Авиаматки шли под прикрытием крейсера. Толку от них во время сражения броненосных гигантов никакого, одна нервотрепка, потому что любой снаряд мог превратить их хрупкие борта и все, что там хранилось, в хлам.

Приказ вырывал пилотов из теплого сна, они вскакивали, натягивали форму, выбегали на палубу, все еще находясь в полусонном состоянии, с трудом находя себе дорогу. Но холодный ветер, забираясь под одежду, дыша в лицо, быстро прогонял остатки сонных видений. Пилоты протирали глаза ладонями, но, как они ни ухищрялись, разглядеть дальше нескольких десятков метров перед собой ничего не могли. Смутно виднелись борта второй авиаматки, но все, что располагалось за ней и под ней, окутывала темнота, точно корабли погрузились в разлитые повсюду чернила.

— И как в такую погоду искать корабли? — переговаривались между собой пилоты. — Да мы не увидим их, если даже пройдем над их трубами.

— Дым почувствуешь.

— Я простудился. У меня насморк. Ни черта не чувствую запахов.

— Тогда увидишь, как тебя обстреливать начнут.

— Да они меня тоже не увидят.

— Не беспокойся. Не увидят, так услышат.

Техники давно зарядили гидроплан в катапульту и теперь ждали, когда в него заберется пилот и они отправят его в эту темень.

На этот раз бомбы не взяли, только до предела, чтобы подольше продержаться в небесах, а то кто его знает, сколько им предстоит летать, прежде чем они обнаружат германцев, да и найдут ли их вообще, залили топливом баки, так что бензин, будь крышки открыты, выплескивался бы наружу.

Когда катапульта выбрасывает тебя в неизвестность, все ее сочленения стонут и стонет сам гидроплан. Уже оказавшись в небесах, он, как неоперившийся птенец, которого выкинули из гнезда, чтобы он научился летать, проваливается, ищет воздушные потоки, а пропеллер неистово вращается, пробуя удержаться и не валиться в эти черные чернильные волны. Захватывает дух от порывов ветра.

Через несколько мгновений позади в темноту провалились авиаматки, точно их поглотила морская пучина. Они оставались на месте, а то гидропланы не отыщут их, когда начнут возвращаться.

Гидропланы летели очень низко, почти над самой водой, попадись им по дороге труба дредноута, то наверняка задели бы ее, потому что она возникнет совсем неожиданно, и отвернешь ты от нее или нет, зависело не только от умения пилота.

Спустя полчаса рядом проплыли корабли эскадры. Сейчас на них с ног валились от работы только в лазаретах, потроша человеческие тела и вытаскивая из них осколки. Раненых, которым оказали первую помощь, грузили в шлюпки, спускали их на кран-балках на воду и везли на госпитальное судно, едва сверкавшее белым, как огромный айсберг.

Гидропланы, достигнув судов и места сражения, помахав крыльями, расходились в разные стороны. Вряд ли Шеер пошел прямым курсом к Килю. Так его было бы слишком легко обнаружить, а русские перехватили бы его задолго до того, как он доберется до спасительного канала.

Они вглядывались в ночь. Все глаза проглядели, но там была только темнота. Бензин в топливных баках уже плескался на днищах. Горизонт окрашивался в красное, приближался рассвет, разбегаясь огнем по воде, точно она была покрыта мазутом и рассвет сейчас поджигал его.

Глаза устали от бессонницы, от того, что они постоянно вглядывались в эту ставшую сейчас серой, но все еще не прозрачной мглу, а к усталости примешивался еще и мерный рокот двигателя, слишком походивший на колыбельную, услышав которую веки наполняются тяжестью и опускаются сами по себе.

Холодный, обжигающий ветер уже не прогонял сновидения, напротив, тело онемело, стало бесчувственным, словно оно погрузилось в сон, не дожидаясь, пока то же самое сделает мозг. От ветра как-то спасала черная вязаная шапка под летным шлемом, надвинутая на самое лицо. В ней были проделаны вырезы для глаз и рта. Вокруг него дыхание заиндевело.

Сейчас пилот мучился посильнее, чем британские драгуны, придумавшие эту шапку, когда они мерзли под Балаклавой. Он был один в этом безбрежном пространстве на десятки миль. Он и сам поверил в это и сперва не мог понять, обо что же плещется рассвет, играет на покореженных и почерневших бортах, которые уже не могут отражать его сияние.

«Шеер! Он нашел его!»

После сражения, после того как в течение получаса их утюжила русская эскадра, а до этого гидропланы и субмарины, очертания судов изменились. У кого-то не хватало трубы, у кого-то башни, у многих были вырваны куски обшивки и слизаны леера. Пилот не мог определить названия этих судов, хотя в его кабине и валялось на полу «Руководство по идентификации судов» с изображением всех германских дредноутов под разными углами, точно такое же, что выдавалось подводникам.

Пилот не стал его искать.

Они тащились, как уставшие, побитые собаки, и сейчас некоторые из этих кораблей, погрузившись в воду гораздо выше ватерлинии, чуть ли поверх бортов, так что даже самая малая волна переливалась через остатки лееров и растекалась по палубам, почему-то показались ему очень похожими на чугунные утюги. Неповоротливые, тяжелые, впору было тем, кто сидел над водой повыше, бросать им цепи и тащить на буксире.

Пилот догадался, что Шеер хотел подойти к берегу как можно ближе, так, чтобы днища судов лишь чуть-чуть не цеплялись за дно, под защиту батарей, и идти так до самого Киля. И несмотря на то что корабли его потеряли ход, давая едва ли половину того, на что они были способны прежде, адмирал смог оторваться от русских, которые находились от него милях в шестидесяти. Он дойдет до своих берегов раньше, чем его нагонят русские, и все же…

Окоченевшими, такими же бесчувственными, как протезы, пальцами пилот обхватил микрофон.

— Я Седьмой, я Седьмой, Первый, как меня слышно? Прием.

— Я Первый, Седьмой — слышу вас хорошо, — спустя целую вечность прилетели к нему слова, искаженные трескотней помех, — прием.

— Первый, я их нашел. Думаю, что здесь все. Записывайте координаты. Движутся на юго-запад со скоростью примерно десять узлов.

— Седьмой, я вас понял. Спасибо. Возвращайтесь. Отбой связи.

Пилот уже не слушал, как Первый отзывал другие гидропланы, оказавшиеся не столь удачными в своих поисках, как Седьмой.

Сейчас для тех, кто находился на этих кораблях, он из черной точки превратился в четырехкрылую парящую птицу, приближающуюся на фоне красного, похожего на кровь рассвета.

Пилот заложил вираж, разворачиваясь, чтобы не подставиться под пулеметы, а то, не ровен час, сейчас боевые посты за ними уже заняли стрелки и только и ждут, когда же гидроплан подлетит поближе.

Но он свое дело сделал. Он мог уходить домой. На авиаматку. Добраться бы. Топливо в баках было на исходе. Очень скоро двигатели начнут недовольно чихать, потому что их начнут кормить вместо бензина, который они так любили, воздухом. Смотря на колыхавшуюся под крыльями гидроплана холодную воду, пилот поежился от мысли, что, возможно, ему предстоит совершить вынужденную посадку и ждать, пока до него доберутся спасательные корабли…

В котлах подняли давление. Грязные и потные люди, кожу которых покрывала копоть потушенных пожаров, походили на выходцев из африканских колоний, закачали в ненасытные топки повышенные порции мазута. Трубы стали пачкать воздух с утроенным рвением, корабли, получив координаты противника, разворачивались. Стреляные гильзы уже свалили за борт, они уходили под воду с бульканьем, выпуская хлопками застрявший в них воздух. И теперь хоть по палубе стало ходить почти безопасно, по крайней мере, следить надо было лишь за тем, чтобы не напороться на иззубренный край металла, окаймляющий пробоину, а не за тем, что в любую секунду, даже при самой малой качке, под ноги тебе юркнет, как испуганная крыса, гильза главного калибра. Наткнешься на нее, не удержишься и грохнешься прямо в клыкастую пробоину, обдерешься об ее края до мяса, да еще и голову сломаешь.

Палубы окатили забортной водой, смывая кровь и человеческие останки. Окажись они в южных морях, то сейчас за эскадрой тянулась бы стая акул, ждущих новой подачки. Мертвецов запрятали в трюмы.

Орудийные стволы, раскрасневшиеся во время стрельбы так, что дотронься до них — прожгут до костей, остыли, но краска на них вздулась волдырями и местами слезла, как кожа со змеи.

На смену гидроплану, обнаружившему флот Открытого моря, Эссен послал еще три, но они не долетели, встретили по дороге волну германских бомбардировщиков, которые шли на выручку своих кораблей, в бой вступать не стали, потому что заведомо результат был известен.

— Первый, к вам приближаются бомбардировщики. Штук двадцать, — сообщили с гидропланов на эскадру.

На двух опустевших авиаматках стояло с десяток гидропланов с уставшими после бессонной ночи пилотами. В воздухе Эссен не мог организовать достойную встречу германцам, но он все-таки послал им навстречу все, что у него было.

Воздушный бой разгорелся за пределами видимости. Даже с аэростатов его не разглядишь, а звуки пулеметной стрельбы слишком тихие, и их тоже не услышать.

— Я вижу бомбардировщики, — сообщил наблюдатель с аэростата.

Они накатывались волной.

С гидропланов, после короткого сражения донесений не поступало, и можно было сделать вывод, что все они погибли, но не напрасно ли это было и смогли ли они нанести ощутимый ущерб германской эскадре?

Точек в небесах было много, не меньше двух десятков, и сейчас Эссен попал в ту же ситуацию, в какой накануне оказался Шеер.

Крупнокалиберные пули и снаряды рвали воздух, ломали оказавшиеся такими хрупкими бомбардировщики, точно они прочностью и вправду могли сравниться лишь со стрекозами, которых зажатый кулак сминает во что-то липкое и бесформенное.

Один бомбардировщик загорелся, закувыркался, получив сильный удар в левые крылья, вошел в воду с плеском и сразу погрузился с головой, потом вынырнул на несколько мгновений, но двигатель и все еще работающие пропеллеры утащили его в бездну.

У другого прохудилось днище, то ли его вспороло пулями, то ли самопроизвольно открылся бомболюк, и все, что он нес в трюмах, посыпалось в воду, глуша рыбу, а не русские корабли. Следом за бомбами из аэроплана вывалился человек, но он летел безжизненной куклой, от страха руками и ногами не дергал, как сделал бы любой падающий с такой высоты. Сам же бомбардировщик еще какое-то время летел прежним курсом, но потом стал резко снижаться, метясь прямо в борт «Кутузова». Пули вырывали из его тела огромные куски, рвали его, как стая набросившихся на аппетитную тушу пираний, но они никак не могли его остановить. Он врезался в борт, весь смялся, сполз по броне, но часть его по инерции завалилась на палубу, накрыла не успевших разбежаться моряков. Полыхнуло пламя, но, к счастью, не от бомб, а от взорвавшихся топливных баков. По инерции из кабины вывалилось объятое пламенем тело пилота. Бензин растекался по броне, поджигая все вокруг. Двигатели от страшного жара впаялись в борт, а оплавившиеся пропеллеры молотили воздух, как лопасти огромной мясорубки, которая превратит в фарш любого, кто к ней сунется.

В том, как огромные аэропланы, уворачиваясь от шапок разрывов, летят все дальше и дальше, было что-то завораживающее, но, неся колоссальные потери, они все же продвигались вперед. Они прорывались через этот убийственный огонь.

Пилоты в кабинах сейчас стискивали штурвалы до боли в суставах, до крови прикусывали губы, но летать они умели и пуль хоть и боялись, только дурак этого не боится, но вида не показывали и не отворачивали.

Бомбардировщики огрызались, косили прислугу у пулеметов. Пули выбивали искры на орудийных колпаках. Но страшнее всего было тому, кто сейчас болтался под аэростатом в люльке, хоть и сделана она была из стальных щитов, которые пуля не могла пробить. Люлька сотрясалась от множества попаданий, а наблюдатель, крича от страха, втягивал голову в плечи, валяясь на ее полу, зажимая уши руками, чтобы не слышать этот противный звон, точно ты оказался внутри огромного колокола. Пилоты точно нашли себе игрушку и теперь забавлялись с ней, пока один из них, потеряв управление, не врезался в борт аэростата, смял его, разорвал пропеллерами, хлопком выпуская воздух, запутался, точно в сетке, оттаскивая прочь от «Измаила». Они упали вместе метрах в тридцати от дредноута. Стальная люлька ушла под воду сразу же, а бомбардировщик с аэростатом еще какое-то время оставались на поверхности, прежде чем и их не затянуло в глубину, но никто за ними уже не следил, потому что аэроплан все же успел вывалить на «Измаил» несколько бомб.

Палубу проломило, осколки заплясали по трюму, выбивая на броне барабанную дробь, которая дрожью проходила по всему кораблю, отдаваясь в самых отдаленных его уголках, и никто, конечно, уже не видел, как над поверхностью воды появилась голова наблюдателя. Волосы его слиплись, глаза выпучились, рот, как у рыбы, выброшенной из воды, хватал воздух, пробуя кричать, но звуки замирали, так и не выбравшись из глотки, да и никто не услышал бы его, потому что даже самые сильные вопли все равно перекрывали звуки взрывов.

Судорожными гребками, все еще не придя в себя и не веря в свое спасение, ведь он должен был разбиться о палубу корабля, превратившись в кровавое месиво, он должен был утонуть, но ничего этого не случилось, наблюдатель поплыл к дредноуту, надеясь, что его все же заметят и бросят веревку, круг или спустят лодку. Ему пришлось ждать минут десять, он почти уже захлебывался, едва цепляясь за жизнь, когда его наконец-то втащили на палубу, но это были не самые страшные минуты, которые он пережил сегодня.

Его хлопали по плечу, говорили о том, что он может праздновать второй день рождения, а наблюдатель ничего им сказать не мог, точно совсем разучился говорить, и только кивал в ответ.

Аэропланы ушли, растворились в небесах, как призраки.

Экипажи кораблей боролись с пожарами, помогали раненым, убирали убитых.

Но этим испытания их не закончились. Время точно повернулось вспять, и теперь в обратной последовательности германцы делали с Балтийским флотом то, что тот делал немногим ранее с флотом Открытого моря.

За волной бомбардировщиков последовали субмарины — ведь германцы бросили все, что у них было, чтобы чуть задержать русских, чтобы остатки флота, на который они так долго копили деньги, отказывая себе в самом необходимом, успели вернуться в Киль до того, как их настигнет неприятель.

Но бог ты мой, они были готовы не только к этому…

«Гангут» чуть было не протаранил мину. То ли ее сорвало с минного поля, то ли одна из подводных лодок выпустила ее на волю на пути русской эскадры. Но, похоже, она проплавала в море не одну неделю, потому что поверхность ее пошла ржавчиной, а на расставленных в разные стороны шипах, из-за которых она походила на морского ежа, нависли отмирающие водоросли.

Моряки на палубе грозили ей кулаками, что-то кричали, точно она могла их испугаться, но заметили-то ее заранее и обошли стороной, а потом, когда дредноут отошел уже на безопасное расстояние, пулеметчики попрактиковались на ней в стрельбе.

Пулеметчик мог себе позволить прицеливаться в нее несколько секунд, да и мишень эта была почти неподвижной, не то что снующие в небесах аэропланы, так что накрыл мину первой же очередью.

— Молодец! Экономный какой!

По плечу его похлопывали моряки, которые во всем происходящем видели некое подобие развлечения, потому что ничего им в эти секунды не грозило.

Пулеметчик довольно улыбался, подкручивая и без того загнутые полумесяцами кончики усов.

Из воздушного сражения вернулось лишь четыре гидроплана.

До германского берега было рукой подать. Он еще не просматривался в бинокли, но его присутствие чувствовалось хотя бы из-за того, что от аэропланов противника житья никакого не стало. Лететь-то им до русской эскадры было совсем немного. Похоже, германцы поскребли по сусекам и подняли в воздух все, что еще могло летать, пусть некоторым из этих экземпляров и место было уже в музее, но в воздухе они все равно своей массой производили устрашающее впечатление.

«Цеппелины-Штаакен», «Гота», «Юнкерсы» — хорошо еще, что германцы не успели оснастить их торпедами, видать, все ушли субмаринам, но легкий крейсер «Полтава» пошел ко дну, а большинство из других кораблей получили по два-три попадания, и все это лишь для того, чтобы повстречать увязнувший на мелководье «Маркграф». Видимо, когда помпы перестали справляться со все пребывающей водой, экипаж корабля просто посадил его на мель вблизи берега, а сам эвакуировался на сушу.

Из воды торчали трубы «Маркграфа» и палубные надстройки, сама же палуба скрывалась под водой, но та поднималась над ней не более чем на полметра, так что при желании по кораблю можно было бы и походить.

Флот Открытого моря они не догнали, увидели только густые дымы на горизонте. Но германские корабли уже входили в канал, а позади них миноносцы засеивали море.

Пришло время убегать во все пятки, а то еще с десяток воздушных налетов, и ко дну начнут идти и дредноуты, без того уже набравшие прилично воды.

Пароходик «Трансвааль» спустили на воду лет пятнадцать назад, когда по всей Российской империи проходили многочисленные демонстрации в поддержку двух бурских республик, которые вели неравную борьбу за свою свободу со всей Британской империей, а во всем обществе бытовало мнение, что Российская империя должна оказать бурам не только моральную поддержку. Впрочем, в бурских отрядах сражалось не менее тысячи русских добровольцев, и не только их…

Пароходик плавал по Балтийскому морю, перевозил различные грузы, а с началом войны его переделали в госпитальное судно, разместив в трюме койки и операционные, забитые сейчас ранеными. Вот только котлы в нем остались старые, хоть и добротные, сделанные на славу на Сормовском заводе, но работало все это хозяйство на угле, а не на мазуте, поэтому каждая погрузка топлива превращалась в настоящую каторгу, а другим судам приходилось отряжать часть своих экипажей на подмогу. Угольная пыль въедалась в кожу так крепко, что ее не сразу удавалось отмыть пемзой и мылом, но труднее всего было избавиться от пыли, насевшей на палубу и борта пароходика. Ведь он должен сверкать белизной, иначе какая-нибудь субмарина или неприятельский бомбардировщик не заметят красные кресты на его бортах и палубе, примут пароходик не за госпитальное, а за транспортное судно и отправят его на дно.

Заведовал всем этим хозяйством профессор Петербургского университета Анатолий Мейендорф. Десять лет назад он уже пробовал запах пороха во время войны с Японией. Каким-то непостижимым образом ему удавалось сохранять на корабле просто девственную чистоту, так что самых строгих проверок, когда проводят белой фланелевой перчаткой по поручням, выискивая следы пыли, он не опасался.

Когда опасность налетов миновала, корабли эскадры встали на якорь вблизи Рюгхольда и выдалась небольшая передышка, Эссен наконец-то решил посетить госпитальное судно, чтобы лично поблагодарить находящихся там моряков, офицеров и персонал.

От «Измаила» отвалил катер с адмиралом, пыхтя трубой, подошел к «Трансваалю». С него бросили швартовы, намертво связали катер, чтобы, не дай бог, когда Эссен ступит на лестницу, палуба из-под его ног не ушла, а то не удержится, руки его сорвутся, и бухнется он в воду прямо между двумя бортами, которые сомкнутся над его головой. Но Эссен взбирался на корабль бодрячком, увидал, что встречают его разодетые в сверкающие снежной белизной фартуки, сестры милосердия во главе с Мейендорфом, весь приободрился при этом, оттолкнул руку матроса, который хотел помочь адмиралу подняться на палубу.

— Рад приветствовать вас на борту «Трансвааля», Николай Оттович, — заулыбался Мейендорф, — ждали вас.

— Спасибо, спасибо, надеюсь, что не сразу после битвы в качестве пациента?

— Ну что вы, конечно, нет, — смутился Мейендорф.

— Милые мои, — обратился он к сестрам милосердий, — у вас, чай, дел невпроворот, так что на меня не обращайте внимания. Ну, показывайте ваше хозяйство, Анатолий Петрович.

Накануне Эссен прощался со своими погибшими подчиненными. Экипажи выстроились на палубе, оркестр играл гимн, под звуки которого мертвецов, зашитых в холщовые мешки и накрытых Андреевскими флагами, сбрасывали за борт. На палубах всех кораблей лежали десятки таких мешков. Всплеск, и они шли на дно, потому что в мешки, чтобы они сразу же тонули, были еще и положены грузы, обычно — какие-то железяки, оторванные во время боя от кораблей. На поверхность вырывались пузырьки, точно мертвецы еще могли дышать и теперь выпускали из легких остатки так долго хранившегося там воздуха.

Ветер доносил звуки гимна, выстрелы из ружей и орудий, из которых вырывались легкие облачка дыма и тянулись к небесам, точно души умерших, до госпитального судна. На нем тоже хоронили погибших, тех, кто скончался от ран, так и не добравшись до суши.

На палубах, разбитых на огромные палаты, чем-то похожие на казармы, койки располагались в несколько рядов, чтобы наилучшим образом использовать все пространство, поскольку раненых было много.

Койки стояли близко друг от друга, так что проходы между ними были совсем узки, пройти в них могли только стройные сестры милосердия, да и то платья их задевали за краешки коек, издавая приятный, тихий, щекочущий слух звук. Невысокие столики в изголовьях коек сейчас пустовали, а то поставишь на них что-нибудь, начнется качка, и все повалится прямо на головы раненых.

Увидев адмирала, раненые все порывались приподняться, встать, а те, у кого это никак не получалось, хотели хоть встретить его улыбкой, превозмогая боль. Они любили Эссена, потому что он делил с ними все тяготы, понапрасну ими не рисковал, а коль случилось ранение получить, так и в этом хорошую сторону отыскать нетрудно, и это ведь лучше, чем оказаться на месте тех, кого спускали накануне за борт в зашитых мешках.

Некоторых обмотали бинтами, как мумий. Будь сил побольше — они бы гаркнули во все горло, приветствуя адмирала, как делали они это много раз, построившись на палубах своих кораблей. Эссен ходил между коек, возле некоторых задерживался, выспрашивал, благодарил за службу.

Чем он еще мог помочь этим людям?

Разве что сказать им, что они, именно они, а не он, разбили германский флот, и тот до скончания войны, а до этого осталось не так уж и много, носа не высунет из Кильского канала.

Моряки слушали своего адмирала, радовались, точно к ним пришел какой родственник проведать их, на душе становилось тепло. Повара на госпитальном судне уже заканчивали приготовление обеда. По кораблю распространялся ароматный запах борща, который на какое-то время разгонял запахи лекарств, пропитавший все стены и палубы корабля.

— Отведаете с нами, Николай Оттович? — спросил Мейендорф.

— Не откажусь, — сказал Эссен.

Столовые приборы поставили на верхней палубе, уже продуваемой холодными ветрами, но оттуда были видны стоящие на рейде Рюгхольда корабли его эскадры. Он смог сохранить ее. Точных потерь германцев он не знал, но они должны оказаться посущественнее, чем в Ютландской битве. Германцы сами сообщат о них в своих газетах. В дальнейшем неприятностей следовало ожидать лишь от субмарин, которые будут рыскать в море, пока у них не закончатся боеприпасы.

Наваристый борщ в ком угодно вызовет аппетит. Эссен ел его с большим удовольствием.

Высаженные на острове солдаты давно расчистили летное поле, и теперь там приземлялись тяжелые транспорты, а Балтийскому флоту пришло время идти домой…

Император не раз говорил командующему северо-западным направлением генералу Корнилову, что он ведет себя безрассудно, что, требуя от своих подчиненных зря не рисковать, сам подает им дурной пример, разъезжая под охраной всего лишь конного конвоя, состоящего из монгольских всадников, вооруженных пиками да ружьями.

— «Мертвые герои мне не нужны», — процитировал император слова самого же Корнилова, потом стал корить: — Вы, право же, как ребенок.

— Я буду осторожнее, — уверял его генерал.

— Почему в конвое кавалеристы с пиками? Сейчас не девятнадцатый век. Двадцатый давно на дворе. Вы этого не заметили?

— Я буду осторожнее.

Император опасался, что только словами уверения генерала и закончатся, однако нет, теперь Корнилов брал с собой броневик, и это уберегло его и всю армию от большой беды, когда конвой командующего наткнулся на отставшие и разбитые части десятой германской пехотной дивизии, отступавшей от Данцига. Они подкараулили конвой Корнилова, пробили первыми же выстрелами радиатор у его авто и убили водителя. Но сам генерал сумел пересесть в броневик и уйти от германцев, причем при этом не хотел бросать на произвол судьбы монгольских всадников, но они чуть ли не насильно заставили его уехать, а сами остались для прикрытия.

Об этом императору доложил адъютант.

— Он жив? — спросил император.

— Да, — ответил адъютант, — он не пострадал, германская пехота рассеяна солдатами генерала Духонина. Монгольский конвой практически полностью погиб.

— Да, я знал, что они преданы генералу.

Адъютант принес переданный по телеграфу из посольства в Лондоне и уже переведенный на русский последний номер «Санди таймс».

Удобно устроившись в кресле рабочего кабинета, Николай Второй просматривал статьи, в очередной раз убеждаясь, что осведомлен о происходящих событиях куда как лучше, чем репортеры газеты.

Британцы много писали о морском сражении между русскими и германскими судами, пытались занизить успех своих союзников, утверждали, что русские воспользовались благоприятной ситуацией, сложившейся после Ютландской битвы, и намекали, что честнее было бы пройти через Скагеррак и оказать помощь Гранд-Флиту.

Николай улыбался. Не он придумал поговорку «разделяй и властвуй», но британцы частенько применяли эту формулировку в отношении России и теперь были недовольны тем, что и она ответила им тем же.

Но привлекли его внимание не сообщения о прорыве германских укреплений под Верденом и не анализ сражения за Рюгхольд, а крохотная заметка, которая затерялась где-то в середине газеты и которую многие наверняка миновали бы стороной, почти не задерживаясь. Таким несущественным казалось это сообщение, если не знать, что на самом деле крылось за ним.

Правда, заголовок был броским.

«Два трупа нашли вчера вечером полицейские Скотленд-Ярда в двухэтажном особняке на улице Кромвеля. Его снимали супруги Рихтер, но нашему корреспонденту удалось выяснить, что под этими именами скрывались политические эмигранты из России Надежда Крупская и Владимир Ульянов. Тот самый Ульянов, брат которого был казнен за покушение на императора Александра Второго, а сам он осужден за подрывную деятельность и сослан в Сибирь, однако ему удалось бежать из ссылки, и он долгое время жил вне пределов России — во Франции, Германии, Швейцарии и Британии.

Трупы нашли совершенно случайно. Соседи обратили внимание на то, что, когда их собака проходит мимо особняка, который снимали Рихтеры, она начинает лаять, бросаться на дверь, а сами они вот уже три дня не замечали, чтобы в особняке зажигался свет, и не видели его обитателей, которые обычно любили прогуливаться каждый вечер по улицам Лондона.

Поначалу они предположили, что чета Рихтеров уехала, но все же проявили свой гражданский долг и сообщили о своих подозрениях полицейским. Те приехали незамедлительно.

Двери в особняк были закрыты. Как говорит старший инспектор Бронски, приехавший на улицу Кромвеля, когда он вскрыл дверь в особняк, то сразу почувствовал трупный запах. Пройдя внутрь, он обнаружил два мертвых тела — одно в кресле, а другое на полу. Они пролежали здесь не менее пяти дней, уже начали разлагаться. Выступившие в качестве понятых соседи опознали в них супругов Рихтер. Все было залито кровью. Женщина был убита в грудь, а мужчина в висок, в руке он сжимал орудие убийства — пистолет.

На столе в комнате полицейские нашли несколько любовных писем, из которых явствует, что господин Рихтер узнал об измене супруги. Полицейские не сомневаются, что он не выдержал этого, застрелил свою супругу, а после пустил себе пулю в висок».

Бегло пробежав последние строчки и не дочитав заметку до конца, император отложил листки бумаги, откинулся на спинку кресла.

Глава Разведывательного управления Игнатьев уже докладывал ему о том, что его агенты приступили к реализации операции «Крысы», направленной на устранение подрывных элементов, находящихся за границей. Название операции было не самым удачным. Слух императора оно покоробило и, по сути, было неправильным, потому что крысы бегут с тонущего корабля, а корабль тонуть и не собирался. Напротив — плыл на всех парусах. Вот если бы он стал тонуть, тогда бы «крысы» вернулись.

Подробностей операции Николай Второй предпочел не выяснять.

В заметке не упоминалось, что господин Рихтер получал деньги на аренду здания от боевиков, которые грабили банки в России и переправляли деньги за границу, но в последнее время он налаживал контакты с германской разведкой, которая была не против профинансировать его революционную деятельность. Это обходилось гораздо дешевле, нежели тратиться на постройку новых кораблей, да и гораздо эффективнее. Агент Игнатьева как раз и представился как германский разведчик, пришедший обсудить кредитование революционной деятельности на территории Российской империи.

Сработано чисто. Этому надо отдать должное. Но жестоко. Хотя можно ли говорить о жестокости по отношению к тем людям, которые выступают за поражение собственной Родины в войне? Вернись они в Россию и узнай кто-нибудь об их деятельности, их просто бы разорвала на куски рассерженная толпа.

Ведомство все того же Игнатьева уже выяснило, что британские руководящие круги возлагают большие надежды на подрывные элементы в послевоенный период. Революционную верхушку надо устранять сейчас. Шума поднимать британцы не будут, придерживаясь официальной версии, даже когда число самоубийств и несчастных случаев среди так называемых политических эмигрантов из России резко подскочит.

Дредноуты Черноморского флота смели оборонительные форты в проливах, причем сделали это словно играючи, с расстояния, при котором турки не могли достойно ответить и лишь молились аллаху, чтобы падающие с небес снаряды не принесли им смерть. Командующему флотом, воодушевленному этой победой, хватило ума не лезть в проливы, ведь там мин — как картошки в огороде. Страху эта бомбардировка наделала.

К Константинополю рвался танковый корпус. Турция уже готова выйти из войны, как и Австро-Венгрия. У Германии вскоре не останется союзников. Более того, появилась информация, что готовится заговор против кайзера, а его участники, устранив руководителя страны, хотят вступить в переговоры с Россией, надеясь выторговать для себя более выгодные условия. Они понимали, что Германия проигрывает эту войну, и если она будет затягивать подписание мира, то его условия все время будут ухудшаться. Игнатьев выяснил, кто стоит за этим заговором. Это был высший эшелон армейского руководства.

Это был конец войне.