Защита прошла прекрасно. Сразу же после короткого, но очень эмоционального вступительного слова руководителя работы академика Рауля Беллини, у которого по материнской линии просматривались вполне отчетливые русские корни, Софи прочла целую лекцию о традициях восточнославянской школы иконописи, образцы которой демонстрировались соответствующими слайдами. Затем она перешла к традициям сюжетной живописи — от канонов библейских сюжетов, до современных увлечений импрессионистов, преемников Поля Гогена, Камиля Писсарро и Поля Сезанна, а также до местечковых экзальтаций экспрессивных примитивистов, одним из представителей которых стал русский еврей Марк Шагал.

Она сыпала именами, искусствоведческими терминами и названиями полотен; по памяти цитировала выдающихся деятелей искусства на итальянском, французском, германском, румынском, русском и польском языках, а также на языке идиш.

Нелюбимый Ангелом профессор Мойше-Сионист, он же в искусствоведческом миру Михаэль Лехман-Розенцвельд, сидел в первом ряду, и Софи видела, как в течение ее выступления угрюмое, воинственно-настороженное выражение лица его постепенно сменялось приятным удивлением. Временами он так увлекался, что восклицал «Именно таким образом это и следует толковать!», «Ну так это же совершенно иное дело!», «Это уже из области истинного искусствоведения!!», и председательствовавший на защите чопорный профессор-англичанин вынужден был иронично заметить: «И так все видят, как вы увлечены исследованиями госпожи Жерницки, коллега. Но потерпите же, сейчас и вам тоже будет дана возможность произнести речь».

Его тут же поддержал академик Беллини: «Вы уже должны были понять, Михаэль, что этот орешек вам не по зубам». Пробиться перед началом заседания расширенного ученого совета университета к телу самого академика Беллини Софи так и не сумела. Рослый шестидесятилетний блондин с красиво уложенной седой шевелюрой, он находился под неусыпным наблюдением своей грудастой двадцатипятилетней секретарши, неотступно следовавшей за ним и грудью — в буквальном смысле этого слова — перекрывавшей доступ к нему всякого, кто на это решался. С самим Беллини, несколько лет назад бежавшим из Италии от преследований муссолинистов, Софи виделась впервые, поскольку руководителем ее работы он стал всего лишь месяц назад, когда выяснилось, что предшественник его серьезно болен и вылетел в США для операции.

То ли от того, что слово Лехману-Розенцвельду дали первым, а не последним (тут уже Ангел поработал, чтобы не позволить Мойше-Сионисту изощряться непосредственно перед вынесением вердикта), то ли сбитый с толку широтой охвата материала и полиглотством Софи, а также ее подчеркнутой благосклонностью к творчеству Шагала и прочих евреев от искусства, при которой он срочно вынужден был перестраивать свое выступление… Но факт остается фактом: выступление его вышло каким-то сбивчивым, сумбурным, порой столь же неуместно критическим, как минуту назад — неожиданно хвалебным.

К тому же предельно близорукий и косноязычий, он смертельно утомлял всех сбивчивым, невыразительным прочтением цитат, которые Софи только что прекрасно декламировала на языке оригинала. А тут еще при выходе на трибуну кто-то язвительно кинул ему в спину: «Помни об оплеванном тобой Шагале, Мойше! У нас с собой магнитофонная запись!». Но выкрикивал конечно же не Ангел Бош. Тот сидел во втором ряду — гороподобный, облаченный во фрак и настолько напыщенно гордый, словно за трибуной стояла его собственная ученица.

Немногочисленная публика тоже восприняла ее душевно. Даже Беллини сумел оттеснить свою секретаршу и, все же контролируемый, с одной стороны — смуглолицей красавицей, о которой Софи знала только то, что ее зовут Мелитой, а с другой — Ангелом, умудрился на какое-то мгновение прижать ее к своей груди. Сразу же после защиты Ангел пригласил всех в ближайший ресторан, где уже был заказан зал и где, к удивлению узкого круга приглашенной профессуры, к ней присоединились представители швейцарского Министерства культуры, германского посольства, ряд высокопоставленных швейцарских военных, а также писателей, художников, общественных деятелей и конечно же промышленников.

Мойше дважды прорывался к Софи, всякий раз пытаясь провоцировать ее на разговоры о влиянии еврейского искусства на основные направления мировой живописи, которое — влияние это — в работе ее раскрыто все еще недостаточно полно. Набираясь терпения, Софи всякий раз пыталась вести с ним мирные и почти научные диалоги, но при этом вынуждена была прекращать «доступ к телу» многих официальных лиц, которые желали не только поздравить ее, но и пообщаться. Ангелу Бошу, который уже считал себя ее покровителем, это не нравилось, однако напрямую вмешиваться в ситуацию он тоже не хотел. То ли из деликатности, то ли опасаясь, что не сдержится и прямо в зале пристрелит этого Мойшу-Михаэля.

Зато, на удивление Софи, всякий раз на помощь ей приходила Мелита, которая на какое-то время оставила в покое своего академика и теперь неотступно находилась рядом с ней. С новоиспеченным доктором она почти не общалась, но как только вблизи появлялся Михаэль, тут же старалась отсекать его. Даже когда сама Софи пыталась уберечь настырного оппонента от ее опеки. Она же перехватывала и всех промышленников, которые приближались к Софи, выступая уже в роли ее референта. Однажды Жерницки даже заметила, как в сумочке Мелиты исчез конверт, ранее возникший в руке очередного поздравителя.

Но все это уже не имело какого-то особого значения. Как и то, что после третьего прорыва к ней Лехмана-Розенцвельда, двое каких-то крепких, но предельно вежливых парней, причем явно по знаку Мелиты, подхватили его под локти. Под предлогом того, что его требуют к телефону, парни буквально вынесли профессора из зала и куда-то увезли.

— Не отвлекайтесь на ненужных вам людей, Софи, — прокомментировал это малоприметное событие Ангел Бош из Триеста, который до сих пор старался держаться чуть в сторонке, полностью предоставив свою подопечную Мелите. — Особенно на тех, которые и вчера уже были лишними и которые попросту не достойны быть в вашем окружении.

— А как насчет бедного, вечно молящегося монаха Тото?

— Он уже здесь? — проследил за направлением ее взгляда Ангел. — Я специально приказал разыскать его и ненавязчиво пригласить. — Тото стоял в дальнем углу ресторана, в компании еще двух каких-то священников. Перехватив взгляд Софи, он слегка приподнял бокал с вином, а затем смиренно поклонился. — У меня на подножном корме подвизается один подставной уголовничек, известный тем, что «смертельно не любит Ангела Боша» и готов душу из него вытряхнуть. Несколько моих настоящих противников уже подорвались на нем, как на противопехотной мине.

— И мина эта уже заложена прямо здесь, в ресторане.

— Во всяком случае, прямо здесь, этого «живца» подставят Тото, уже как человека, имеющего доступ к «Горному приюту», а значит, и к Софи Жерницки. Увидим, какие чувства этот монах питает к вам. Впрочем, он уже не должен интересовать вас, доктор Софи.

— Видите ли, Тото захочет получить от меня информацию об «Альпийской крепости».

— Но не получит, поскольку вы ему не доверяете. Если передадите, он может поделиться ею с особо доверенным человеком Мюллера, а это уже опасно. Поэтому никакой информацией вы не обладаете, и вообще ничего, кроме искусства, вас уже не интересует.

— Нацеливая меня на Тото, Скорцени не знал об этом?

— Теперь уже знает. И не желает больше слышать об этом, даже по нашим диверсионным понятиям, слишком уж продажном англичанине.

Софи поняла, что только что Ангел, по существу, огласил приговор «бедному, вечно молящемуся…», но теперь судьба его и в самом деле не очень-то интересовала.

— Через кого же информация попадет в Лондон?

— На ночь мы остаемся здесь, в отеле. Утром к вам придет человек из английского посольства. Он уже знает, что вы — подруга, почти невеста коменданта «Альпийской крепости».

— Хорошо подмечено: «почти».

— И очень заинтригован этим.

— Передайте, что я стану разговаривать только с человеком, который назовет мне заключительную, контрольную фразу, которой мой английский радист обычно завершал все переговоры со мной. Только тогда я буду уверена, что имею дело именно с тем человеком, с которым намерена иметь это дело…

Ангел взглянул на нее с явным-уважением. Это был взгляд профессионала, сумевшего оценить подстраховку своего коллеги. И тут же подозвал одного из своих «адъютантов».