Германцы лишились глаз, как слепые совсем стали без дирижабля. Корабли разворачивались, медленно набирали ход, а в трюмах и на палубах экипажи все еще продолжали тушить пожары, выкачивать скопившуюся воду, заделывать пробоины. Палубы превратились в филиалы лазаретов, переполненные ранеными и обожженными с потонувших кораблей, они стонали, причитали, просили помощи, воды, что-то мычали совсем уж неразборчивое.

Шеер думал, что «Кайзеру» повезло больше, чем остальным кораблям. В него угодило всего две бомбы. Да и они оказались какими-то маломощными, взорвались слабым хлопком, почти без огня, то ли не сработали, то ли заряд в них заложили на удивление малый.

Теперь над кораблем поднимались клубы мутно-желтого дыма, очень тяжелого, похожего на какое-то варево. Он просачивался внутрь корабля, проникал под палубу, распространялся по трюмам.

О попаданиях ему доложили с командирского мостика «Кайзера». Странная это была передача. На середине ее бодрый голос капитана стал меняться, в нем появилось что-то истеричное, а потом он стал кричать о том, что люди на палубе его корабля хватаются за носы, прикрывают лица ладонями, корчатся в агонии.

— Это иприт! — наконец догадался капитан. — Иприт! В бомбах был иприт!

На кораблях никто не подумал запастись противогазами, способными отфильтровать ядовитый газ. Он постепенно поднялся выше, добрался до командирского мостика, накрыл его, пробрался внутрь. Только по крикам, раздававшимся в переговорном устройстве, уже нечленораздельным, непонятным, Шеер мог догадаться, что творится на «Кайзере». Голоса стихли, а хрип заглушил треск радиопомех.

Тишина была страшной, от нее веяло холодом, могильным холодом, заставлявшим мурашки страха пробегать по спине.

Шеер смотрел в бинокль на палубу дредноута. Повсюду валялись мертвецы. Кому-то иприт выжег глаза, они ослепли и сейчас шарили вокруг себя руками, лица перекашивались, синели, как у мертвецов. Шеер, к счастью, не слышал их криков. Кто-то поднимался из трюма, проверить, что же стряслось, отчего с палубы раздаются крики и хрип, когда и их накрыла волна иприта. Они скатывались вниз по ступенькам либо оставались лежать на палубе, так и не выбравшись полностью на поверхность. Там, в трюме, многие, пожалуй, ничего и не успели понять. Стоило им вдохнуть этот удушливый воздух, как дыхание перехватило, легкие немели, мозг перестал функционировать. Возможно, кто-то забаррикадировался в отсеках, закрыл наглухо переборки, но долго ли они так протянут, ведь посылать спасательные команды на «Кайзер» — все равно что отправлять людей на верную смерть, причем бесполезную.

Дредноут все еще не потерял ход, мазут, заброшенный в топки, все еще не выгорел полностью, но корабль уже потерял управление. Он шел вперед, вспарывая воду, выбиваясь из строя, и обязательно протаранил бы другие корабли, не отворачивай они в сторону.

На его корме моряки в спешке спускали на воду лодки. Тросы натягивались, срывались, лодки падали, а следом за ними бросались уцелевшие, чтобы побыстрее убраться прочь с этого корабля мертвецов. В его трюмах полно мертвых, посиневших, начинающих распухать тел. Плавающая могила.

«Кайзер» стал тем, чем в прошлые века становились корабли, экипажи которых подхватили чуму или какую-то другую неизлечимую болезнь. Их, под страхом смерти, не пускали в порты, разворачивали на них все имеющиеся орудия и ждали, пока они не уйдут в море — умирать в одиночестве.

«Варвары!»

Ему повезло, что русские не сбросили отравляющие бомбы и на другие корабли. Почему они этого не сделали? Бомб больше не было?

У Шеера задрожали руки. Он едва не выпустил бинокль из ослабевших пальцев, когда на горизонте возникли русские корабли. Ему не надо было сверяться с книгами, чтобы определить по очертаниям, что это за корабли. Он мог назвать их все, все эти пока еще кажущиеся такими крохотными из-за расстояния, скрадывающего их истинные размеры, дредноуты, линейные крейсера. Они шли кильватерным строем, а над их трубами вился дым, поднимался высоко вверх, смешивался с облаками, сам создавал облака.

«Гангут», «Измаил», «Севастополь», «Александр Невский», «Кутузов», «Суворов», — шептали его губы со злостью и отчаянием.

О господи, как эти лапотники построили такой великолепный флот, как же они обвели вокруг пальца и британцев и германцев, стравив их между собой и заставив убивать друг друга на море, выясняя, кто из них сильнее. А когда и те и другие понесли ощутимые потери, возникли из ниоткуда во всем своем великолепии, чтобы вся слава победы досталась только им.

На него надвигалась стена брони, она катила, как катит огромный поезд, который с легкостью отбрасывает все, что лежит на путях. Хваленый «паровой каток», которого боялись германцы и на который надеялись союзники русских по Антанте.

Германские корабли осели, дальность их стрельбы теперь уступала русским и скорость хода — тоже.

Русские могут встать на расстоянии и расстрелять все его корабли, как в тире, а Шееру нечем будет им ответить.

Ему осталось пожертвовать своими эсминцами, чтобы сохранить остатки флота. Он не хотел испытать то, что испытали турки при Чесме, а ведь все шло именно к этому.

Легким движением, каким в минувшие эпохи на смерть военачальники посылали своих солдат, он отдал распоряжение эсминцам атаковать противника. Те еще могли развивать скорость в 30 узлов.

Это не было трусостью. Только холодный расчет.

С тоской он смотрел, как пятнадцать кораблей двинулись навстречу русской армаде, чем-то похожие на легких пехотинцев, которые бросаются вперед перед тем, как в сражение вступает идущая следом за ними фаланга. Вот только фаланги-то позади нет. Она медленно отступает.

Эта атака походила на ту, что когда-то, более сотни лет назад, предприняли русские кавалергарды под Аустерлицем, спасая свою гвардию. Безумная атака, которая запомнится в веках, вот только ее участники о ней ничего уже рассказать не смогут…

Русские эсминцы, заметив это, бросились навстречу. Быстрые, как тени птиц, скользящие по воде, они сходились на головокружительных скоростях, осыпая друг друга огнем из орудий. Вода вскипала пенной стеной вокруг кораблей, за кормой, возле носа. Германские эсминцы, стараясь пробиться к дредноутам, уклонялись от прямого столкновения с русскими.

Там все заволокло дымом, брызгами, сквозь которые трудно было что-то различить, кроме иногда пробивавшихся вспышек пламени. Но в кого попали — в русских ли, в германцев, — Шеер не знал. Ветер доносил гром канонады, от которого у тех, кто был там, поблизости, должны лопаться барабанные перепонки. Они все должны оглохнуть.

Из дыма выплыл потерявший управление эсминец. Он шел по инерции, а на палубе его был только огонь и ни одного живого человека. Борта его выше ватерлинии зияли пробоинами, большинство надстроек превратилось в какие-то развалины, между которыми метались языки пламени. Огонь слизнул всю краску с его бортов, съел флаг на мачте, обезличил его. Невозможно было сказать, русский это или германец. Он походил на призрак, на выходца с того света.

Неожиданно эсминец клюнул носом, зарылся в воду, ушел в нее за считаные мгновения, точно все его днище растворилось, а трюмы сразу же наполнились водой. С шипением гас огонь. На воде расходились круги, но они вскоре успокоились.

Хоть бы ураган какой начался. Затеряться бы в непогоде, пусть его корабли с трудом вынесут это испытание, но бороться со стихией лучше, чем с русскими.

Быстрее бы закончился этот самый длинный для него день, быстрее бы укрыться в сумерках.

Шеер смотрел в небеса, точно просил у них помощи, губы его что-то шептали, но не слова молитвы, а что-то другое. Небо темнело, становилось серым, пустым, унылым, как и должно выглядеть осеннее небо, навевающее грусть и печаль.

Однажды, много лет назад, Эссен уже пережил нечто подобное. Он видел, как из серой мглы возникают стройные, гибкие и поджарые, как у борзых, тела эсминцев, мчатся вперед, не обращая внимания на вскипающую возле них воду, на летящие осколки, царапающие металл и сметающие всех, кто находился на палубе. Одиннадцать лет прошло, но эти воспоминания от времени совсем не потускнели, и, закрыв глаза, он видел все так же отчетливо, как и в тот день, когда японские эсминцы прорвались в бухту Порт-Артура и атаковали русские броненосцы.

Будь в ту пору в Порт-Артуре такой же мастер минного дела, каким стал Колчак, ничего бы у японцев не вышло, пусть и напали бы они без объявления войны. Да и тогда повезло. Только «Ретвизан», на тот момент один из самых мощных кораблей в мире, а теперь, хоть и было-то ему всего двенадцать лет, — старичок, который в современном сражении выдержит несколько минут, получил торпеду в левый борт и был вынужден пару недель простоять на приколе, пока меняли поврежденные броневые плиты. Повезло оттого, что канониры, быстро разобравшись, что приближающиеся эсминцы — вовсе не русские корабли, возвращающиеся с патрулирования, а противника, отогнали их прицельными залпами, так и не дав выпустить все свои торпеды. Будь все иначе, война с Японией сложилась бы по-другому, а Тихоокеанский флот вряд ли сумел сразиться с флотом Того на равных. Они потеряли бы и Порт-Артур, и Дальний, а японцы, воодушевленные морскими победами, чего доброго, одержали бы верх и на суше под Ляояном.

Эсминцы были последней надеждой адмирала Шеера. Эссен видел, с каким отчаянием они стараются прорваться к дредноутам. Троим это удалось. Они обходили русский строй стороной, чтобы стали видны их борта.

Снаряд с дредноута пустит эсминец на дно, но поди попади в этот маленький по сравнению с дредноутом корабль, когда он, лавируя, мчится на полной скорости, но если это произойдет, то эффект схожий с тем, когда городошную фигуру сносит тяжелая бита. Эсминец просто перестанет существовать, взорвется, словно его трюмы начинили одной взрывчаткой, а он шел на таран, как брандер, как те брандеры, что ворвались в бухту Порт-Артура одиннадцать лет назад. Эссен помнил, как их пылающие обломки выбрасывало на берег и они догорали там, освещая все вокруг на сотни метров.

Орудийные башни выплевывали дымящиеся гильзы, которые раскатывались по палубе.

Вспышка света ударила по глазам, а грома от взрыва он не услышал, потому что его заглушили выстрелы орудий, выплевывающих навстречу германским эсминцам сотни килограммов металла и взрывчатки.

Нос эсминца просто исчез, у него появилась зияющая зазубренная, как клыками, пасть, в которую он заглатывал десятки тонн воды и все никак не мог напиться. Почти не поврежденная корма поднялась к небесам, на ней еще были люди, но корма погружалась, и как они ни карабкались вверх, вода все ближе и ближе подбиралась к ним. На несколько секунд она застыла в равновесии, чуть покачиваясь, а потом ушла под воду в одно мгновение. Некоторые успели спрыгнуть с нее, но отплыть подальше, так чтобы их не затянуло воронкой, не смогли.

Два других эсминца отвернули, пустив торпеды из носовых аппаратов. Напакостили и пустились прочь, чтобы им не всадили вдогонку по снаряду в корму, но не до них сейчас стало.

Торпеды мелькали под водой, похожие на силуэты очень быстрых и очень хищных рыб. Они шли точно в «Измаил» и «Гангут».

Палуба ушла из-под ног, когда дредноут стал резко выполнять маневр уклонения, но казалось, что он делает это слишком медленно, а торпеды приближаются слишком быстро. Рулевой закладывал в рубке фантастический вираж, точно хотел заставить тяжелый дредноут закружиться в вальсе.

Эссен устоял, не пришлось даже ни за что цепляться, только чуть покачнулся. Стрельбой своих командоров он был недоволен. Привыкли стрелять по большим мишеням, а когда маленькая возникла, то по ней все мазали и мазали.

Дредноут до последней заклепки скрипел от напряжения, но эсминцы побоялись подойти поближе, видя, что случилось с третьим кораблем, и выпустили свои торпеды издали, так что даже черепаха, пока они доберутся до нее, сумела бы увернуться.

Пулеметчики на корме поливали воду, выискивая в ней хищные силуэты торпед. Они шли на глубине полуметра, не оставляя пузырьков, и проследить за ними было крайне сложно.

Теплые, дымящиеся гильзы вылетали из стволов, как скорлупа расколотых орехов, катались по палубе, обжигали людей, если попадали в них.

Офицер, командующий пулеметными расчетами, сжился с биноклем, стал с ним одним целым, точно каучуковые насадки навечно прилипли к его глазницам. Он что-то кричал, показывал пальцем.

Несмотря на то что люди двигались с поразительной скоростью, время точно спрессовалось, замедлилось для них, а для торпед оно шло в обычном режиме.

Эссен следил за ними с таким чувством, будто находится на представлении, и все, чем занимаются эти люди, — только игра, только театральная постановка.

Метрах в тридцати от дредноута взметнулся столб воды, точно кит прочищал легкие. Взрывная волна ударилась в днище корабля. Металл застонал, по борту пошла дрожь облегчения, точно он мог понять, какая опасность миновала его. Взрыв сделал воздух плотнее. Заложило уши, точно ты погрузился под воду, но там-то звуки распространяются быстрее, чем по воздуху.

Моряки сопровождали этот взрыв радостными возгласами.

Эссен услышал какой-то гул, дернулся на этот звук и увидел, как из правого борта «Кутузова» расцветает огненный цветок, поднимается все выше и выше, разламывая надстройки. Ветер сносит огонь прямо на палубу, готовый слизнуть всех, кто на ней стоит, точно дракон какой-то дыхнул.

Маленькие люди разбегались в разные стороны, ползли раненые, оставляя за собой кровавые следы, но им уже начинали оказывать помощь, подбирали, подхватывали под руки, тащили внутрь корабля в лазарет, где команда врачей, облаченная пока еще во все белое, вооруженная пилами, иголками с шелковыми нитками, хлороформом и бог еще весть чем, ожидала пациентов.

В огонь, отмахиваясь от его языков, лезли люди с досками в руках, разматывали шланги, поливали пламя, загоняя его в трюм, окатывали водой красный раскалившийся металл.

«Над правым бортом!» — пронеслось в голове у Эссена.

Кто-то зашел с тыла, пока все внимание было отвлечено на другой борт. Но на море не было видно даже самого крохотного корабля, ни эсминца и торпедного катера. Не вызывало сомнений, что это германская субмарина.

— Она тут бед таких понаделать может, — злился Эссен.

«Кутузов» тем не менее из кильватерной линии не вышел, ход не сбавил, и повреждения его были не очень значительными.

— Доложите о повреждениях, — запросил радист «Кутузова».

— Пробоина ниже ватерлинии. Ремонтные команды накладывают заплатку. Семеро убитых. Двенадцать раненых.

— Требуется помощь?

— Благодарю. Справимся собственными силами.

— Готовы продолжать бой?

— Да.

Мертвецов пока сложили в трюме, подальше от глаз, чтобы на них никто не натыкался, а то они плохо воздействовали на моральный дух команды. Никому рядышком лежать не хотелось, но вид их навевал на пессимистические размышления.

Корабельный священник их еще не отпевал, да и вряд ли скоро соберется, хоть дело-то нехитрое — молитву прочитать за упокой души рабов божьих да кадилом помахать, но что одну работу дважды делать. Дождется окончания сражения, если сам в нем уцелеет, тогда всем вместе и пропоет молитву, оптом, как на рынке, пока их в брезент зашивать будут. Хранился он в трюмах, скатанный в рулоны, и чего-чего, а этого добра для мертвецов припасено было с избытком. На всю команду.

Хотел бы Эссен посмотреть в глаза командира субмарины. Ненависти он не испытывал. Но экий стервец, атаковал, находясь в самой гуще русских кораблей. Адмирал отдавал должное смелости противника.

Капитаны эсминцев, точно охотничьи собаки в азарте погони, повели свои корабли дальше, прямо на дредноуты неприятеля, но эта добыча оказалась для них слишком большой, не по зубам, как огромный медведь, который с легкостью, одним движением лапы, смахивает с себя собак, вцепившихся в шерсть.

Их закрыла сплошная стена воды, а уж сколько снарядов угодило в эсминцы, подсчитать было трудно. Холодная вода окатывала палубы, врывалась в орудийные амбразуры, в трюмы, создавая впечатление, что корабль тонет, что вода врывается в него через многочисленные пробоины, а от такой мысли хочется побыстрее бежать наверх, прочь из этого железного корпуса, который, замешкайся ты чуть-чуть, утянет на дно и станет твоим гробом, братской могилой.

Кто-то кричал, что умирает, кто-то просто мычал что-то бессвязное. От холода зуб на зуб уже не попадал.

Офицеры, сами промокнувшие с ног до головы, уставшие, с воспаленными красными глазами, успокаивали команду.

Эсминцы огрызались, по крайней мере те, у кого еще оставались исправными орудия, но выстрелы их были по большей части бестолковыми, не опасней осиного укуса — болезненно, но не смертельно, а когда море и воздух стали одним целым, перемешанным тяжелыми снарядами, торпеду метко не пустишь, она собьется с курса.

Они вернулись, дымящиеся от пожаров, на палубе то и дело что-то взрывалось, вырастали клубы пламени, в корпусах зияли пробоины, борта закоптились, под прикрытие более мощных кораблей, и вправду как побитые собаки, которые жмутся возле ног своих хозяев, но отдохнуть им не дали ни секунды — отправили искать субмарину, но, похоже, она ушла или затаилась, выжидая удобной ситуации для новой атаки.

На воде плавало несколько германцев в спасательных жилетах, окоченевших, почти переставших двигаться, так что их руки, когда им бросали тросы, не могли в них крепко уцепиться. Пришлось спускать шлюпки, подгребать на веслах к этим счастливчикам, выдергивать их из воды, как больших рыбин, которые, оказавшись на поверхности, только и могли широко открывать рот, глотать воздух да выпучивать глаза.

Тем временем Шеер, понимая, что уйти ему не удастся и бой принимать все же придется, развернул свои корабли, пошел встречным курсом, чтобы как можно больше сократить дистанцию, пока не начали стрелять русские дредноуты, и приблизиться к ним на расстояние выстрелов своих кораблей. На горизонте четко вырисовывались массивные корпуса дредноутов, чадящие дымом из труб, как какой-то металлургический завод, а корабли были столь огромными, что казалось и вправду это какие-то острова, отколовшиеся от суши.

— Ваше превосходительство, вам бы лучше с мостика уйти, — тихо посоветовал адъютант, думал еще что-то сказать, да так и не решился продолжить, увидев, как посмотрел на него Эссен.

Шеер заходил дугой, охватывая голову русской эскадры, но у Эссена было достаточно времени, чтобы сделать обратную дугу, подставляя борта своих кораблей, а заодно и давая им возможность стрелять всем вместе.

Видимость ухудшалась, и хотя противник приближался, очертания его становились все менее четкими, похожими на силуэты, вырезанные из черной бумаги. Когда расстояние сократилось до 15 километров, на них засверкали вспышки выстрелов, воздух прорезал противный свист, тяжелые снаряды прессовали воздух, но пока тем, кто находился на германских дредноутах, было еще хуже, потому что все, кто не заткнул уши, оглохли. Корабли Шеера нахлебались воды, осели, несмотря на то что на них без устали работали помпы, а моряки, выбиваясь из сил, выкачивали воду. Снаряды легли с недолетом. Почти все.

Эссен, почувствовав, что сейчас взрывная волна выбьет стекло в рубке, закрыл глаза, прикрыл руками лицо, осколки стекла осыпали его с ног до головы, а потом окатило водой.

— Вас не задело, Николай Оттович? — подскочил к нему адъютант.

— Нет, — отмахнулся Эссен.

О себе адмирал никогда не беспокоился и о здоровье тоже, что чуть не свело его в могилу, когда он, простудившись в мае, едва выкарабкался с того света. Пришлось внять уговорам врачей и подчиненных и следить за своим здоровьем не для блага себя, а для дела, хотя смену-то он себе вырастил. Еще в Порт-Артуре он приметил молодого лейтенанта Александра Колчака и теперь не сомневался, что тот с легкостью сможет управлять Балтийским флотом.

Открыв глаза, Эссен стал отряхиваться, как собака, которая только что выбралась из воды, осколки застряли в волосах, прилипли к кителю и теперь сверкали, точно его обсыпали бриллиантовой пылью.

Снаряд разорвался метрах в тридцати от «Измаила», но, кажется, никто не пострадал и даже волной никого не смыло.

Лицо саднило, стекло чуть порезало кожу в нескольких местах, будто, когда адмирал брился, рука его дрожала или под ним слишком ходила палуба, и он никак не мог справиться с этой бритвой.

— Открыть огонь и вступить в бой с противником, — распорядился Эссен.

Снаряды легли в ряд, постепенно приближаясь к «Мольтке», точно это был один брошенный в воду камешек, который рикошетил от поверхности, а все следили за тем, затонет ли он раньше, чем врежется в борт дредноута. У него снесло сдвоенные носовые орудия, оторвало башню от основания, точно голову срубило, обнажая перерубленные позвонки и внутренности, из которых забил фонтан огня. Расчеты орудий — почти полторы сотни человек сгорели в одно мгновение. Из борта выскочила якорная цепь, размоталась, но вряд ли добралась до дна.

У несчастного «Тюрингена», который и так держался на воде только божьими молитвами, заклинило руль, он вышел из кильватерного строя и стал описывать круги, а те, кто шли следом за ним, чтобы не протаранить дредноут, были вынуждены больше заботиться о том, чтобы избежать с ним столкновения, чем о стрельбе по русским.

«Кайзер» не избавился от иприта. Тот осел, успокоился на дне нижней палубы, чуть колышась, как метановые испарения над болотом, но от любых сотрясений он мог проснуться и пойти искать вверх по палубам тех, кого он не смог убить. Имея такой опасный груз на борту, дредноут мужественно занял свое прежнее место в строю. Он удачно миновал «Тюринген», разойдясь с ним на расстоянии буквально нескольких метров, но тут же получил два снаряда в корму. У него разбило трубу, она рухнула на палубу, как огромное подрубленное дерево, сломала леера, но на остатках погнутого металла все еще держалась и не вываливалась за борт. Металл чудовищно скрежетал. Корабль запарил, окутался клубами черного едкого дыма.

Первый залп русских был ошеломляющим, давая понять Шееру, что положение его безнадежно. С каждой секундой, с каждым новым залпом преимущество русских росло. Это было избиение уставшей эскадры.

— Попадание в «Гангут», — доложили Эссену, — в машинное отделение.

Из порванных трубопроводов хлестало раскаленное масло, горел мазут, тех, кто хотел потушить его, обливая пеной из огнетушителей, брызгами прожигало насквозь, наносило чудовищные раны, которые долго, очень долго будут заживать, если вообще когда-нибудь заживут.

Это раньше, еще совсем недавно, может, полвека назад, может, и попозже, корабли, выстроившись друг напротив друга, могли часами посылать в неприятеля ядра, пока один из флотов не выдерживал, и то, что еще плавало, а не пошло на дно вместе с мертвецами, устилавшими палубы на всех уровнях плотным ковром, уходило прочь или выбрасывало белые флаги, сдаваясь на милость победителя. Теперь все решалось в считаные минуты, потому что ни один корабль, даже обшитый многосантиметровой броней, от которой порой снаряды отскакивали или разваливались, как расколотые орехи, все равно не мог выдержать долго подобного обстрела.

Спустя полчаса непрерывного обстрела, во время которого русские дредноуты выплюнули в неприятеля чуть ли не две трети своих боеприпасов, флот Открытого моря пустился в бегство.

Эссен мог сократить свои потери, если приказал бы кораблям чуть отойти, на расстояние, которое стало бы непреодолимым для германских снарядов, а это было нетрудно сделать, учитывая, что русские превосходили германцев в скорости. Но видимость ухудшалась с каждой минутой, и под конец и так приходилось стрелять, ориентируясь лишь на вспышки чужих выстрелов да на отблески пожаров на вражеских кораблях.

В море плавали огромные костры, разожженные на палубах огромных судов, освещая все вокруг себя не хуже, чем маяки, стоявшие на побережье и предостерегающие моряков от ожидающих их опасностях. Те смельчаки, что заметили год назад, как германский крейсер «Магдебург» застрял на песчаной банке, так и не успели погасить свой маяк, за них это сделали главные орудия корабля, но они, оглушенные, обливающиеся кровью, успели доложить о нем командованию. И то, что сейчас русские могли расшифровывать закодированные переговоры германских судов — это их заслуга, и Эссен был им благодарен за это. Он помнил все их имена.

В темноте уже было невозможно определить, какие корабли германцев горят, а какие все еще продолжают огрызаться, но радиоэфир переполнился призывами о помощи, которые слишком ярко свидетельствовали о том, что флот Открытого моря гибнет.

Поверхность покрывала толстая пленка мазута, на вид крепкая, как лед, и похожая на колыхающуюся дорогу, под которой шли какие-то тектонические процессы, но она была такой прочной, что магма все никак не могла прорвать ее. «Измаил» врезался в нее, стал раздвигать острым носом, точно ледокол.

Поверхность была неровной. Порой из нее торчали округлые вздутия, тоже облепленные толстым слоем мазута. Человеческие головы. Головы мертвецов.

По поверхности растекался огонь, яркий, ослепительный. «Измаил» прошел сквозь него, точно это были ворота в ад, через которые многим из тех, что стояли на его палубе, что боролись с пожарами в трюмах, когда-нибудь предстоит пройти, но это уже не будет страшить их, потому что однажды они это уже сделали.

Дредноут прошел мимо германского корабля, объятого пламенем. Он потерял управление, потерял ход и теперь дрейфовал неведомо куда. Поскольку он лишился всех труб и остался только обезображенный остов, иссеченный снарядами так сильно, что на нем живого места не было, а края оторванных металлических плит терлись друг о друга с противным скрежетом, отчего-то напоминавшим о зубной боли, определить, что это за корабль, было невозможно.

На радиопозывные он не отвечал. Да и вообще, сохранилась ли у него радиорубка? А если и сохранилась, хотя электрические приборы были такими хрупкими, что должны выйти из строя в первую очередь, остался ли кто в ней живой? На палубе бушевал только огонь, выкрасив корпус корабля и разрушенные надстройки в черное. Только огонь. Больше ничего живого на корабле не осталось, и он превратился в призрак, населенный мертвецами.

Моряки с «Измаила», видя этот корабль, крестились за упокой души его экипажа, но в душе радовались меткой своей стрельбе и своих товарищей с других кораблей, а то, что творят тяжелые снаряды главного калибра, они и так знали. Для этого надо лишь осмотреть собственную палубу и борта.

«Измаил» был завален стреляными гильзами, некоторые из них были еще горячими и дымились, а мертвецы от разрывов превращались во что-то непонятное, совсем не похожее на то, как должны выглядеть человеческие останки.

Спустя еще час огни пожарищ на германских кораблях растворились в темноте.

— Мы потеряли Шеера, — доложили Эссену, — он молчит.

— Отправился проситься в отставку, — съязвил адъютант, — это самый хороший для него выход.

После Ютландского сражения Джона Рушворта Джеллико, командующего британским Гранд-Флитом, никто не сравнивал с Нельсоном при Трафальгаре, и вряд ли его именем назовут хотя бы самую захудалую площадь Лондона и уж тем более не будут воздвигать на ней колонну, потому что от него ждали полного разгрома германского флота, а он скорее проиграл это сражение, чем выиграл. Сравнением с Нельсоном Эссен был бы недоволен. Но его победу можно было приравнять и к победе Ушакова при Чесме, и к победе Нахимова при Синопе, а такие сравнения ему были по сердцу.

Эссен оторвал от глаз бинокль. Его окружала непроглядная темнота. Даже звезды стерло с небес.

— Доложить о повреждениях, — приказал адмирал, — гидропланы с авиаматок — на поиск германского флота. Мы еще можем успеть немного пощипать их, прежде чем они спрячутся в Кильском канале.