Глава 5. СКЛАД «КОЛЮЧКА» НА ДЭДЗИМЕ
После ленча 1 августа 1799 г.
В жару шестерни и рычаги времени разбухают и цепляются друг за друга. В душном сумраке Якобу слышится, как шипит сахар в ящиках, превращаясь в слипшиеся комки. Когда придет День аукциона, сахар продадут торговцам пряностей за гроши: как им прекрасно известно, в противном случае сахар вернется в трюмы «Шенандоа», чтобы бесприбыльным грузом проследовать на склады Батавии. Клерк выпивает чашку зеленого чая. Горечь отстоя на дне заставляет его поморщиться, усиливает головную боль, но прочищает мозги.
На кровати, сооруженной из ящиков с корицей и пеньковых мешков, спит Ханзабуро.
Сопли, вытекающие из его ноздри, уже добрались до большущего адамова яблока.
К царапанью пера Якоба присоединяется похожий звук, доносящийся с потолка.
Это ритмичное поскребывание, на которое иногда накладывается тихий визгливый писк.
«Крыс, — догадывается молодой человек, — покрывает крысу».
Он прислушивается, и его захватывают воспоминания о женских телах.
Этими воспоминаниями он не гордится, никому не собирается их рассказывать…
«Я бесчещу Анну, — думает Якоб, — размышляя о подобном».
…но образы накидываются на него, и сердце ускоряет бег.
«Сосредоточься, осел, — приказывает себе клерк, — на работе».
С трудом он возвращается к поискам пятидесяти риксдалеров, пролетевших сквозь чащобу поддельных чеков и накладных, найденных в сапоге Даниэля Сниткера. Якоб пытается налить еще чаю в чашку, но чайник пуст. Он зовет: «Ханзабуро?»
Юноша не реагирует. Крысы на потолочной балке затихают.
— Да! — По прошествии долгих секунд парень вскакивает. — Господин Дазуто?
Якоб поднимает испачканную чернилами чашку:
— Пожалуйста, принеси еще чаю, Ханзабуро.
Ханзабуро щурится, потирает голову и бормочет:
— Чего?
— Еще чаю, пожалуйста, — Якоб качает на весу чайник. — Чаю.
Ханзабуро вздыхает, поднимается, берет чайник и бредет наружу.
Якоб заостряет перо, но вскоре его голова падает на грудь…
…карлик-горбун прорисовывается силуэтом в белом сиянии света, заливающего переулок Костей.
Сжимает в волосатой руке дубинку… нет, это — окровавленная длинная часть свиной ноги.
Якоб поднимает тяжелую голову. Трещат затекшие мышцы шеи.
Горбун входит на склад, хрюкая и сопя.
Свиная нога на самом деле — отрезанная человеческая голень длиной в фут, с лодыжкой и ступней.
Горбун — не горбун: это Уильям Питт, дэдзимская обезьяна.
Якоб вскакивает и стукается коленом. Боль пронзает ногу и растекается по телу.
Уильям Питт вскарабкивается со своей кровавой добычей на гору ящиков.
— Где, во имя Господа, — Якоб трет колено, — ты это раздобыл?
Ответа нет, слышится спокойное и ровное дыхание моря… и Якоб вспоминает: доктора Маринуса позвали вчера на «Шенандоа», где эстонцу — моряку раздавило ногу упавшим ящиком. В японском августе гангрена развивается быстрее, чем скисает молоко, и доктор предписал ампутацию. Операцию проводили сегодня в больнице, чтобы четверо учеников доктора и местные врачи могли наблюдать за процессом. Как бы это ни звучало невероятно, Уильям Питт, должно быть, проник в операционную и стащил отрезанную конечность: по-другому не объяснить.
Появляется вторая фигура, мгновенно ослепшая от складского сумрака. Грудь тяжело вздымается от бега. На голубое кимоно надет ремесленный фартук, забрызганный чем-то темным, и прядки волос торчат из-под головного платка, скрывающего левую часть лица. Лишь когда человек попадает в узкий луч света от высокого окна, Якоб видит, что гналась за обезьяной молодая женщина.
Кроме прачек и нескольких «тетушек», которые служили в Гильдии переводчиков, через Сухопутные ворота разрешается входить только проституткам, которых нанимают на ночь, и «женам», остающимся у лучше оплачиваемых чиновников подольше. Эти более дорогие куртизанки появляются со служанками: Якоб решает, что его гостья — одна из таких служанок, которая вступила в схватку с Уильямом Питтом за украденную конечность, не сумела вырвать ее из цепких рук обезьяны и бросилась в погоню, приведшую обеих на склад.
Голоса — голландские, японские, малайские — накатывают по Длинной улице от больницы.
В дверном проеме видны силуэты людей, бегущих по переулку Костей.
Якоб пытается подобрать что-нибудь подходящее из своего небогатого японского словарного запаса.
Женщина испуганно ахает, заметив рыжего, зеленоглазого иностранца.
— Госпожа, — умоляет Якоб на голландском, — я-я-я-пожалуйста, не волнуйтесь… я…
Женщина всматривается в него и решает, что он не так уж и опасен.
— Плохая обезьяна, — спокойствие возвращается к ней. — Украла ногу.
Он кивает головой, потом до него доходит: «Вы говорите на голландском, госпожа?»
В ответ пожатие плеч: «Немного». Она продолжает:
— Плохая обезьяна… забежала сюда?
— Да-да. Волосатый дьявол там, наверху, — Якоб указывает на Уильяма Питта, сидящего на ящиках. Желая произвести впечатление на женщину, он громко кричит, вскинув голову: — Уильям Питт, брось ногу! Отдай ее мне. Отдай!
Обезьяна кладет ногу рядом с собой, хватает розовый пенис одной рукой, вытягивает, подергивает другой, как арфист в сумасшедшем доме, радостно кудахча сквозь оскаленные зубы. Якобу становится неловко перед женщиной, но она отворачивается, скрывая смех, и Якоб видит след ожога на левой стороне лица. След темный, бугорчатый и вблизи сразу бросающийся в глаза. «Как служанка куртизанки, — удивляется Якоб, — может зарабатывать на жизнь с таким уродством?» Слишком поздно он понимает, что она заметила, как он таращится на нее. Снимает головной платок и вскидывает подбородок, глядя прямо на Якоба. На, говорит этот жест, утоляй любопытство!
— Я… — Якоб пристыжен, — пожалуйста, простите мою бестактность, госпожа…
Опасаясь, что она не понимает, он сгибается в глубоком поклоне, выпрямляется, лишь досчитав до пяти.
Женщина повязывает головной платок и переключается на Уильяма Питта. Игнорируя Якоба, зовет обезьяну напевными японскими фразами.
Воришка прижимает к себе ногу, как девочка — сирота — единственную куклу.
Чтобы показать себя с лучшей стороны, Якоб подходит к груде ящиков.
Запрыгивает на стоящий рядом сундук: «Послушай меня, блохастая тварь…»
Что-то теплое и мокрое бьет по лицу, с запахом ростбифа, стекает по щеке.
В стремлении увернуться от теплой струи, Якоб теряет равновесие…
…валится с сундука вверх тормашками, приземляется на утоптанную землю.
«Унижение, — думает Якоб под утихающую боль от падения, — подразумевает, как минимум, наличие толики гордости…
Женщина привалилась к импровизированной койке Ханзабуро.
…а во мне не осталось никакой гордости, потому что меня обоссал Уильям Питт».
Она трет глаза и конвульсивно дергается от ее почти беззвучного смеха.
«Анна смеется так же, — думает Якоб. — Анна смеется точно так же».
— Извините, — она глубоко вдыхает, а ее губы дрожат. — Простите мою… распутность?
— Бестактность, госпожа, — он идет к ведру с водой. — Слова похожие, но значения разные.
— Бестактность, — повторяет она. — В этом нет ничего смешного.
Якоб умывает лицо, но, чтобы смыть обезьянью мочу с льняной рубашки — не самой лучшей, но и не из плохих, — ее надо сначала снять, а здесь это никак не возможно.
— Вы желаете… — она лезет в карман на рукаве, вытаскивает сложенный веер и кладет его на ящик сахара — сырца, затем достает квадратный кусок бумаги, — …вытереть лицо?
— Премного благодарен, — Якоб берет бумагу и промокает лоб и щеки.
— Поторгуемся с обезьяной, — предлагает она. — Предложим ей что-нибудь за ногу.
Якоб находит идею здравой.
— Это животное все отдаст за табак.
— Та — ба — к? — Она радостно хлопает в ладоши. — Есть у вас?
Якоб протягивает ей кисет с последний яванским листом, который в нем остался.
Она насаживает наживку на метлу и поднимает к тому месту, где угнездился Уильям Питт.
Обезьяна тянется к кисету, но женщина отводит метлу в сторону, шепчет: «Давай, давай, давай…»
И Уильям Питт отпускает ногу, чтобы обеими руками схватить новую добычу.
Человеческая конечность падает на землю, подпрыгивает и застывает рядом с ногой женщины. Она победоносно улыбается Якобу, оставляет метлу и берет ампутированную голень так же небрежно, как фермер поднял бы репу. Отпиленная кость торчит из окровавленных мышц-ножен, пальцы черны от грязи. Сверху доносится шум: Уильям Питт выскочил с добычей в окошко и на крыши Длинной улицы. «Кисета вам не видать, — говорит женщина. — Сожалею».
— Неважно, госпожа. Вы получили свою ногу. Ну, не вашу ногу…
В переулке Костей выкрикивают вопросы и ответы.
Якоб и женщина отступают друг от друга на несколько шагов.
— Простите меня, госпожа, но… вы служите у куртизанки?
— Кучи-занзи? — Она озадачена. — Что это?
— А… э… — Якоб ищет нужное слово, — …у блудницы… помощница?
Она заворачивает голень в кусок полотна.
— Зачем кобылице помощница?
Охранник появляется в дверном проеме: видит голландца, молодую женщину и украденную ногу. Улыбается и кричит, повернувшись к переулку Костей, и через несколько мгновений появляются другие охранники, инспекторы и чиновники, а с ними — заместитель директора ван Клиф, затем напыщенный дэдзимский полицейский, Косуги, ассистент Маринуса Илатту, в таком же окровавленном, как у женщины, фартуке, Ари Грот и японский торговец с бегающими глазками, несколько студентов и Кон Туоми с плотницким метром, который тут же и спрашивает Якоба на английском: «Чем это от тебя так воняет, а?»
Якоб вспоминает о своем наполовину воссозданном гроссбухе на столе, широко открытом для всеобщего обозрения. Быстрым движением убирает гроссбух, как раз перед прибытием четырех молодых японцев с бритыми головами — учеников врача, и в таких же фартуках, как и у обожженной женщины, которые начинают засыпать ее вопросами. Клерк полагает, что они «семинаристы» доктора Маринуса, и вскоре незваные гости позволяют женщине рассказать им историю происшедшего. Она показывает на груду ящиков, где сидел Уильям Питт, а потом на Якоба, который краснеет под взглядами двадцати или тридцати человек, уставившихся на него. Она говорит на японском тихим голосом, держится уверенно. Клерк ожидает громкого смеха, вызванного подробным описанием окатившей его струи обезьяньей мочи, но женщина, похоже, опускает этот эпизод, и ее рассказ заканчивается одобрительными кивками. Туоми выходит с отрезанной ногой эстонца, чтобы заняться изготовлением деревянного протеза той же длины.
— Я все видел! — Ван Клиф хватает охранника за рукав. — Ты паршивый вор!
Ярко-красные мускатные орехи раскатываются по полу.
— Баерт! Фишер! Выпроводите этих чертовых грабителей из нашего склада! — Заместитель директора размахивает руками, словно загоняя стадо к двери, кричит:
— Вон! Вон! Грот, обыщи любого, кто вызывает подозрения — да, точно так же, как они обыскивают нас! Де Зут, последите за нашим товаром, или он отрастит ноги, на которых и уйдет.
Якоб запрыгивает на ящик — так легче наблюдать за уходящими.
Он видит, как женщина с обожженным лицом выходит на залитую солнцем улицу, помогая хрупкого вида студенту.
Совершенно неожиданно для него она поворачивается и машет ему рукой.
Якоб рад этому тайному знаку внимания и отвечает тем же.
«Нет, — видит он, — она просто закрывает глаза от солнца…»
Зевая, у двери появляется Ханзабуро, несет полный чайник.
«Ты даже не спросил ее имени, — осознает Якоб. — Якоб Дубовый Лоб».
Он замечает, что она оставила сложенный веер на ящике с сахаром — сырцом.
Разъяренный ван Клиф выходит последним, оттолкнув в сторону Ханзабуро, который замирает на пороге с чайником в руках. «Что-то случилось?» — спрашивает Ханзабуро.
К полночи столовая директора полна дымом трубочного табака. Его слуги Купило и Филандер играют «Яблоки Делфта» на виоле да гамба и флейте.
— Президент Адамс — наш «сегун», да, господин Гото. — Капитан Лейси смахивает крошки от пирога с усов. — Но он был избран американским народом. В этом и есть смысл демократии.
Пятеро переводчиков осторожно переглядываются. Якоб уже понимает, что это за взгляды.
— Великие властители, et cetera, — уточняет Огава Узаемон, — выбирают президента?
— Не властители, нет, — Лейси ковыряет в зубах. — Граждане. Каждый из нас.
— Даже… — переводчик Гото останавливает взгляд на Коне Туоми, — …плотники?
— Плотники, пекари, — Лейси рыгает, — и свечных дел мастера.
— Рабы Джефферсона и Вашингтона, — спрашивает Маринус, — тоже голосуют?
— Нет, доктор, — Лейси улыбается. — Также не голосуют быки, пчелы и женщины.
«А стала бы эта младшая гейша, — гадает Якоб, — драться с обезьяной из-за ноги?»
— А если, — спрашивает Гото, — люди делают неправильный выбор и президентом оказывается плохой человек?
— Придут следующие выборы, максимум через четыре года, и мы выгоним его с должности.
— Прежнего президента, — переводчик Хори раскраснелся от выпитого рома, — казнят?
— Просто выбирают нового, господин Хори, — отвечает Туоми. — Народ решает, кому быть лидером.
— Эта система, конечно же, гораздо лучше, — Лейси протягивает свой стакан Be, рабу ван Клифа, чтобы тот наполнил его, — чем ждать, пока помрет зажравшийся, глупый или рехнувшийся сегун, чтобы поменять его на нового?
На лицах переводчиков тревога: ни один соглядатай не знает достаточно хорошо голландский, чтобы понять преступные разговоры капитана Лейси, но также нет никакой гарантии, что магистратура не наняла одного из них, чтобы доносить на своих коллег.
— Думаю, демократия, — говорит Гото, — не тот цветок, который распустится в Японии.
— Азиатская земля, — соглашается переводчик Хори, — не подходит для европейских и американских цветов.
— Господин Вашингтон, господин Адамс, — переводчик Ивасе меняет тему, — королевской крови?
— Наша революция, — капитан Лейси щелкает пальцами, чтобы раб Игнатиус принес плевательницу, — в которой и я принимал участие, когда у меня еще не отросло такое брюхо, проводилась для того, чтобы очистить Америку от королевской крови. — Он сплевывает сгусток слизи. — Человек может быть великим лидером — как генерал Вашингтон, — но разве из этого следует, что его дети унаследуют отцовские качества? Разве от королевского кровосмешения идиоты и ничтожества — можно сказать, достойные «короли Георги» — не рождаются чаще, чем у тех, кто поднимается в мире, пользуясь лишь дарованным Богом талантом? — Он поворачивается к единственному на Дэдзиме тайному подданному британского монарха и шепчет на английском: — Не обижайтесь, господин Туоми.
— Я бы был последним козлом, — громко заявляет Туоми, — если б обиделся.
Купидо и Филандер начинают наигрывать «Семь белых роз моей любви».
Пьяный Баерт падает лицом в тарелку со сладкими бобами.
«Чувствует ли ее ожог, — размышляет Якоб, — прикосновение горячим или холодным или никак не реагирует?»
Маринус берет трость.
— Господа, прошу извинить меня: я оставил Илатту приглядывать за раной эстонца. Без надзора специалиста она не будет заживать должным образом. Господин Ворстенбос, мое почтение… — Он кланяется переводчикам и, прихрамывая, покидает комнату.
— Законы Японии, — на лице капитана Лейси появляется похотливая улыбка, — разрешают полигамию?
— Что это за по-ри — га — ми? — Хори набивает трубку. — Зачем для этого нужно разрешение?
— Объясните, господин де Зут, — просит ван Клиф. — Слова — ваш конек.
— Полигамия — это… — Якоб задумывается. — Один муж — много жен.
— A-а. О-о, — Хори ухмыляется, остальные переводчики кивают. — Полигамия.
— Магометанам разрешается иметь четырех жен, — капитан Лейси подкидывает миндальный орех в воздух и ловит его ртом. — Китайцы могут втиснуть семерых под одну крышу. Скольких японец может собрать в персональной коллекции, а?
— Во всех странах одинаково, — отвечает Хори. — В Японии, в Голландии, в Китае, все одинаково. Я скажу почему. Все мужчины женятся на первой жене. Он… — Хори демонстрирует неприличный жест, вставляя указательный палец правой в кольцо, образованное большим и указательным пальцами левой, — … пока она не… — он руками показывает большой живот, имитируя беременность. — Да? После этого мужчина содержит столько жен, сколько позволяет его кошелек. Капитан Лейси планирует взять дэдзимскую жену на сезон, как господин Сниткер и господин ван Клиф?
— Я бы предпочел, — Лейси обгрызает ноготь большого пальца, — заглядывать в знаменитый район Маруяма.
— Господин Хеммей, — вспоминает переводчик Ионекизу, — приглашал куртизанок на свои пиршества.
— Директор Хеммей, — мрачно говорит Ворстенбос, — ни в чем себе не отказывал за счет Компании, как и господин Сниткер. Сами видите, сегодня мы ужинаем небогато, зато на честно заработанные деньги.
Якоб бросает взгляд на Иво Оста: тот хмурится в ответ.
Баерт поднимает испачканное соусом лицо и восклицает: «Но она же не моя тетя!» — хихикает, как школьница, и падает со стула.
— Я предлагаю тост, — заявляет заместитель директора ван Клиф, — за всех наших отсутствующих дам.
Пьющие и обедающие наполняют друг другу стаканы.
— За всех наших отсутствующих дам!
— Особенно, — Хори ахает, потому что джин обжигает ему пищевод, — за даму господина Огавы. Господин Огава женился в этом году на красивой женщине. — Локоть Хори испачкан муссом из ревеня. — Каждую ночь, — он изображает скачущего всадника, — три, четыре, пять заездов!
Смех оглушителен, но на лице Огавы кислая улыбка.
— Вы попросили голодного, — говорит Герритсзон, — напиться до пуза.
— Господин Герритсзон хочет девушку? — Хори сама любезность. — Мой слуга приведет. Скажите, какую хотите? Толстую? Худую? Тигрицу? Нежную сестру?
— Нам бы всем нежную сестрицу, — жалуется Ари Грот, — но где деньги, а? Можем только заплатить в сиамском борделе за кувырок с нагасакской шлюшкой. Вы уж не обижайтесь, господин Ворстенбос, но Компания могла бы выдавать субсидии на это дело. Взять беднягу Оста: с его официальным жалованьем, немного, знач… женского утешение обойдется ему аккурат в ту сумму, которую он получает за год.
— Воздержание, — отвечает Ворстенбос, — никому не повредит.
— Но, господин директор, вы же понимаете, на какие грехи может пойти голландец с бурлящей кровью, лишенный возможности удовлетворить естественные потребности.
— Скучаете по своей жене, господин Грот? — спрашивает Хори. — Она дома, в Голландии?
— «Южнее Гибралтара, — цитирует капитан Лейси, — все мужчины становятся холостяками».
— Широта Нагасаки, — указывает Фишер, — конечно же, гораздо севернее Гибралтара.
— Никогда бы не подумал, — говорит Ворстенбос, — что ты женат, Грот.
— Он бы предпочел оставаться холостяком, — объясняет Оувеханд, — коль об этом зашел разговор.
— Мычащая стерва из Западной Фрисландии, — повар облизывает свои коричневые клыки. — Когда я о ней думаю, господин Хори, то молюсь, чтобы Османская империя захватила Западную Фрисландию и увела ее в рабство.
— Если не нравится жена, — спрашивает переводчик Ионекизу, — почему не развестись?
— Легко сказать, трудно сделать, — вздыхает Грот, — в этих так называемых христианских странах.
— Зачем тогда вообще жениться? — Хори выкашливает табачный дым.
— О-о, это длинная и печальная сага, господин Хори, совершенно неинтересная…
— В последний приезд господина Грота домой, — вступает Оувеханд, — он обхаживал одну молоденькую богатую наследницу, которая жила в городском доме в Ромоленстрате, и она рассказала ему, что ее больной, не имеющий наследников папаша желает увидеть свою молочную ферму в руках честного и благородного зятя, но везде, ворковала она, ей встречались лишь прохиндеи, прикидывающиеся добропорядочными холостяками. Господин Грот согласился с ней, что в море Романтики полно акул, и пожаловался на предвзятое отношение, с которым приходится стакиваться молодому человеку из колоний: как будто ежегодный доход, который приносят плантации на Суматре — деньги второго сорта по сравнению с заработанными в Голландии! Голубков обвенчали за одну неделю. На следующий день после свадьбы хозяин таверны представил им счет, и они одновременно сказали друг дружке: «Оплати счет, сердце мое». Но к их общему ужасу, ни один не мог, потому как и невеста, так и жених потратили свои последние гульдены на ухаживания друг за другом! Плантации господина Грота испарились; дом в Ромоленстрате служил силком; больной тесть оказался разносчиком пива, и очень даже здоровым, и при этом с наследниками, но зато без волос, и…
Рассказ прерывает отрыжка Лейси: «Прощенья просим, это яйца с пряностями».
— Заместитель директора ван Клиф? — Гото в тревоге. — Османцы вторглись в Голландию? Этой новости нет в последнем отчете фусецуки…
— Господин Грот… — ван Клиф стряхивает крошки с салфетки, — выражался образно.
— «Образно»? — Самый усердный молодой переводчик хмурится и моргает глазами. — «Образно»…
Купидо и Филандер начинают играть «Тихий воздух» Боккерини.
— Становится грустно, — в размышлении произносит Ворстенбос, — когда начинаешь думать, что эти комнаты навсегда опустеют, если Эдо не разрешит увеличить медную квоту.
Ионекизу и Хори изображают скорбь; лица Гото и Огавы остаются безразличными.
Большинство голландцев уже спросили Якоба: а не блеф ли этот необычный ультиматум? Он отвечал каждому, что с этим вопросом надо обращаться к директору, зная, что никто не осмелится на подобное. После того как в прошлом сезоне «Октавия» затонула вместе с грузом, многие могут вернуться в Батавию более бедными, чем до отплытия в Нагасаки.
— Что за странная женщина, — вопрошает ван Клиф, выжимая лимон в стакан из венецианского стекла, — появилась на складе «Колючка»?
— Госпожа Аибагава, — отвечает Гото, — дочка врача и сама изучает медицину.
«Аибагава, — Якоб растягивает каждый слог. — А-и-ба-га-ва».
— Магистрат разрешил ей, — говорит Ивасе, — учиться у голландского доктора.
«А я назвал ее помощницей блудницы», — вспоминает Якоб, и его передергивает.
— Как спокойно вела себя эта странная Локуста, — говорит Фишер, — во время операции.
— Прекрасный пол, — изрекает Якоб, — может демонстрировать не меньшую выдержку, чем непрекрасный.
— Господин де Зут должен издать в печати, — пруссак ковыряет в носу, — свои блестящие изречения.
— Госпожа Аибагава, — вносит свою лепту Огава, — акушерка. Она привыкла к виду крови.
— Но, насколько мне ведомо, — говорит Ворстенбос, — женщине запрещено ступать на Дэдзиму, если только она не куртизанка, не ее служанка или не закадычная подруга кого-то в гильдии.
— Запрещается, — негодующе подтверждает Ионекизу. — Не было прецедента. Никогда.
— Госпожа Аибагава, — продолжает Огава, — очень хорошая акушерка, принимает роды и у богатых, и у бедных, кто не может платить. Недавно она помогла родиться сыну магистрата Широямы. Роды были тяжелые, и другой доктор отказался их принимать, но она не отступилась, и женщина благополучно разрешилась от бремени. Магистрат на радостях согласился выполнить одно желание госпожи Аибагавы. Она пожелала учиться у доктора Маринуса на Дэдзиме. Магистрат выполнил обещание.
— Женщина учится в больнице, — восклицает Ионекизу. — Это не к добру.
— Крови не испугалась, — вспоминает Кон Туоми, — говорила на хорошем голландском с доктором Маринусом и погналась за обезьяной, когда студенты-мужчины выглядели так, будто сейчас упадут в обморок.
«Я бы задал дюжину вопросов, — думает Якоб, — если б осмелился: дюжину дюжин».
— Разве женщина, — спрашивает Оувеханд, — не возбуждает мужчин, оказавшись в их компании?
— Не с таким куском бекона, — Фишер осушает стакан с джином, — прилипшим к ее лицу.
— Как грубо, господин Фишер, — говорит Якоб. — Вам должно быть стыдно за такие слова.
— Нельзя же притворяться, будто кожа у нее на лице чистая и гладкая, де Зут! В моем родном городе мы называли таких «поводыркой», потому что, конечно же, только слепец может дотронуться до нее.
Якоб представляет себе, как ломает челюсть пруссаку делфтским кувшином.
Свеча мерцает, воск стекает по подсвечнику; капли застывают.
— Я уверен, — говорит Огава, — придет день, когда госпожа Аибагава выйдет замуж и обретет счастливую семью.
— Какое самое верное средство от любви? — спрашивает Грот. — Женитьба, разумеется.
Мотылек влетает в пламя свечи, падает на стол, бьются крылышки.
— Бедный Икар, — Оувеханд давит мотылька кружкой. — Так он ничего и не понял.
Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят.
Ханзабуро храпит в крошечной нише за дверью Якоба.
Якоб лежит без сна, завернутый в простыню, под сетчатым пологом.
Аи — открывается рот, ба-встречаются губы, га-кончиком языка, ва-губами.
Он вновь и вновь вспоминает сегодняшнее происшествие.
Он корчится, кляня себя за то, что предстал перед нею хамом, и переписывает сцену заново.
Открывает веер, оставленный ею на складе «Колючка». Обмахивается им.
Бумага — белая. Ручка и распорки из адамова дерева.
Ночной сторож стучит деревянной колотушкой, отбивая японский час.
Разбухшая луна в клетке его наполовину японского, наполовину голландского окна…
…стеклянные панели растапливают лунный свет; бумажные — фильтруют его, выбеливают пыль.
Скоро рассвет. Бухгалтерские книги 1796 года ожидают его на складе «Колючка».
«Это же дорогая Анна, которую я люблю, — повторяет Якоб, — и я, которого любит Анна».
Он потеет, и без того покрытый потом. Простыни мокрые насквозь.
«Госпожу Аибагаву нельзя представлять себе, как ту женщину… — Якобу кажется, что он слышит звуки клавесина. — …за которой он следил через замочную скважину в доме, такое выпадает лишь раз в жизни…»
Звуки неторопливы, воздушны и отражаются от стекла.
Якоб точно слышит звуки клавесина: это играет доктор на своем длинном чердаке.
Благодаря ночной тишине и чистоте воздуха Якоб удостаивается счастья и чести слушать его музицирование: обычно Маринус отвергает все просьбы сыграть что-нибудь, даже для коллег — врачей и высокородных гостей.
От музыки возникает острая тоска, которую сама же музыка и успокаивает.
«Как может такой сухарь, — удивляется Якоб, — играть так божественно?»
Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят…
