пострадали.
— Но ваше призвание — акушерство, я имею в виду… это же… искусство дарить жизнь.
Прядь черных волос выбивается из-под головного платка: Якобу хочется коснуться ее.
— В прежние дни, — говорит госпожа Аибагава, — много лет тому назад, раньше, когда еще не построили большие мосты через большие реки, путники часто тонули. Люди говорили: «Они умирают, потому что бог реки сердится». Люди не говорили: «Они умирают, потому что большие мосты еще не придуманы». Никто не говорит: «Люди умирают, потому что мы слишком невежественные». Но в один день наши умные предки присмотрелись к паутине и сплели мосты из лозы. Или увидели сваленные деревья, лежащие над быстрой рекой, и построили каменные острова на широких реках, и соединили один остров с другим. Теперь везде такие мосты. Люди больше не тонут в опасных реках или тонут гораздо реже. Пока вы понимаете мой плохой голландский?
— Прекрасно, — заверяет ее Якоб. — Каждое слово.
— Ныне в Японии, когда мать или младенец, или мать и младенец умирают при родах, люди говорят: «А-а… они умерли, потому что так решили боги». Или: «Они умерли, потому что плохая карма». Или: «Они умерли, потому что о-мамори — магия из храма — слишком дешевая». Господин де Зут понимает — это так же, как с мостами. Настоящая причина многих, многих смертей — от невежества. Я бы хотела построить мост от невежества… — ее руки изображают мост, — …к знанию. Это, — она с большим почтением поднимает лист с текстом доктора Смелли, — часть моста. Когда-нибудь я овладею этим знанием… организую школу… появятся студенты, которые научат других студентов… и в будущем в Японии меньше матерей будут умирать от невежества. — Ее глаза сверкают, мысленным взором она видит осуществление своей мечты, но через мгновение уже смотрит в пол. — Глупый план.
— Нет-нет-нет! Я не могу представить себе более благородных стремлений.
— Извините, — она хмурится. — Что такое «благородные ремления»?
— Стремления, госпожа, планы, я хотел сказать. Цель в жизни.
— А-а, — белая бабочка садится ей на руку. — Цель в жизни.
Она сдувает бабочку, которая улетает к бронзовому подсвечнику на полке.
Складывает и расправляет крылья, складывает и расправляет.
— Называется монширо, — говорит она, — на японском.
— В Зеландии мы называем такую же бабочку белой капустницей. Мой дядя…
— Жизнь коротка, искусство вечно. — Доктор Маринус врывается в лазарет хромой седовласой кометой. — Случай мимолетен, опыт… ну, госпожа Аибагава? Закончите первый афоризм Гиппократа?
— «Опыт обманчив, — она встает и кланяется, — а суждение — трудно».
— Все сущая правда, — он подзывает к себе остальных студентов, которых Якоб с трудом узнает, припоминая склад «Колючка». — Домбуржец, посмотрите на моих семинаристов: господин Мурамото из Эдо, — кланяется самый старший и самый серьезный из них. — Господин Кадзиваки, посланный двором Чошу из Хаги. — Улыбающийся хрупкий юноша склоняется в поклоне. — Следующий — господин Яно из Осаки. — Яно неотрывно смотрит в зеленые глаза Якоба. — И последний — господин Икемацу, уроженец Сацумы. — Икемацу, со следами на лице от перенесенного в детстве скрофулеза, приветливо кланяется. — Семинаристы, Домбуржец — наш сегодняшний бравый доброволец. Пожалуйста, поприветствуйте его.
Произнесенное хором: «Добрый день, Домбуржец», — заполняет белоснежный лазарет.
Якоб никак не может поверить, что предоставленное ему время пролетело так быстро.
Маринус демонстрирует семинаристам металлический цилиндр длиной восемь дюймов. С одной стороны — ручка поршня, а с другой — наконечник.
— Это что, господин Мурамото?
Самый старший отвечает:
— Этот инструмент называется клистир, доктор.
— Клистир, — Маринус крепко хватает Якоба за плечо. — Господин Кадзиваки, для чего он служит?
— Его вставляют в прямую кишку и вложат… нет, влезут… нет, ааа нан’даттака? В… в…
— …водят, — подсказывает Икемацу театральным шепотом.
— …вводят через него лекарство от запора или боли в животе, или от других заболеваний.
— Так, так, и в чем же преимущество, господин Яно, анального ввода лекарства перед оральным?
Юноши — студенты пытаются разобраться в разнице между анальным и оральным, потом Яно отвечает:
— Тело гораздо быстрее впитывает лекарство.
— Хорошо, — на лице Маринуса появляется зловещая кривая ухмылка. — Теперь, кто знает, что такое дымовой клистир?
Юноши совещаются между собой, игнорируя госпожу Аибагаву. После чего Мурамото говорит: «Мы не знаем, доктор».
— Вы и не должны знать, господа: дымовой клистир никогда в Японии не видели, до этого дня. Илатту, прошу вас! — Ассистент Маринуса входит, неся кожаный шланг, длиной с человеческую руку от кончиков пальцев до локтя, и пузатую дымящуюся курительную трубку. Шланг он передает своему учителю, который тут же начинает расхваливать его достоинства, словно лоточник:
— У нашего дымового клистира, джентльмены, посередине корпуса находится клапан, вот здесь, к нему подсоединяется шланг из кожи, благодаря которому цилиндр можно заполнить дымом. Пожалуйста, Илатту… — цейлонец вдыхает дым из курительной трубки и выдыхает его в кожаный шланг. — Интуссусцепция — кишечная непроходимость — вот что лечится подобным инструментом. Давайте повторим название вместе, господа семинаристы, что лечится и что нам никак не произнести? Ин-тус — сус — цеп — ция! — Он назидательно поднимает палец, словно дирижерскую палочку. — И — раз, и — два, и — три…
— Ин-тус — сус — цеп — ция, — нерешительно повторяют студенты. — Ин-тус — сус — цеп — ция.
— Опасное для жизни состояние в том месте, где верхняя часть кишечника переходит в нижнюю, — доктор сворачивает кусок парусины, сшитой в форме штанины. — Это прямая кишка, — он зажимает один конец штанины кулаком и засовывает внутрь матерчатого куска с другого конца. — Оуч и итаи. Диагностировать — трудно, симптомы — классическая пищеварительная триада. Назовите их, господин Икемацу?
— Боль в животе, набухание паха… — он массирует голову, из которой вылетает третий симптом. — Ага! Кровь в экскрементах.
— Хорошо. Смерть от интуссусцепции или… — он смотрит на Якоба, — если по-простому, «высерания собственных кишок», как вы можете себе представить, процесс длительный и болезненный. На латинском такая смерть называется miserere mei, переводится как «помилуй, Господи»». Дымовой клистир, однако, может эту смерть предотвратить, — доктор вытягивает наружу конец полотняной штанины, зажатой кулаком, — вдуванием такого густого дыма, что «заворот» выправляется, и работа кишечника восстанавливается. Домбуржец в обмен на оказанную услугу предложил использовать его gluteus maximus в интересах медицинской науки. Таким образом, я продемонстрирую прохождение дыма «сквозь неисчислимые пещеры человеческого нутра», от ануса до пищевода, и далее наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя при этом, увы, не так приятно пахнущий, принимая во внимание весь зловонный путь, который ему предстоит пройти.
Якоб начинает понимать:
— Нет, вы же не собираетесь…
— Снимайте штаны. Мы все здесь, и мужчины, и женщина — служители медицины.
— Доктор, — лазарет вдруг становится страшно холодным. — Я никогда не соглашался на это.
— Лучшее лекарство от волнения, — Маринус укладывает Якоба на койку с ловкостью, непонятно откуда взявшейся у хромца, — не обращать на него внимания. Илатту, пусть семинаристы рассмотрят аппарат. Затем мы начнем.
— Хорошая шутка, — хрипит Якоб под тяжестью четырнадцати докторских стоунов, — но…
Маринус расстегивает крючки бриджей извивающегося клерка.
— Нет, доктор! Нет! Ваша шутка зашла слишком далеко…
