ГЛАВА 9
Вскоре звуки выровнялись и стали проникать в голову обычными человеческими голосами. Только голоса были уже какие-то чужие, принадлежавшие другим людям. Перед глазами полковника возник богатый зал помпезного дворца, уставленный красивой мебелью и украшенный двумя большими картинами, висевшими на стенах. Посреди зала, чуть ближе к одной из стен, стояла широченная кровать под балдахином, на которой возлежал мужчина в шёлковой ночной сорочке и смешном спальном колпачке на голове. Возле ложа стоял, услужливо склонив голову, человек в чёрном сюртуке, застёгнутом наглухо.
Лежавший в постели разговаривал с одетым в сюртук. Тот кивал, потом раскрыл папку с бумагами, которую держал под мышкой, подошёл к стоявшему недалеко от постели письменному пюпитру, снял с чернильницы массивную бронзовую крышку, увенчанную крохотной фигуркой крылатого ангела, обмакнул в чернильницу отточенное гусиное перо и приготовился записывать.
— Ах, нет! Не надо писать! — вскричал лежавший в постели. — От скрипа пера у меня появляется мигрень. Я и так эту ночь провёл дурно. Ещё намедни я просил тебя узнать, что случилось с гвардейцем, которого прозвали Александром Вторым? Неужели мои просьбы для тебя ничего не значат?
— Что вы, ваше величество, очень даже значат, — снова склонил голову закованный в сюртук. — Ваши приказания не могут не выполняться, особенно мною. Дело в том…
— Ах, отвечай же! — раздражённо прикрикнул лежавший.
— …дело в том, — невозмутимо продолжал сюртучный господин, — что… Ага! Его фамилия Струменский, левофланговый унтер-офицер третьей роты Семёновского полка. Этого гвардейца схватили вместе с бунтовщиками-семёновцами, затем препроводили в гарнизон, к которому он приписан. Сегодня ему грозит битие шпицрутенами при прогоне через строй. Говорят, что он ни в чём не виноват. Виноват лишь в похожести на императора.
— Не твоё дело судить о виновности! Твоё — вовремя сообщать мне о происходящих переменах! На то ты и камергер. Более того, постельничий! Казнь ещё не состоялась?
— Никак нет, ваше величество. Барабанный бой перед началом казни будет слышен отсюда.
— Да, это воистину le derniser coup. Подай мне платье, — нетерпеливо произнёс император. — Да не перепутай. Мне нужны сюртук «инкогнито», как у тебя, и гражданская шинель тёмно-синего цвета. Не хочу, чтобы кто-нибудь из подданных меня узнал!
— Всё уже приготовлено, ваше величество, — торжествующе улыбнулся камергер. — Конец августа на удивление холодный, но я, по своему недалёкому разумению, подумал, что вы решитесь-таки взглянуть на казнь бунтовщиков. К тому же Струменский, в отличие от других смутьянов, не вызывает никакого подозрения.
— Я тебя, Фёдор Кузьмич, держу в камергерах вовсе не для досужего обсуждения солдатской смуты. Мой батюшка знал, как справляться со смутьянами.
— В вашей дальновидности никто не сомневается, — согласился камергер. — Тем более, в одном государстве два императора — это слишком. Один из них выглядят как un vrai epouvanteil.
— Ах, mon ami, nous etions censes, что выйдет такая казуистика, — досадливо поморщился император. — Но ты прав, двух одинаковых государей не должно быть. А государство — это не балаган. Именно такую казуистику хотят сделать с Россией господа Новиков, Пален и иже с ними. Много лет назад я поддался на масонскую уловку о державных новшествах. Отец мой тоже попал в их сети, даже стал гроссмейстером тридцать третьего градуса. Но это и помогло взглянуть на врагов отечества с другой стороны. Он принялся укорачивать им длинные руки, за что и поплатился жизнью. Но я, Фёдор Кузьмич, я прельстился на постылые речи! И вот я тот, кем стал, — священномученник Химеры!
— Будет, ваше величество, будет! — пытался успокоить императора камергер. — Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.
— Ах, Фёдор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! — император откинул атласное одеяло и сел на кровати. — Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен побывать там! Не знаю, что меня влечёт, но я должен!
— Знамо дело, что влечёт, — усмехнулся Фёдор Кузьмич. — Всего лишь тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимому в жертву.
— Нишкни, холоп! — прикрикнул на камергера император. — Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!
— Ага, сообразил, — ласково улыбнулся камергер. — Но особо соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.
— Настасья — oh, с'est toute une histoire, — досадливо отмахнулся император. — Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после она мне чуть ухо не откусила! Как же её было не наказывать?! Ну да ладно, я тебе после всё растолкую. Следует сделать всё, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен. Вели же меня одевать!
— Как прикажете, ваше величество, — поклонился камергер.
Он дёрнул шёлковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко раздался звон колокольчика. Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленную накануне Фёдором Кузьмичом гражданскую одежду и принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой. Освободившись из рук лакеев, он тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щёки и выполнил несколько косметических мазков. Его величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру:
— Ou est ma tabatiere?
— Как обычно, на ломберном столике, ваше величество.
Император подхватил табакерку и пошёл вон из дворца по лестнице чёрного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шёл в Петербург гулять инкогнито. На этот раз императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство. На площади, где должна была состояться экзекуция, присутствовало не слишком много разночинного народа, но среди них можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает. Такие вещи считались обыденными, и все старательно соблюдали инкогнито его светлости.
Нынче же императора влекло сюда другое: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника — унтер-офицера Струменского. Скорее всего солдата ожидала мучительная смерть. Но жизнь служивого необходима была Отечеству, точнее, оставшемуся в живых двойнику. Зачем? Вот в этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много натворил нелицеприятностей, да не в этом суть. Главное — стремление покаяться в великих грехах перед Отечеством, а для этого необходимо было принести в жертву ещё одного человека.
Император поступал сейчас, как праотец Авраам. Когда Господь потребовал принести в жертву сына, Авраам, ничуть не колеблясь, возложил на алтарь любимого сына и готов уже был нанести жертвенный удар, но тогда Господь удержал его руку…
Может, император сейчас тоже надеялся, что Всевышний удержит руки экзекуторов и шпицрутены не разорвут кожу на теле не слишком молодого лысовато-красивого унтер-офицера? Однако он просчитался. Ибо Господь никогда не встревает в те дела, что идут не от Его имени. И Струменскому суждено было быть избитым до полусмерти своими же сослуживцами.
Император прибавил шагу, поскольку раздалась барабанная дробь и заиграла флейта. Казнь началась. Но Струменский, по счастью, оказался не в первых рядах подлежащих истязанию и, следовательно, «дождался» своего тайного зрителя. По пояс обнажённый, разутый и путами, стягивающими руки, привязанный к штыку, унтер-офицер покорно подходил к строю солдат. Перед этим экзекуцию прошли уже несколько человек, и от пролитой ими крови на холодные отшлифованные булыжники площади свежий предосенний воздух последнего дня августа наполнился горьковато-сладким запахом России. Видимо, всегда этой стране суждено омывать свои дни кровью убитых и убиваемых.
В юные годы, когда Александр был ещё беззаботным царевичем, эта же площадь познакомилась с казнью Емельяна Пугачёва, которого сумел покорить только генералиссимус Суворов. Сам Александр Васильевич тогда очень сожалел об этой своей победе. И когда все вокруг радовались, он в ответ на поздравления лишь горько усмехался.
— Если б время можно было повернуть вспять, — говорил он, — и если бы можно было нарушить армейскую клятву, то ни матушка Екатерина, ни православная Россия никогда бы не увидели моего нынешнего позора.
Вскоре после того случая генералиссимус в спешном порядке ушёл в отставку, но юный Александр не мог понять тогда — в чём вина полководца? Почему он чувствовал себя обескураженным, словно обязанным выполнять приказания, противоречившие чести и достоинству русского офицера?!
А вот сейчас, когда избиваемого шпицрутенами Струменского вели через строй, когда обнажённое тело солдата лопалось под ударами, и кровь обильно поливала булыжную мостовую, Александр вдруг понял, что Суворов был трижды прав и что над бедным унтер-офицером сейчас совершается тягчайшее преступление. Причём инициированное им самим, императором Александром I. Оказывается, Закон Божий «Не убий!» нельзя оправдать никакими доводами, объяснениями и необходимостью. Убийство так и останется убийством, с какой стороны ни посмотри.
Но самым тяжким и несмываемым преступлением на совести императора было убийство отца. Это мучило Александра всю сознательную жизнь. И вот сейчас он почувствовал, что повторяет то же преступление, только уже не чужими, а собственными руками. Всё было так ощутимо, что государь почувствовал боль в спине, будто получал удары вместе с наказуемым. Видимо, недаром астрологи говорят, что двойники при жизни могут испытывать одинаковые чувства, особенно острую физическую боль и моральную утрату.
Александр близоруко прищурился. Потом, чтобы повнимательней рассмотреть истязуемого, он достал лорнет и принялся пристально разглядывать экзекуцию. Но уже через несколько минут заметил, что место вокруг него освободилось — пришедшие поглазеть горожане узнали двойника истязуемого и шарахнулись от императора, как черти от ладана. Такое отношение к собственной персоне государь видел впервые в жизни, что повлекло за собой ещё большую депрессию, плотоядно пожиравшую сознание.
Император растерянно осмотрелся и, испугавшись подступавшего к нему одиночества прямо посреди шумной толпы, повернулся и быстро зашагал прочь.
Однако барабаны, сопровождаемые звуками флейт, не утихали, значит, казнь продолжалась. Государь вдруг понял, что надо хотя бы посочувствовать солдату, не подозревавшему, что незаслуженное битие совершается по приказу самого императора.
— Если я признаю, что так должно быть, что это нормально, — твердил вслух Александр, шагая широким шагом к дворцовым апартаментам, — если я с этим соглашусь, то должен буду признать также, что вся моя жизнь, все мои дела и даже победа над Францией — всё дурно! Мне давно уже было откровение: надо сделать то, что я давно уже хотел сделать. Я должен уйти, исчезнуть, всё бросить, не сожалея о том…
Только где, в каком храме к императору приходило откровение, он так и не мог вспомнить, потому что, мучаясь своими сомнениями, неоднократно бывал в храмах разных конфессий. Александр часто молился Богу то с патриархом Фотием в православном Ильинском соборе, то с протестантом Парротом, то с католическим епископом Кампанеллой, то с иллюминатом Крюднером. Но, даже молясь Богу, император старался показать подданным, что он молится, совершает разговор с Богом. Значит, молился он вовсе не Богу, а просто хотел показаться подданным в роли набожного и праведного государя.
— Пора настала уезжать в Ярославль и записываться лицедеем в театр Волкова, — недовольно проворчал Александр.
И снова скрывшегося с места казни царя догнала крамольная мысль, что такие экзекуции — бесчеловечны, что так не должно быть! Но тут же, где-то в глубине сознания, поднимался афронт: мол, всё совершается по уставу, и никуда не денешься от печальной необходимости. Более того, Александру ничуть не жаль было избиваемого унтер-офицера, и, вместо того чтобы остановить казнь, он испугался быть узнанным, потому и спешно ретировался.
Вернувшись в собственные покои, император выпил утренний чай, попутно приняв Волконского и Дибича, которые подробно принялись освещать добытые и уже проверенные сведения о собраниях тайного общества. Знать, масонство вновь поднимает голову, и он сталкивается с выбором: либо подчиниться масонской лести, как это было и с батюшкой, либо окончательно раздавить масонских червей, умело и нахально проникавших в сферу управления Государством Российским. Батюшка, император Павел I, поняв, к чему могут привести опасные замашки властолюбивого масонства, немедленно принялся избавляться от проникновения болезнетворных течений на территорию России, за что и поплатился жизнью.
Снова государю вспомнился не единожды мучавший его сон, будто сам царственный наследник присутствовал при последних минутах жизни батюшки. В опочивальню ворвались: петербургский генерал-губернатор Пален, братья Платон, Николай и Валериан Зубовы, генерал Бенингсен и командир Преображенского полка генерал Талызин. В ногах у них лежал поверженный император, и каждый из заговорщиков пинал государя с таким остервенением и удовольствием, будто пред ним была тряпичная кукла. А Пален во всеуслышание беспрестанно повторял: «Rappelezvous, messieurs, que pour manger d'une omelette, il faut commencer par casser les oeufs».
Это и пытались исполнить заговорщики, кто во что горазд. Многих из них цесаревич видел в ту же ночь в Михайловском замке, но сначала не придал значения шумихе, ведь они обещали неприкосновенность государя, а в те годы Александр часто верил людям на слово. Он рос совеем не ведавшим, что такое ложь и правда. Он понял, что жизнь страшна, когда матушка, вдовствующая царица Мария Фёдоровна, бросила ему в лицо:
— Радуйтесь, Александр, вы добились того, что стали императором.
Упрёк был очевиден. Александр никогда не ругался с матерью. Более того, он даже любил её, но эти слова отпечатались на дальнейших делах нового императора.
Вот тогда-то к нему во сне явился претерпевший муки отец в монашеском подряснике, но с посохом епископа и поведал, что пойдёт по русским городам и весям, поскольку за четыре года своего царствования не успел это сделать, а вот теперь в самый раз. Александр проснулся в холодном поту и целый день не мог найти покоя. Он отправился в какой-то храм, долго молился и услышал голос отца, повторивший, что надо отправляться странствовать по России и отмаливать накопленные грехи. Недаром калики-перехожие почитаются на Руси до сих пор.
Это был уже не сон. Но император никак не мог вспомнить храм, в котором его посетило первое откровение.
На всякий случай он заказал своим портным настоящий монашеский подрясник, который теперь висел у него в гардеробной. Александр даже не примерил новую одежду, так как камергер Фёдор Кузьмич дерзнул посмеяться над монашеским нарядом:
— Что вы, ваше величество, разве так можно?!
— Чем тебе не нравится православный подрясник? — нахмурился государь. — Может быть, сам сошьёшь?
— Да нет, ваше величество, — замотал головой камергер, — сшито отменно, ничего не скажешь, с двойным прихватом и подстёжкой. Но в каких Палестинах вы видели монахов в батистовых подрясниках? Люди божьи, верно, даже слыхом не слыхивали о такой персидской материи. Представьте, идёт по Руси калика-перехожий, кусок хлеба выпрашивает да на ночлег к кому-нибудь просится, а у самого подрясник, как кафтан боярский, разве что золотом не шит?!
— Ну, хватит, хватит, — одёрнул Фёдора Кузьмича император. — Распорядись, чтобы сию одежду в гардеробную отнесли.
На том бы всё и кончилось, только впереди была война с французами. После безоговорочной победы французов на Бородинском поле император уже всерьёз мыслил для себя Томский острог или какой подале. Но за Русь вступилась сама Богородица. Государю доложили, что Царица Небесная явилась перед Буанапартием и повелела убираться вон из Москвы, не то, мол, худо будет.
В россказни эти слабо верилось, тем более что сообщали их те же монахи, прибывшие из Москвы. Но французский император действительно кинулся вон из Златоглавой. Более того, не взорвал даже Кремль, о чём хвастался когда-то перед пани Валевской. Факты — вещь упрямая, против этого ничего не скажешь. И тогда он опять услышал голос отца.
В этот раз Александр всё же примерил сшитый царскими портными монашеский подрясник. Одежда оказалась впору, да и выглядел в ней император иначе. Но рутина обыденности опять отвлекла государя от решительного поступка. Да и как на него решиться? Царь не может бросить всё и уйти ни по своей, ни по чужой воле. Но сейчас Александру был зов в третий раз. Значит, пренебрегать этим нельзя, невозможно. И как некстати подвернулся двойник!
Струменский не знал, почему Господь даровал ему такую же личину, как у нынешнего императора. Никто из предков не был даже дальним родственником Романовых, но вот, поди ж ты! — как две капли воды унтер-офицер походил на своего императора.
После обеда Александр удалился в кабинет, но работать не стал. Голова государя закружилась, он прилёг на кожаный диван и тут же провалился в сон. Однако это был отнюдь не сон, а какая-то галлюцинация.
Александр вновь увидел себя на площади, где совершалась казнь. Снова противно ныли флейты и били барабаны. Но в этот раз сквозь строй прогоняли самого императора. Александр вновь почувствовал удары шпицрутенами, настоящие, рассекавшие кожу на спине и заставлявшие орать от боли. Солдат, прогонявший через строй приговорённого государя, оглянулся, и Александр с ужасом узнал Струменского. Глаза унтер-офицера были навыкате, рот перекошен злобной улыбкой, и с губ капала густая бело-розовая пена, как у загнанного рысака. Из его рта в лицо императору вылетел хрип, более похожий на плевок:
— Ты — человек! Тебе выбирать свой путь! Токмо не вздумай назад оглянуться!
Император вскрикнул и очнулся. Его охватил болезненный озноб, потому что видения, посылаемые свыше, с каждым разом становились всё явственней, чувствительней и доподлинно передавали чувство реальности. Александр несколько минут просидел на диване без движения, не в силах стряхнуть реальность привидевшейся казни. Потом резко встал, застегнул сюртук наглухо, кликнул секретаря и оповестил его, что пойдёт гулять.
Император прекрасно знал, где находится военный госпиталь, и вскоре без доклада вошёл в приёмную. Как всегда, медбратия забегала, засуетилась. И сей секунд явились запыхавшиеся генеральный директор и начальник штаба.
Государь приветливо им улыбнулся и сказал, что желает пройти по палатам.
Во второй палате он увидел того, ради кого пожаловал сюда. В углу, возле законопаченного на зиму окна, лежал на кровати ничком унтер-офицер Струменский, повернувшись к стене и свесив руки до полу, но государь сразу признал его по плешивой голове.
Видя, что император обратил внимание именно на этого больного, кто-то из больничных тут же подсказал:
— Это беглец из Семёновского полка. Наказан сегодня утром, но плох. Просил прислать священника для исповеди. Возможно, не протянет и месяца.
— А, — кивнул государь, одобряя полученное солдатом наказание, и прошёл дальше.
Вернувшись во дворец, Александр сказался нездоровым, опять закрылся у себя в кабинете и долго не показывался. Потом, ближе к ужину, послал за Фёдором Кузьмичом. Тот не замедлил явиться, хотя недоумевал, к чему понадобился государю в неурочное время.
Войдя в кабинет, Фёдор Кузьмич увидел царя за письменным столом. Работал государь много, поскольку тут же на столе лежала стопка уже исписанной бумаги.
— Проходи, Фёдор Кузьмич, садись, — кивнул государь на кресло. — Ты знаешь, сегодня утром Дибич опять докладывал мне о заговоре во второй армии, заодно напомнив, что об этом уже имел честь сообщить граф Вирт ещё до моей крымской поездки, а также что имеются донесения унтер-офицера Шервуда.
— Этот заговор уже вовсе не секрет, ваше величество, — хмыкнул Фёдор Кузьмич. — Давно пора бы призвать шельмецов к ответу, а дворян, слушающих великоречие масонов, сослать на вечное поселение в сибирские остроги, как делал ваш батюшка. Очень жаль, что после его кончины вы вернули многих тех, кому не место не только в Петербурге, а вообще в Европе. Пока вольнодумцы и смутьяны будоражат стадо, не слушая пастуха, покоя в России не будет.
— Это всё понятно, — поморщился государь. — Однако я, слушая доклад Дибича, приписывающего необоснованную важность замыслам заговора, понял, что он никогда не осознает значение и силу переворота, который уже давно зреет во мне и который завершился сегодня с казнью Струменского.
— Забили насмерть?
— Нет, он жив ещё, — мотнул головой государь. — Жив ещё, но очень плох. Говорят, не протянет и месяца.
— У каждого из нас своя судьба, — философски заметил камергер. — Знать, «Александр Второй» уже не будет наводить на вас тень своей похожестью. Сколько он протянет — одному Богу известно.
— Ах, я не о том, — досадливо перебил камергера государь. — Они делают заговор, чтобы на свой лад изменить образ государственного правления, ввести конституцию, свободу слова и ещё несколько законов. Как раз то самое, чего я добивался двадцать лет назад!
— Quell horreur, — ехидно улыбнулся Фёдор Кузьмич.
Александр, не обратив внимания на афронт камергера, запальчиво продолжил:
— Причём я уже готовил конституцию для Европы. И что? Кому от этого стало хоть немного лучше, скажи на милость?! Ещё тогда я задумался над вопросом: кто я такой, чтобы создавать законы для разных народов, разных укладов жизни, разных верований и конфессий? Ни единой стране, ни единому человеку это пользы не принесло. И тогда меня постигло понимание внешней жизни: не родился ещё тот человек, да и вряд ли это возможно, который будет в состоянии понимать интересы народов всей Земли. Дай бог понять себя самого, понять смысл своей жизни, а не переустраивать жизнь различных народов. Истинное дело каждого человека — это только он сам! Сумеешь исправить себя — поможешь исправлению ближнего. И вдруг моё прежнее желание отречения от престола — с общенародной рисовкой, с желанием удивить, даже опечалить людей, показать всему миру величие моей души — оказались такими мелочными и не заслуживающими внимания, что мне стало стыдно. Но важно другое! Это желание вернулось ко мне вновь! Сегодня я понял, что должен изменить жизнь не для показухи, а лично для себя. Сегодня, глядя на казнь Струменского, я окончательно понял, что пройденный мною этап светской жизни, блестящие взлёты и огорчительные падения остались в прошлом. Всё это было мне нужно лишь для того, чтобы вновь вернуться к тому юношескому порыву, вызванному искренним покаянием, желанием уйти от мишурного блеска и помпезности. Но уйти, чтобы не быть камнем преткновения для людей, чтобы не иметь мыслей о славе людской, уйти для себя, для Бога!
— Не знаю, что и сказать, ваше величество, — смутился Фёдор Кузьмич.
— А ничего и не говори, — оборвал его император. — В юности это были неясные желания. Теперь же я понял, что не смогу продолжать жизнь, отпущенную мне, и не должен выполнять ту миссию, которая лежит на мне, ибо возмущение в народе есть оценка нелицеприятного царствования.
— Но как вы такое осуществите?
— Уход от власти? Уходить надо, не удивляя людей, не ища восхвалений или жалости, так, чтобы никто не знал и чтобы страдать за причинённые тобою беды родственникам и подданным. Уходя — уходи! Эта мысль так обрадовала меня, что я много раньше стал думать о приведении её в исполнение. А тут подвернулся мой двойник. Как солдат он рад жизнь отдать за царя и отечество, а как человек, может быть, и простит меня, когда мы встретимся у той неприметной черты, где всякий скован безволием. Знаешь, Фёдор Кузьмич, исполнение моего желания оказалось более лёгким, чем я ожидал. И поможешь мне в этом ты.
— Я?! — поперхнулся камергер. — Помилосердствуйте, ваше величество!
— Слышать ничего не желаю, — отрезал император. — Всё равно я это сделаю, так что тебе лучше оказать мне посильную поддержку, нежели ставить палки в колёса. А намерение у меня такое: я уже сказался сегодня нездоровым. Утром день тезоименитства брата Михаила. На службу я не пойду. Вместо этого отбуду в Таганрог на лечение в сопровождении Волконского, Дибича, ну и, конечно же, ты составишь мне компанию.
— Почему именно в Таганрог? — удивился Фёдор Кузьмич.
— Потому что там объявился какой-то сильный маг-целитель, которого даже православные батюшки признают.
— Ну и что?
— А то, — голос императора принял жёсткость, как при отдаче приказов. — Не доезжая до Таганрога, моя карета перевернётся, потому что кони понесут, и свалится в ров. Естественно, я погибну. Тело моё доставят в цинковом гробу прямо в военный госпиталь, где к тому времени уже скончается Струменский. Через неделю это случится или через месяц — роли не играет. Мы подождём. Но поелику он похож на меня, труп надо положить во гроб и совершить государю всея Руси заупокойное отпевание с погребением в царской усыпальнице, скажем, на том же Пискарёвском кладбище. И всё это поможешь мне сделать ты, Фёдор Кузьмич. Это моя последняя воля, так что возражения не принимаются.
— А куда ж вы, государь?
Растерянная физиономия Фёдора Кузьмича вызвала на лице императора весёлую улыбку.
— Я, друг мой, пойду каликой-перехожим по нашей России-матушке, как призывает меня отец, — государь даже поднял вверх указательный палец. — Поживу сначала в Крыму. Потом, когда всё утихнет, пойду, скажем, под именем странствующего монаха Фёдора Кузьмича. По-моему, придумано неплохо. Вот только без твоей помощи не обойтись.
— Не могу я, ваше величество, — возопил камергер. — Я, когда был казаком, сам за вас жизни не жалел. А сейчас — что хотите делайте, а я не сумею народ обмануть!
— Сумеешь, Фёдор Кузьмич, сумеешь, — уверенно подчеркнул император. — Тогда и заговорщикам меня умертвить не удастся, и брат мой Константин, взойдя на престол, сможет им хвосты накрутить! Так что это отнюдь не сумасбродное желание капризного самодержца, а слово и дело во имя исцеления Государства Российского. Поэтому, ежели тебе дорога Россия, то делай, как велено. А мне… мне Бог поможет…
— А не лучше ли будет, государь, — робко предложил камергер, — дождаться смерти Струменского, никуда не выезжая? Потом подкупить врачей, и они привезут в ванне ночью тело унтер-офицера, и мы его подменим вами прямо здесь, в ваших покоях.
— Э-э, нет, господин хороший, — поморщился Александр. — Мне даже откровение было — оттуда! — Он снова поднял указательный палец вверх и остро взглянул на камергера: — Понимаешь, если тело моё привезут в военный госпиталь в закрытом гробу, то никто особо просить не будет о вскрытии крышки, разве что императрица. Но Елизавета Алексеевна сама сейчас больна чахоткой и ей не до того. Впрочем, она тоже со мной может в Таганрог поехать, но позже. А если ухаживать за телом слуги будут здесь, в моей опочивальне, то соберётся чуть ли не весь двор, включая низших лакеев. Кто-нибудь да заметит раны от шпицрутенов на спине. Мало ли что! Так что, с Божьей помощью, поездка моя состоится. Ты же проследишь, чтобы тело преставившегося Струменского держали на льду. А меня, думаю, доставят в Петербург к тому времени, когда Господь повелит. Так что, Фёдор Кузьмич, выручай. Надежда только на тебя, потому как я давно уже не верю даже преображенцам и семёновцам, памятуя о смерти моего батюшки. Но в Евангелии сказано, что если двое собрались во Имя Господа нашего, там и Бог между ними.
— Так ведь это же о брачном союзе сказано, ваше величество!
— У нас тоже союз, — возразил государь. — Только дела наши послужат спасению державы от смут. Ну, с Богом…
Вскоре после недолгих приготовлений к поездке в Таганрог, государь забылся сном, и ему привиделось, что из Петербурга ведут две дороги. По обеим шёл он сам. Только по одной в сопровождении толпы лакеев, слуг и почитателей, а по другой — в монашеском подряснике, с котомкой за плечами и длинным посохом в руке, украшенным медным набалдашником с крестом. И даже во сне Александр, не колеблясь, выбрал вторую дорогу — коль выпало нести крест свой в странствиях, так от этого никуда не денешься.
Бурякин очнулся от видения, будто бы всё это ему только что приснилось. Сон был настолько реален и ощутим физически, что полковник сам чувствовал на спине удары, наносимые солдатами, сам испытывал все переживания несчастного императора; даже запахи, носившиеся в воздухе, запомнились Юрию Михайловичу с такой силой, будто он действительно проходил сквозь строй в тысяча восемьсот двадцать пятом году, в последний день августа.
Он отстранил эбонитовую тарелку в сторону и огляделся, будто оказался в подземной лаборатории впервые. Но всё было, как и раньше: лаборанты, хозяин острова Рудольф Гесс и… Странно. Мысль, что рейхсминистр является настоящим хозяином живого острова посреди мёртвого озера, впервые закралась в голову полковника и совсем не была бессмысленностью. Наоборот!
— Значит… — Бурякин пожевал губами. — Значит, по-вашему, мне в будущем тоже предстоит делать выбор: либо оставаться в благоденствующем мире и принять смерть, либо отказаться от всего и уйти странствовать, спасая человечество от себялюбия, поклонения деньгам, стремлению к власти?!
— Видите ли, Юрий Михайлович, — осторожно начал Гесс, — я ведь тоже сейчас поставлен перед дилеммой: либо остаться на острове и жить здесь, тихо работая, никому не причиняя вреда, либо уйти из жизни вместе со своим двойником, отбывающим наказание в берлинской тюрьме Шпандау. Через три года семнадцатого августа он повесится, стоя на коленях.
— Разве такое возможно?
— Вот и я говорю, что невозможно, — грустно улыбнулся Рудольф. — Поэтому подозреваю, что моё нынешнее место пребывания известно не только вам. Если на меня в девяносто три года будет совершено покушение и если меня, не свершившего никакого насилия над человечеством, продолжают содержать в бессрочном заключении в немецкой тюрьме, то кому-то известно, что мне удалось приоткрыть ту самую завесу тайны, до которой многие пытаются безрезультатно добраться. И вас это теперь тоже касается.
— Что ж это за тайна? — глаза Юрия Михайловича засветились любопытством. — Полагаю, вы хотите сделать меня наследником мистических тайн?
— Вы угадали. Но не всё так просто.
— В чём же мои обязанности и нужно ли мне это? — резонно осведомился полковник.
— Вот с этим вы должны разобраться сами, — отрезал Гесс. — Я могу сообщить и посвятить вас только в исходный материал, потому что ваша сущность наиболее подходит к требованиям, которыми должен обладать носитель. Вспомните, здесь, на Руси, существуют предания о Китеж-граде, о Беловодье. Думаете, эти вымыслы удержались бы столько времени в людской памяти, не будь в них реальных фактов?
— Мне кажется, ни одно предание не возникает на пустом месте.
— Именно так! — вскричал Гесс. И повторил, торжествующе потирая ладони: — Именно так! То же самое относится и к индийской Шамбале — царству добра, справедливости и любви. И нас, живущих в мире войн, смут, агрессий и тоталитаризма, не пускают туда просто потому, что там не нужен человеческий мусор. Но сейчас меня волнует проблема, свалившаяся на вас, как манна небесная. Я имею в виду клад, который показал вам беглец из Кандагара. Поделились ли вы с ним найденным сокровищем и как собираетесь использовать драгоценности?
— Видите ли, — замялся Бурякин, — клад мы действительно отыскали, но мой заместитель выстрелил в Вадима Кудрявцева там же, в пещере.
— Что?! — не поверил своим ушам Гесс. — Что вы сказали? Вам найденных сокровищ показалось мало, и вы пристрелили показавшего путь к сокровищам? О, боги…
— Нет, всё было совсем не так, — принялся оправдываться полковник. — Клад действительно внушительный, но майор Деев завёл для себя дурную привычку — во всех делах иметь как можно меньше свидетелей. Он выстрелил в Кудрявцева, но, кажется, только ранил. Во всяком случае, тот успел скрыться в одном из пещерных коридоров. Если бы был сильно ранен, то бежать не смог бы, согласитесь…
— И вы бросили его там, в пещере? Бросили умирать с голоду? Что вы наделали, Юрий Михайлович, что вы наделали? Такое убийство навсегда преградит вам дорогу в Шамбалу!
— Но ведь я же стремился помешать Дееву! — пытался оправдаться Бурякин. — Раз Кудрявцев кинулся бежать, значит, жив!
— Чтобы потом умереть от голода? — повторил Гесс, немигающе глядя на полковника. — Не лучше ли уж было не мешать пуле выполнить свой нехитрый полёт?
Голос рейхсминистра непритворно дрогнул, и Бурякин почувствовал оскомину во рту, будто там пробежала мышка, да не хвостиком махнула, а просто нагадила.
— Что же теперь делать? — растерянно пробормотал он. — Ведь я действительно не хотел его смерти.
— «Не хотел» — это, конечно, лучше, чем ничего, — горько заметил Гесс. — И всё-таки вам надо срочно возвратиться в то ущелье и попробовать отыскать брошенного там на произвол судьбы беглеца. Если повезёт и вы его отыщете, тогда помогите ему вернуться к людям. Если же нет… тогда вам уже не стоит ко мне приезжать. Просто незачем. — С этими словами Гесс повернулся к одному из лаборантов и по-немецки приказал проводить полковника Бурякина до пристани.