22

— Мама! Мама! — бледная истощенная девочка в полосатой робе с желтой звездой, с синюшним лицом, на котором остались только огромные, коричневые, как вишни, глаза, подползла к Маренн на коленях и, обняв сапог, улеглась рядом. Она тихо всхлипывала, по щекам текли слезы. Маренн наклонилась и подняла девочку на руки.

— Не плачь, — она провела рукой по спутанным волосам ребенка. — Скоро не будет страшно. Никогда не будет страшно.

— Что вы делаете? — комендант лагеря отшатнулся. — Госпожа оберштурмбаннфюрер, я должен вас предупредить: я не несу ответственности за последствия. Вас должны были проинструктировать, как следует вести себя по отношению к узникам. К ним нельзя подходить близко, тем более прикасаться. Можно подцепить заразу.

— А вас, — усадив девочку на руку, как когда-то она носила Штефана и Джилл, когда они были маленькими, Маренн протянула руку в черной перчатке, взяла коменданта за лацкан мундира и подтянула к себе, — вас, гауптштурмфюрер, должны были проинструктировать, в каком виде вам следует представить узников комиссии Красного Креста. А эта девочка на ногах не держится и все остальные тоже. Вам звонили из Берлина? Был приказ всем оказать медицинскую помощь?

— Так точно, звонили, — комендант пожал плечами. — Но мы решили, что это какая-то ошибка, это так необычно.

— И кому теперь прикажете исправлять эту ошибку? — Маренн отвернулась от коменданта. — Осторожно, оторвешь, — уже забыв о страхе, девочка дергала ее за серебристый погон. — Мне? Я сейчас должна поставить чуть не тридцать капельниц с глюкозой и витаминами самым тяжелым, которые вообще не пригодны к транспортировке, кроме того, сделать еще общеукрепляющие уколы всем остальным. Это я одна буду делать? А вы будете рядом стоять и стряхивать пыль с перчаток? Взгляните на них, — она кивнула в сторону лорда Кинли и его помощников.

Они стояли неподалеку, сбившись кучей, испуганные от вида узников, мрачно взиравших на них из-за строя эсэсовцев. Лорд поднес к носу платочек и все время морщился. Запах и общая атмосфера ему явно пришлись не по нутру.

— Они наслаждаются унижением Германии, они очень довольны, что мы с вами спорим, не можем найти общего языка. Как ваше имя? — спросила она. — У меня в документах указано, но я не хотела бы смотреть туда, мы еще способны разговаривать друг с другом на родном нам немецком языке. Или уже не способны? И нашим единственным разговором будет стрельба?

— Ну, какая стрельба? Гауптштурмфюрер Хуго Хельшторм, — представился комендант. — Я рад помочь, госпожа оберштурмбаннфюрер. Но мы в самом деле не ожидали, что нас включат в это мероприятие, и потому просто ничего не успели.

— Да, вас включили в последнюю очередь, вместо другого, весьма пикантного места, куда желали отправиться наши английские друзья, однако это не отменяет нашей обязанности исполнять приказы группенфюрера. Прошу вас: пригласите весь медицинский персонал лагеря, так как времени мало, а на каждую капельницу нужно часа два, не меньше. Если среди взрослого контингента заключенных есть врачи, их тоже надо привлечь к работе. Мы должны не просто передать узников Красному Кресту, мы должны их передать по крайней мере в жизнеспособном состоянии, чтобы разговоры о наших зверствах поутихли. Это пойдет нам на пользу. Где мать этой девочки? — она опустила ребенка и осторожно поставила на землю.

— Она умерла две недели назад.

— Понятно.

Маренн присела на корточки, осторожно повернула лицо девочки к свету, потрогала ее ручки, ножки. Девочка доверчиво смотрела на нее, казалось, ее совсем не пугал мундир приезжей.

— От нас они шарахаются, — Хельшторм пожал плечами. — А от женщин-надзирательниц особенно.

— Я наслышана о женщинах, которые работают в вашей сфере. Я бы и сама от них спряталась или, уж во всяком случае, обошла бы стороной. Потому что женщины, когда они получают власть над беспомощными, больными и слабыми людьми, которые от них зависят, проявляют гораздо больше жестокости, чем мужчины. Это странный закон определенного типа женской психологии. От меня еще никто никогда не шарахался, — Маренн взяла девочку под руки, приподняла ее. — Ей, наверное, лет восемь, а она весит не больше десяти килограммов. Вы знаете, что о нас скажут по этому поводу эксперты Красного Креста? — она взглянула на коменданта. — Крайняя степень истощения, я боюсь, что дело может кончиться анорексией, психическим заболеванием, когда человек в будущем просто откажется принимать пищу и умрет голодной смертью. Где главный врач лагеря?

— Пауль, подойдите, — подозвал комендант.

— Оберштурмфюрер Красс, — доложил высокий молодой офицер с красивым арийским лицом.

— Девочке — пятипроцентную глюкозу, — распорядилась Маренн, передавая ему узницу. — Сейчас посмотрим остальных. А вы пока, — она повернулась к коменданту, — проводите господ эмиссаров на воздух, а то они задохнутся, и глюкозу придется ставить кому-нибудь из них.

— Я ждал, что вы приедете, — неожиданно признался доктор, когда они направлялись к баракам.

— Почему? — она с удивлением посмотрела на него. — Хотели получить консультацию?

— Я подавал рапорт, чтобы работать у вас в Шарите, но мне отказали: мест нет. А здесь невозможно. Только теряешь квалификацию.

— Какая у вас специализация? — спросила Маренн.

— Поражения органов грудной клетки, легких, сердца.

— У кого учились?

— В школе Лангенбека.

— Это неплохая рекомендация. Почему оказались здесь, а не в дивизионном госпитале?

— Это личная история, — офицер смутился. — Я должен уже был отправиться на фронт, в дивизию «Дас Райх». Но… — он запнулся.

— Влюбились не в ту девушку? — догадалась Маренн.

— Нет, не то чтобы влюбился. Пожалел. Помог скрыться девушке-еврейке, с которой когда-то дружили в детстве. На меня донес мой товарищ, я рассказал ему по глупости. Хотели вообще отчислить из СС, потом оставили, но на карьере поставили крест. А та, в которую был влюблен, сразу от меня отказалась. Вышла замуж за моего товарища.

— За того, который донес, — закончила за него Маренн. — Понятно. Если видишь, что твой товарищ ошибается, надо указать ему на это, так учит рейхсфюрер, это верно. И тот, кто так сделал, прав. Он наверняка уже штандартенфюрер.

— Нет, штурмбаннфюрер и служит в дивизии «Гитлерюгенд». Насколько мне известно.

— Хорошо. Поедете со мной в Шарите. Я поговорю с группенфюрером Мюллером. Здесь все равно уже завтра делать будет нечего, и всем выпишут новое назначение. У нас очень много раненых, их везут и везут и из Венгрии, и с Одера, и с Западного фронта. А рук не хватает, так что способные люди нам нужны. Не знаю, кто сказал, что у нас нет мест. Наверное, тот, кто не видел, сколько у нас на самом деле работы. А пока что, Пауль, нам надо сделать все, что от нас зависит здесь. Распорядитесь своими людьми, чтобы через два часа вся партия узников была готова к транспортировке. Вы подготовили медикаменты?

— Да, все, что у нас есть, фрау Ким.

— Тогда не будем терять время.

— Я видела там машины. Нас повезут на смерть? — бледная, худая женщина, совершенно без волос, упала перед Маренн на колени. На руках она держала маленького ребенка. Он был совершенно неподвижен, точно заледенел. — Скажите, скажите мне? — умоляла узница, обнимая ноги Маренн. — Возьмите меня, только не его, — она протянула Маренн своего малыша. — Это мой последний, из четверых. Трое уже мертвы, — она разрыдалась.

— Пожалуйста, встаньте, — Маренн взяла у женщины ребенка, потом помогла подняться ей самой. — Не нужно плакать. Уже сегодня вечером вы будете у англичан. Все самое страшное позади. Вы свободны.

— Свободна, — на прозрачном от худобы лице женщины мелькнула слабая улыбка. — Свободна. Так говорили всем, кого увозили. Никто не остался жив. Все мертвы. Все мои дети мертвы.

— У малыша — пернициозная анемия, — Маренн повернулась к Крассу. — Надо немедленно ввести витамины группы B. У него брали кровь?

— Нет, — Красс покачал головой. — Начальница их блока, любовница Хельшторма, ненавидела этого младенца. Она добилась, чтобы комендант приказал мне постепенно забрать у него всю кровь, якобы в качестве донорской. Я знаю, что это запрещено приказом рейхсфюрера, поскольку женщина и ее ребенок — евреи. Их кровь не может быть перелита нашим солдатам на фронте и на основании этого отказался это делать. Я знаю, что солдаты и офицеры СС сами служат донорами для своих товарищей, это часть их повседневной жизни. Я так и сказал коменданту. Но она морила их обоих голодом, дразнила едой, а потом отнимала. Как врач, я не мог смотреть на это спокойно. Вы вообще меня спасли, фрау Ким, — он осторожно взял ребенка у Маренн и уложил его на одеяло, расстеленное на нарах, устанавливая на ручку малыша катетер.

— У него берут кровь, — мать протянула слабую, дрожащую руку, чтобы защитить, но рука безвольно упала, она застонала.

— Вовсе нет, — Маренн приподняла ее, усаживая на нары рядом с ребенком. Женщина взирала безучастно, даже равнодушно. — Не волнуйтесь, — она прикоснулась к плечу женщины, та вздрогнула. — У вашего ребенка не забирают кровь, напротив, ему вводят витамины, ему будет легче, он поправится.

Женщина промолчала, потом откинулась назад, прижавшись спиной к стене.

— Я думал, я здесь сойду с ума. Мой командир сказал мне, когда отказали от «Дас Рейх», что я всю жизнь буду смотреть на этих евреек, пока не пойму, как они уродливы. Чтобы никогда в жизни мне не захотелось им помогать. Здесь мне действительно пришлось кое-что увидеть. Они убивали женщин, ударяя их головой о стену, так что мозг разлетался брызгами, потом отрезали им груди, половые органы. Присутствовать при этом было невыносимо. А несчастных детей заставляли прыгать на четвереньках через палку, поднимая ее сантиметров на пятьдесят от земли, как собак. Кто не мог перепрыгнуть, того нещадно были. Мать этой девочки, которую вы взяли на руки сегодня, забили до смерти, я видел это. Но хуже всего, это женщины-надзирательницы. Они все нимфоманки. От них невозможно спрятаться, они просто преследуют. Набрасываются на заключенных, устраивают сумасшедшие оргии. У меня отец — профессор на кафедре римского права, он преподавал в Берлинском университете. У нас старинная немецкая семья, все очень приличные люди. Я никогда ничего подобного не видел. А уж таких женщин! Многие офицеры и охранники вступают с ними в связь. Я — не могу. Целовать ее после того, как я сам видел, как она бьет сапогом детей? Я даже стал думать, что у нас в СС вообще нет нормальных женщин, все такие. Решил, что застрелюсь. Не могу терпеть, нет выхода. Сколько не пиши рапорты — отказ. Даже рядовым на фронт не посылают. Один ответ — сиди и смотри на евреев, раз они тебе так нравятся. Но мне сказал Хельшторм, что к нам приезжает комиссия Красного Креста и с ними фрау Ким Сэтерлэнд. Я понял — Бог услышал мои молитвы.

— У нас есть нормальные женщины, и их немало, Пауль, — Маренн осторожно вставила в катетер трубку капельницы. — Но, конечно, они не пойдут добровольно служить охранницами в лагерь. Насколько я знаю, для женщин это дело сугубо добровольное. Но больше вам не нужно об этом думать. Сегодня ночью мы возвращаемся в Берлин, и завтра вы уже будете работать в Шарите. Для начала — ассистентом у доктора Грабнера. Он прекрасный специалист, он вас многому научит. Я так понимаю, что после пребывания здесь вам надо многое вспомнить. Я вас познакомлю со своей дочерью, она служит переводчицей у бригадефюрера Шелленберга, у нее в Бюро переводов много подружек, очень приятных девушек вашего возраста. Вы убедитесь, что у нас в СС есть не только нормальные, но и очень красивые женщины. А все это останется для вас в прошлом.

— Самая красивая женщина в СС — это вы, фрау Ким, — оберштурмфюрер пристально посмотрел на нее.

— Я никогда не знаю, что отвечать на это, — она опустила голову. — Вы меня смущаете, правда, — отвернувшись, открыла медицинский саквояж. — Вот вам, Пауль, еще шесть упаковок с глюкозой и физраствор, — сказала через мгновение. — Здесь я видела нескольких детей, которые практически не поднимают головы. Поставьте им тоже капельницы. А я пока поговорю с нашими эмиссарами. Не хотят ли они тоже чем-нибудь помочь детям или так и будут стоять за оградой? Пауль, имейте в виду, — напомнила она, — поскольку ребенок совершенно обессилен, у него слабое кровообращение. Поэтому капайте очень медленно, чтобы не получилось тромба.

— Я понимаю, фрау Ким.

— Когда закончите, введите матери иммуностимулятор, это немного встряхнет ее.

— Хорошо, фрау Ким.

— Эта еврейская лошадь со своим жеребенком все-таки спасется, похоже, — за спиной Маренн послышался пронзительный женский голос. Она даже вздрогнула, словно ее ударили. Маренн повернулась. У входа в барак стояла высокая светловолосая женщина в форме надзирательницы.

— Посмотри, Катарина, а этот импотент, наш доктор, который целый год бегал от меня, все прятался по углам и читал свои медицинские книжки, дает ее ублюдку какие-то пилюли.

— Я могу поинтересоваться, кто вы и что здесь делаете? — заложив руки за спину, Маренн шагнула к женщине.

— А вы кто? — усмехнулась та, рассматривая ее с нескрываемым любопытством.

— Я специальный уполномоченный рейхсфюрера СС из Берлина, — ответила Маренн холодно, — и потому вопросы здесь задаю я. А вас попрошу отвечать на них, без лишних комментариев. Встаньте, как положено, — она строго одернула надзирательницу. — Я слушаю.

— Ингеборга Дитмар, я заведую этим блоком, — сообщила та с явной неохотой, но выпрямилась и одернула форменный пиджак.

— Хочу поставить вас в известность, фрейляйн Дитмар, — продолжала Маренн, — если это до сих пор не довели до вашего сведения, что никакого блока, которым вы заведуете, больше не существует. Все заключенные приказом группенфюрера СС Мюллера переходят в мое распоряжение и будут вывезены из лагеря в ближайшее время.

— Что здесь происходит? — в проеме двери появилась фигура коменданта.

— Об этом я бы хотела спросить у вас, Хельшторм, — строго осведомилась Маренн. — Почему сотрудники, которые не принимают участия в передаче узников эмиссарам Красного Креста, болтаются по территории лагеря?

— Немедленно в казарму, чтобы я вас не видел, — комендант сурово приказал обеим женщинам. — Это уполномоченный рейхсфюрера, я попрошу держать себя в рамках. Идите.

Подняв руки в приветствии, обе надзирательницы молча удалились. Когда они вышли, Ингеборга сказала своей «подруге»:

— Видала, какая штучка? С погонами. Вот какие, оказывается, нравятся нашему доктору. Я слышала, она забирает его в Берлин.

— А ты еще перед ним голая на столе валялась.

— Куда уж нам, чистоплюй.

Доктор побледнел. Комендант с ужасом взглянул на Маренн, понимая, что она все слышала. Она же только рассмеялась.

— У вас милые сотрудницы, — заметила она коменданту, — главное, очень сообразительные. Не волнуйтесь, Пауль, — она положила руку на плечо доктора. — Думайте только о мальчике сейчас. Сделайте еще медленнее, — она наклонилась и сама установила скорость капельницы. — Вот так. Остальное — как договорились. Идемте к эмиссарам, Хельшторм.

— Я надеюсь, госпожа оберштурмбаннфюрер, это не дойдет до группенфюрера Мюллера…

— Что они думают обо мне? — Маренн насмешливо закончила за него. — Нет, такими подробностями я не стану занимать внимание вашего шефа.

Выйдя из барака, Маренн прошла по территории лагеря и в сопровождении коменданта лагеря направилась к лорду Кинли. Узников уже начали грузить в машины. Она увидела лорда у первой из них — он старался отойти подальше, чтобы кто-то из заключенных случайно не прикоснулся к нему. Его сотрудники также вели себя очень скромно, предпочитая оставаться в стороне — всю погрузку производили солдаты СС, тогда как по договоренности и даже по требованию женевской штаб-квартиры это должны были осуществлять сотрудники Красного Креста.

— Боитесь запачкаться, милорд? — Маренн подошла к сэру. — Не волнуйтесь, мои солдаты все сделают. Но мы обязательно отметим это в окончательном документе.

Блестящий внешний вид англичанина значительно поблек. Элегантный серый костюм помялся, на ослепительно-белых манжетах появились рыжеватые пятна, зализанные волосы растрепались, тщательно «выглаженное» массажами и масками лицо прорезали старательно скрываемые морщины. «Скорее всего, этому милорду вовсе не сорок, а все шестьдесят лет, — насмешливо подумала про себя Маренн, — это он для гомиков примолодился».

— Вы будете осматривать узников? — строго осведомилась она. — Или мы их так и отправим, только после моего осмотра?

— Я вполне доверяю вам, леди Сэтерлэнд, — Кинли ответил, отведя глаза в сторону. — Я вижу, вы хорошо знаете свое дело, и ваша ответственность в исполнении обязательств перед нашей организацией выше всяких похвал.

— Благодарю, милорд, — Маренн отреагировала холодно, но не удержалась и спросила:

— Боитесь заразиться?

Он промолчал, но на щеках выступили розовые пятна. «Стыдно, но боится».

— Ладно, Хельшторм, — она повернулась к коменданту. — Как только Красс закончит, грузите всех и будем отправлять. Хельмут, — она подозвала унтерштурмфюрера своей охраны, — документ для милорда готов?

— Так точно, фрау, — Рашке передал ей папку.

Она раскрыла ее, пробежала глазами текст.

— Составлено на двух языках, и вполне грамотно, по-моему. Ознакомьтесь, — она протянула бумаги лорду. — Если нет возражений, подписывайте. Я подпишу после вас. У меня возражений нет. Пока милорд читает, — она снова повернулась к Рашке, — свяжите меня с группенфюрером.

Она подошла к БТРу.

— Группенфюрер Мюллер, — радист передал ей трубку.

— Да, Генрих, это я. Докладываю. Мы посетили все пять лагерей. Поскольку у милорда всего три машины, забрали только самых тяжелых. Сейчас у Хельшторма, да, это последний лагерь. Здесь тяжелые практически все, поэтому всех и забираем. Милорд читает документ. Да, тот самый, который тебе докладывал Рашке. Пока не знаю, надеюсь, он грамотный, переводчик на родной английский ему не нужен. Как только подпишет, я сообщу. Да, мы их отправляем в Берлин. У меня есть просьба, Генрих, — она обернулась, взглянув на территорию лагеря. Доктор Красс как раз выводил из барака мать с ребенком, помогая им дойти до машины. — Тут у Хельшторма непонятно по какой причине в докторах оказался военный хирург, которому место на фронте, а не здесь, в этом захолустье. Его фамилия Красс, оберштурмфюрер Красс. Я хочу забрать его в Шарите. Все равно после того, как мы вывезем всех узников, ему здесь делать нечего. А у него прекрасное образование, и я полагаю, неплохие способности. Какие у него метки в личном деле? — она усмехнулась. — Я всегда думала, что метки бывают только у собак, оказывается, у нас в документах СС они тоже встречаются. И кто же там что наметил? Да, он мне рассказал эту историю с еврейской девушкой. И я должна сказать, что тот, кто принял решение отправить его на исправление в лагерь, допустил очень серьезную ошибку: он лишил наших солдат на фронте прекрасно выученного специалиста, на которого, как получается, его блестящие преподаватели только зря потратили время, а заодно и средства нашей организации. Я не вижу в его поступке ничего, что, с моей точки зрения, достойно осуждения, а тем более наказания. Давно пора отказаться от всей этой ерунды. У меня в Шарите раненых столько, что они лежат в коридорах, квалифицированных врачей не хватает, а они, оказывается, сидят по каким-то лагерям и целый день озабочены, как бы избежать домогательств неуравновешенных надзирательниц, страдающих неумеренными сексуальными аппетитами. Мне нужны врачи, Генрих, а не метки или отметки. И если хочешь знать, если этот юноша проявил сострадание к человеку любой национальности, он пригоден для своей профессии, а вот если бы он сдал эту девушку к тебе в гестапо да еще с удовольствием смотрел, что там с ней делают, я бы и на пушечный выстрел не подпустила его к Шарите. Тот, кто в принципе не способен сострадать ближнему, не может лечить солдат рейха, в душе он будет относиться к ним так же. Это аксиома психологии. Так что, пожалуйста, убери все метки и вместо этого дай распоряжение о повышении его в звании до гауптштурмфюрера. На каком основании? Во-первых, в Шарите все переводятся с повышением звания, это значительное поощрение, а не просто рядовая больница или госпиталь. Во-вторых, этот юноша — единственный из всех твоих врачей, кто действительно серьезно помог мне в организации отправки узников. Остальные просто стояли рядом и кривили лица. Да, несмотря на все твои приказы. Кто-то боится подцепить инфекцию, у кого-то убеждения не позволяют. Мне пришлось почти все делать самой. И только здесь, в лагере у Хельшторма, я практически отдыхаю, а все делают те, кому и положено, главный врач лагеря и его подчиненные. Выполняют твой приказ. Так разве за доблестное выполнение приказа не полагается поощрение? Я убедила тебя? Прекрасно. Благодарю, группенфюрер. Кажется, — она взглянула на Кинли, — наш английский коллега осилил текст. До связи, Генрих.

Она подошла к представителю Красного Креста. Доктор Красс помог женщине с ребенком сесть в машину.

— Я только что говорила с группенфюрером, — сообщила она, подхватив женщину с другой стороны, — осторожно, осторожно, не бойтесь. Вы едете со мной в Шарите, и вы теперь гауптштурмфюрер. Все документы передадут в наше Шестое управление.

— Благодарю, фрау, — он улыбнулся.

— Я поздравляю вас, Пауль, — она сжала его руку. — Я очень рада.

«Красавчик! — подумала про себя. — Все медсестры в Шарите потеряют покой. И как бы Джилл не забыла о Ральфе».

— Прошу прощения, сэр, — она подошла к сэру Кинли. — Вы ознакомились с документом. Вас все устраивает?

— Да, леди, я вполне удовлетворен, — кивнул тот. — И уже поставил свою подпись. Теперь ваша очередь.

— Рашке, подержите, — она протянула папку унтерштурмфюреру. — Мне кажется, милорд, — она взглянула на Кинли, — я просила вас не называть меня леди.

— Но я не могу вас назвать иначе, глядя на то, что вы делаете, — неожиданно мягко произнес он. — Вы истинная леди, госпожа офицер, леди значительно выше тех, которые известны мне на родине.

— Благодарю, милорд, — она совсем не ожидала от него признания и смутилась. Опустила голову, ставя свою подпись под меморандумом.

— Мне жаль, что в самом начале между нами возникли недоразумения, — продолжил он. — Мне бы хотелось, чтобы они были забыты.

— Я тоже желаю этого, — она протянула лорду его экземпляр документа. — Желаю вам довезти узников в целости и сохранности до места назначения, и, пожалуйста, как только вы доберетесь, прошу немедленно информировать группенфюрера Мюллера, чтобы мы знали, что эта часть наших договоренностей исполнена и мы могли бы дальше планировать нашу деятельность. Извините меня, я должна доложить группенфюреру, что подписание состоялось, — кивнув, она снова отошла к БТРу. Дожидаясь, пока связь установят, она обернулась и снова взглянула на Кинли — он торопливо сел в машину, тщательно отряхнув пыль с брюк и ботинок. Ему явно не терпелось уехать быстрее. Впрочем, задерживать его уже смысла не было. Все узники были погружены в машину, лагерь опустел.

— Отправляйте! — скомандовала она Рашке. — Сопровождение до указанного пункта обязательно.

— Слушаюсь, госпожа оберштурмбаннфюрер.

Машины тронулись. Английский лорд поехал первым, едва не обогнав эсэсовский конвой. Маренн улыбнулась.

— Группенфюрер Мюллер, — доложил связист.

Она взяла трубку.

— Генрих, все в порядке. Они выехали. Документ у меня. Подписал без всяких возражений. Очень хочет поскорее вернуться домой. Еще извинялся за возникшее недопонимание, то есть за Флоссенбург. Я сказала, мы будем иметь в виду его раскаяние. Правильно? Да, мы тоже уезжаем. Я смертельно устала и очень соскучилась по Джилл. По тебе? Ну, по тебе я, конечно, тоже соскучилась, как же иначе? Ты разве сомневался? До встречи! Я поняла, как только в Берлине — сразу к тебе с докладом. Но хотя бы принять душ можно? Большое спасибо.

Дорога на Берлин была запружена беженцами. Их пытались развести в стороны, чтобы пропустить БТРы, но возник затор. Неожиданно из-за облаков вынырнули два американских бомбардировщика. Самолеты с воем приближались. Послышались крики. Люди в ужасе разбегались, давя друг друга. Дорога мгновенно опустела.

— Фрау Ким, в кювет! В кювет! — Пауль распахнул дверцу машины и, схватив ее за руку, потащил за собой. Они спрыгнули в придорожную канаву. Через мгновение послышался оглушительный свист и разрывы бомб. Маренн подняла голову. В клубах дыма она увидела мальчика лет шести. Он с плачем метался по дороге, потерял маму. Маренн бросилась вперед, схватила мальчика, в этот момент невдалеке разорвалась бомба Ее сильно подбросило и взрывной волной отнесло в канаву. Она несколько раз перевернулась через голову и плашмя рухнула на землю.

— Ты цел? — спросила она ребенка, даже не подумав о себе.

Что он ответил ей, она не слышала — еще одна бомба со свистом пронеслась над ними. Мальчик прижимался к ней, он не плакал — наверное, не пострадал.

— Фрау Ким! — Пауль схватил их обоих и прижал к земле, закрывая собой. Самолет прошел над ними совсем низко. По придорожным камням со скрежетом пронеслись осколки. — Вы ранены? — спросил он, когда опасность миновала.

— Нет, — ответила она, выплюнув землю изо рта. — Надо найти мать этого малыша. — Не бойся, мама сейчас придет, — она погладила мальчика по голове.

— Вон она, кажется, — Пауль показал вперед. На пустой дороге растерянно стояла женщина, не обращая внимания на проносившиеся самолеты, на взрывы вокруг. Она перебирала руками края платка, оглядываясь вокруг. Лицо ее было залито слезами.

— Это твоя мама? — спросила Маренн мальчика.

Тот кивнул, из округлившихся от испуга глаз тоже покатились слезы.

— Пауль, приведите ее сюда, — попросила Маренн. — Скорее. Они заходят на второй круг.

Пауль бросился к женщине. Маренн приподнялась, чтобы проследить за ним взглядом. И в этот момент острая боль пронзила низ живота. Она сжала зубы, чтобы не застонать, в глазах потемнело. В какое-то мгновение она еще сомневалась, лелея призрачную надежду, но когда почувствовала, как пошла кровь, поняла окончательно — она теряет ребенка, о существовании которого догадывалась, но даже не смела поверить. Если бы все это происходило в Берлине, она бы немедленно, несмотря на бомбежку, направилась в Шарите, там еще можно было бы что-то сделать. Но впереди ее ожидала только бесконечная дорога, заполненная беженцами. И даже если после бомбардировки их придержат, чтобы пропустить военные машины, все равно время безнадежно будет потеряно. Спасая чужого ребенка, она теряла своего, которого уже не ждала, который был чудом, и теперь это чудо на ее глазах обращалось в зловонную лужу крови. Она лежала на земле, наверху с ревом проносились «митчелы», но она уже не слышала ни оглушительного рева моторов, ни воя бомб, ни разрывов. Перед мысленным взором снова встала сторожка Золтана, их обнаженные тела, сплетенные в страстном объятии. Она словно физически почувствовала его прикосновения к своему телу, его поцелуи, их страстное единение и то ощущение счастья, которое она испытывала. Он так хотел этого ребенка! Она уткнулась лицом в руку, прижавшись губами к его кольцу, слезы беззвучно катились по щекам. Хорошо, что она ничего не сказала ему, промолчала, решила сначала удостовериться сама, ведь ей уже не двадцать лет.

Гул самолетов стих.

— Улетели! — Пауль прыгнул в канаву, где она лежала, рядом с ней на корточках сидел мальчик. — Фрау Маргарет, вот ваш сын, — сказал женщине, которую привел с собой.

— Мама! Мама! — мальчик бросился к ней. Маренн не подняла головы, даже не пошевелилась. Она лежала точно мертвая. Красс осторожно прикоснулся к ее плечу.

— Фрау Ким, вы живы? — спросил испуганно. — Фрау Ким, что с вами? Вот, я привел эту женщину. Она хочет поблагодарить вас.

Маренн повернулась к нему, ее испачканное землей лицо было влажным от слез. Она попыталась встать, но получилось — только на колени.

— Спасибо, спасибо вам, — женщина со слезами бросилась к ней, целуя ее руку. — Вы спасли моего мальчика!

— Что вы, что вы, встаньте, не нужно, — она хотела улыбнуться, но судорога сковала лицо.

— Что с вами, фрау Ким? — озадаченно спрашивал Пауль. — Вы ранены?

Она наконец поднялась. Он поддержал ее под руку.

— Все в порядке? — подбежал унтерштурмфюрер Рашке. — Что случилось?

— Подождите, — Пауль увидел, как широкой густой лентой кровь стекает по ее ноге в сапог. — Фрау Ким, мне кажется… — он запнулся, растерявшись и не зная, как правильно выразиться.

— Вы правы, Пауль, — она ответила глухо, не глядя на него, — это так и есть. Пожалуйста, отпустите меня. Я…

Она попыталась сделать шаг, но голова кружилась, земля уплывала из-под ног. Ее качнуло, она схватилась за Пауля, но, не удержавшись, упала в грязь, лицом вниз, потеряв сознание. Красс подхватил ее на руки.

— В машину, в машину срочно! Неси ее сюда! — Рашке побежал к БТРу, чтобы открыть дверь. — Что-нибудь еще можно сделать? — спросил у Пауля, также осознавая причину. — Как-то можно спасти?

— Здесь — вряд ли, — ответил тот мрачно. — Я полагаю, кончено.

— Вы правильно полагаете, Пауль, — она с трудом открыла глаза, лицо ее посерело. — Я все сама про себя знаю.

— Если вы позволите, фрау Ким, — Пауль поднес ее к БТРу, — я бы мог…

— Не позволю, — она ответила жестко. — Я все сделаю сама. Я только попрошу вас, — добавила, смягчившись, через мгновение и даже выдавив из себя улыбку. — Принесите в машину мой саквояж. И если можно, пусть минут десять меня никто не беспокоит.

— Да, хорошо, фрау. Но…

— Никаких но, Пауль. Делайте, что я вам говорю.

— Может быть, я могу помочь, — женщина со спасенным ею ребенком подошли к машине. — Я вижу, случилось горе. У меня есть бутылка с чистой водой, я взяла из дома. Возьмите, — она протянула ей.

— Нет, нет, — Маренн покачала головой. — У меня все есть, благодарю. А мальчику что-то надо пить. Чистую воду сейчас не так легко найти. Уходите скорее, — она посмотрела на женщину черными от горя глазами, губы ее кривились от едва сдерживаемых рыданий. — Лучше уходите скорее, — повторила она. — Самолеты могу вернуться. Того, что случилось, уже не исправишь. Но это война.

Когда она вышла из машины, она знала точно: ребенка больше нет. Он был, но его не стало. Она старалась держаться спокойно, но губы дрожали, и голос хрипел.

— Как вы, фрау Ким? — Пауль подошел к ней.

— Нормально, — ответила она сдержанно. — Все по местам, — скомандовала унтерштурмфюреру. — Уезжаем, пока самолеты не вернулись.

Потом, обернувшись, увидела женщину и мальчика Они стояли на дороге и смотрели на нее. Беженцы уже ушли вперед, а они все стояли, ветер рвал платок женщины, ее спутанные волосы. А они все стояли и смотрели. Маренн подошла к ним.

— Садитесь ко мне в машину, — предложила она. — Мы вас довезем. Сейчас откроют дорогу. Тебя как зовут? — спросила мальчика, наклонившись к нему.

— Иоахим, — ответил тот, и Маренн вздрогнула от неожиданности.

— Ну, садись со мной, — она даже не смогла заставить себя произнести это имя. — Сейчас ты прокатишься с солдатами. Хочешь?

— Да! — тот радостно улыбнулся в ответ.

— Вот и замечательно. Рашке, поехали!

К Берлину подъехали, когда стемнело. Женщину с ребенком высадили в Потсдаме, где, как выяснилось, проживала ее сестра.

— Я сейчас не поеду в Шарите, — сказала Маренн Паулю, — так как должна быть с докладом у группенфюрера Мюллера на Принц-Альбрехтштрассе. Но вы направляйтесь прямо туда. Я позвоню доктору Грабнеру, он вас встретит. И сразу же приступайте к работе.

— Вам действительно не нужна помощь? — он смотрел на нее с сочувствием.

— Нет, пока нет, — она с трудом удержала всхлип. — Увидимся позже. Пока во всем полагайтесь на Грабнера.

Когда она вошла домой, лицо ее было не серым — черным. Но первым делом она взялась за телефонную трубку. Набрала номер Шарите.

— Ким Сэтерлэнд. Доктора Грабнера, пожалуйста.

— Мама, мамочка! — Джилл сбежала по лестнице со второго этажа. — Мне сказал бригадефюрер, что ты приедешь сегодня, и я решила дождаться тебя дома. Он меня отпустил. Я так рада! — но, увидев ее, осеклась. — Что случилось, мама? — спросила встревоженно.

— Алекс? — Маренн жестом попросила дочь подождать. — Да, это я. Сейчас к вам в Шарите приедет гауптштурмфюрер Красс. Он военный врач, хирург. Я намереваюсь взять его к нам на работу. Пожалуйста, примите его, пока меня нет, и введите в курс дела. Нет, с Максом знакомить не надо, я это сделаю сама. Если вы сочтете это возможным, пусть сразу начинает помогать вам. Да, хорошо. Спасибо, Алекс. Я сейчас поеду на Принц-Альбрехтштрассе, а потом, конечно, к вам в Шарите. Да, можете сказать Максу, я пока дома.

Она положила трубку.

— Мама, я так соскучилась, — Джилл обняла ее, но тут же отстранилась, заглядывая в лицо. — Мама, ты вся дрожишь. Ты заболела? Мамочка, что с тобой? Тебе плохо? Мама, что? Ответь, пожалуйста!

— Ничего, ничего, дорогая, — Маренн поцеловала дочь в щеку, она сама не узнала свой голос, он показался ей чужим. — Я просто очень устала.

Она вошла в гостиную. На столе увидела каталог модной одежды. Перед ее приездом Джилл рассматривала его. Она подошла, взглянула, слабо улыбнулась.

— Ты что-то заказала себе? — спросила Джилл. — Какие-то платья?

— Нет, мама, ты же знаешь, я ничего не заказываю без тебя, — Джилл растерянно пожала плечами. — Я ждала тебя, чтобы спросить.

— Не знаю, Джилл, — она вздохнула, — понадобятся ли нам в это лето новые платья и где мы их будем носить. Скорее всего, придется обойтись старыми, — по щеке предательски сбежала слеза, она опустила голову.

— Мама, ты плачешь? — Джилл подбежала к ней, обняла за плечи. — Я ничего не понимаю. Ты очень плохо выглядишь, мама. Что-то случилось? — снова спросила она.

— Я очень устала, — повторила она. — Там, где я была, не только заплачешь, Джилл. Завоешь, глядя на то, до какого состояния можно довести несчастных людей. Завоешь от ужаса и страха. Но для тех, кто там страдал, теперь все уже позади. Это что? — она вдруг заметила на комоде пышную желтую орхидею в вазе и коробку шоколада рядом.

— А, это привез Алик, — ответила Джилл, все так же обнимая ее за плечи. — Он сказал, что если бы не ты, он бы потерял фрау Ирму.

— Он совершенно правильно сказал. Как Ирма? Как она себя чувствует?

— Сейчас хорошо. Профессор де Кринис приставил к ней сиделку, та регулярно проводит процедуры, фрау Ирма идет на поправку.

— Я рада. Мне надо переодеться, — она ласково отстранила дочь. — Еще надо поехать на Принц-Альбрехтштрассе, к группенфюреру Мюллеру, передать ему документы. Только потом мы сможем побыть вместе.

— Я слышала, мама, — Джилл улыбнулась. — Я пока поставлю кофе.

— Хорошо.

Она вошла в спальню, плотно закрыв за собой дверь. На самом деле ей совсем не хотелось быть вместе с Джилл. Не хотелось быть ни с кем, кроме как наедине с собой. И она предпочла бы, чтобы дочь осталась сегодня на дежурстве. Но Джилл хотела сделать ей сюрприз, и она не имела права расстроить ее невниманием. Джилл даже не могла вообразить себе, что она переживала, как ей было в этот момент больно. Никто не мог представить, никто не мог разделить с ней эту боль, никто не мог успокоить. Только одна, только сама. Как всегда. Не раздеваясь, она легла на кровать, на ту самую кровать, где, как она мечтала во сне в сторожке у Золтана, они могли бы любить друг друга, а за окном шумел бы дождь. Все есть, вот оно: и бледно-зеленые стены спальни, и красивая белая мебель, и атласное белье на постели, совершенно свежее. Нет только его. И их малыша, которого они так ждали, так желали оба, тоже больше нет. Она сжалась, как усталый, избитый котенок и тихо скулила, но очень тихо, практически про себя, растирая слезы по лицу, чтобы Джилл, не дай бог, не услышала.

Потом встала. Даже плакать у нее нет времени и возможности. Вышла в гостиную. Джилл хлопотала на кухне.

— Я пойду приму душ, — сказал дочери громко. — Если будут звонить, принеси мне телефон в ванную, хорошо?

— Хорошо, мама, — откликнулась та весело.

Она стояла под душем, вода смывала слезы с ее лица. Она словно оцепенела.

— Мама, это группенфюрер Мюллер, — дверь приоткрылась, Джилл просунула трубку, оставив аппарат на полу в коридоре. Маренн выключила воду. Завернувшись в полотенце, наклонилась, взяла трубку.

— Да, Генрих. Я слушаю.

— Мне сказали, ты в ванной, — услышала она насмешливый голос шефа гестапо. — Хотел бы я посмотреть на тебя там.

— Я бы не хотела.

— Это понятное дело. Умеешь ты ответить так, что и спрашивать уже не хочется.

— Не спрашивай. Об этом.

— Мне Рашке доложил, что вы попали под бомбардировку. Ты заболела. Это так?

— Нет, это просто усталость, — она ответила невозмутимо. — Уже все в порядке. Сейчас высушу волосы и через сорок минут, максимум час — у тебя. Все документы у меня с собой.

— Устраивает. Жду.

Из трубки понеслись короткие гудки. Она положила трубку на пол. Встала перед зеркалом. Фен негромко жужжал в ее руке. Она смотрела в зеркало на себя, но видела его, его потемневшие от страсти глаза, блеклые пятна усталости на лице. «Ты — Эсмеральда, ты моя Эсмеральда, темноволосая, зеленоглазая, страстная. Моя Эсмеральда мне отказывает?» Эсмеральда… Ей хотелось услышать в этот момент его голос. Ей просто хотелось этого до слез, до боли в сердце, каждой клеточкой измученного тела. Дверь распахнулась. Она вздрогнула, точно ее ударили. Но не повернулась. Вошел Скорцени. Она увидела его в зеркало, но опять не повернулась. Он подошел, молча обнял ее за плечи, прижимая к себе. Наклонившись, поцеловал шею под еще влажными волосами. Она не сопротивлялась — сопротивляться, что-то говорить не было сил. Просто осталась холодна, неподвижна. Ничто в ней не откликнулось на его ласку. Она все также смотрела в зеркало — уже ничего не видя в нем, даже себя. Он сдернул с нее полотенце. Только теперь она отступила на шаг.

— Я тороплюсь, — сказала, повернувшись, и набросила на тело халат, сдернув его с сушилки. — Через полчаса мне надо быть у Мюллера, а потом в Шарите.

— Подожди, — он снял с нее халат, как и полотенце. Обхватив бедра, прижал ее к себе. Она отстранилась, и в этот момент он увидел шрам на ее спине.

— Что это?

— Попал русский снайпер, — ответила, не глядя на него. Снова надела халат и запахнула, завязывая. — Только, пожалуйста, — теперь уже она взглянула на него. В электрическом свете глаза поблескивали тускло, как полинявшие от времени куски зеленой яшмы, долго пролежавшие в земле, — не говори ничего Джилл. Она не знает. И не должна знать.

— Но зачем ты поехала на передовую?

— Я прошу тебя. Джилл на кухне, она все слышит. В другой раз.

Она вышла из ванной, и вдруг в коридоре пошатнулась, в глазах снова потемнело. Скорцени подхватил ее на руки и отнес в спальню. Осторожно положил на кровать.

— Мама, мама, что? — Джилл прибежала с кухни, упала на колени перед кроватью, теребя Маренн за руку. — Мама, скажи что-нибудь! Мама! Я ничего не понимаю, — она взглянула на Отто, в глазах ее стояли слезы. — Что-то произошло, что-то страшное. Такого не случалось со дня гибели Штефана. Только тогда ей было так плохо. Мама, мама, ответь, — она взяла Маренн за плечи, приподняла.

Маренн открыла глаза. Взяла руку дочери.

— Пожалуйста, не кричи, Джилл, я все слышу. Не надо. Лучше принеси мне лекарство. Оно стоит у зеркала в ванной, я забыла его взять. Это усталость, все пройдет.

— Сейчас, мама, — Джилл выбежала из спальни.

— Это от ранения? — Скорцени сел на постель рядом, уложил ее голову себе на колени, гладил по распущенным волосам. — Как же ты поедешь к Мюллеру?

— Так и поеду, — она отодвинулась и снова улеглась на подушку. — Сейчас Джилл принесет лекарство, и мне надо собираться. Ты отвезешь меня на Принц-Альбрехтштрассе?

— Да, конечно, — он кивнул. — Но надо ли это?

— Надо.

— Что-то в тебе изменилось, Маренн, — он взял ее за руку. — Только не пойму, что?

— Да, изменилось, — она вздохнула. — Не поздно ли ты это заметил?

— Ты все еще о Гретель? Если помнишь, я простил тебе твою измену.

— Я тебе твою не простила, — она приподнялась, но боль снова приковала ее к постели. Она сжала губы и мгновение молчала. — И прощать не собираюсь, — продолжила едва слышно. — Я, кажется, говорила тебе об этом по телефону, когда ты звонил мне в Венгрию. Между нами все кончено.

— Ты это серьезно?

— Серьезно. Но лучше оставим этот разговор, — она услышала шаги Джилл в гостиной. — Разве ты не видишь, я и так еле держусь. И если я не плачу навзрыд, то только для того, чтобы Джилл этого не видела.

— Мама, вот лекарство, выпей, — Джилл подсела к ней. — Тебе лучше?

— Мне уже лучше, — она выпила темно-коричневую жидкость в стакане, поморщившись от горечи. — Мне значительно лучше, — даже заставила себя улыбнуться. — Я сейчас поеду к Мюллеру, Отто меня отвезет, а потом мы долго-долго будем с тобой вместе, — она обняла Джилл, прижимая ее голову к своему плечу. — Не волнуйся, дорогая моя, все обойдется. Это не в первый раз.

— Ты напугала меня, мама. Я даже подумала, что кто-то умер. Но кто?

— Можно сказать и так, — Маренн грустно улыбнулась, судорога сковала горло. — Кто-то умер. И даже неизвестно, кто это был.

Когда сели в машину, Скорцени снова попытался ее поцеловать. Но она отстранилась, ничего не объясняя. Он повернул ключ зажигания, и тоже ничего не сказал ей. Она отвернулась к окну и закурила сигарету. Говорить было не о чем — ни с ним, ни с Джилл. Пока. Она и не хотела никаких разговоров, боялась расплакаться. Уж лучше к Мюллеру. У него, как бывало, шутил Шелленберг, плакать никому не захочется, пока он сам этого не захочет. Тогда наплачешься вволю. До Принц-Альбрехтштрассе не доехали полквартала, Отто остановил машину. Опустив шторку, сильно прижал ее к креслу, взяв за плечи.

— Там — все, — сказал, страстно целуя ее лицо, шею. — Все, совершенно. Ты понимаешь? Почему ты не отвечаешь мне?

— Мне больно, — она уперлась рукой ему в плечо, пытаясь отстранить. — Пусти меня.

— Ты не понимаешь, что я тебе говорю? — он расстегнул пуговицы на мундире, сжал ее грудь, целуя шею. — Я ждал тебя. Там все, окончательно все. Ты этого хотела?

— Чего я хотела? Да, я хотела, — она оттолкнула его, отвернулась, опустила голову, чтобы он не заметил, как от боли, которую она испытывала, у нее дрожит подбородок. Застегнула пуговицы. — Целый год я ждала, когда же будет все. Я верила, потом не верила, и теперь не верю, хотя мне совершенно все равно. И не нужно считаться. Я могла тебе изменить, потому что я женщина. Ты — нет, и тоже потому, что я женщина. И если ты не можешь удержаться от того, чтобы не лапать других женщин, если я тебя люблю и с тобой сплю, даже если я в чем-то виновата перед тобой, то грош цена твоим чувствам, их нет, это пустые слова. Я для тебя такая же, как они. Я так считаю. И если какие-то другие женщины считают иначе и готовы прощать, меня это не касается. Это как Науйокс скажет, а что ты, собственно, из себя воображаешь. Я не удивляюсь, что Ирма до сих пор сидит на наркотиках, так как за десять лет у него не нашлось для нее ни единого нежного слова, которое могло бы ее вылечить. Я видела, как он реагирует на ее страдания, сидит молча и все. Мы простые парни, из порта, лирика не для нас. А на самом деле лишь бы себя не беспокоить лишний раз. Если что — девочки найдутся. Я даже не удивлюсь, что он на самом деле знает, что она сидит на наркотиках, а делает вид, что не знает ничего. Так удобно. Никакого благородства, даже намека. Но Ирма — это одно, а я совсем другое. Я не прощаю измен. Я тебя предупреждала.

— Я так понимаю, ты где-то увидела много благородства, — он усмехнулся. — Не в «Лейбштандарте» ли случайно, откуда ты приехала?

— Это все, что ты мне можешь сказать? Я ничего другого и не ждала.

Она открыла дверцу и вышла из машины.

— Куда ты? Мы еще не доехали.

— Спасибо, я дойду пешком. Здесь близко.

Она хотела сказать ему: «Я люблю другого», но промолчала. Не потому, что еще надеялась сохранить какие-то отношения, просто ей вдруг стало очевидным, сказать это сейчас — значило бросить в грязь все, что ей было дорого в этот момент, всю свою боль, всю свою любовь, и пусть топчут, как топтали и раньше. Нет, она ничего объяснять не будет. Найдет в себе силы не объяснять.

Она шла по коридорам Главного управления Имперской безопасности, как всего полтора года назад, когда узнала о гибели Штефана, никого не видя, не чувствуя пола под ногами, просто автоматически, глухая и равнодушная ко всему. Кольцо Йохана она сняла, когда приехала в Берлин, поэтому ни Джилл, ни Скорцени не увидели его — она так хотела. Во-первых, с Джилл для начала надо поговорить, чтобы для нее все не было неожиданностью. Она не сомневалась, что дочь поддержит ее, они всегда поддерживали друг друга, они друг друга любили. Но все-таки узнать, что вместо Отто в их жизни появится кто-то еще — это непросто. Тем более человек, с которым она пока не знакома. Кроме того, она не хотела лишних разговоров. Всей этой пошлости. «Фрау Ким, вы вышли замуж, за кого? Ах, ах, какое событие! Йохан Пайпер, лучший танковый ас. Она — красавица, он — герой. Но, между прочим, чистокровно арийская семья развалилась. И этого тоже она развела, какая ненасытная дамочка, просто хищница. Бедные детки, остались без папы». Хотя как раз папы их совсем не собираются лишать. Но кого этого интересует. Большевики у ворот, но сплетен меньше не становится, только больше — от страха. Теперь уже никто не стесняется. «Она взяла его постелью, своей распущенностью». А где должно быть хорошо в браке, если не в постели? На кухне, что ли? Или в церкви? Все это геббельсовское, от чего ее тошнит — дети, кухня, церковь. Для чего он вообще нужен брак, если не желать постели, не упиваться близостью в ней, не удовлетворять желания того, кого любишь. Конечно, она родилась и жила в Париже, и в том, что касается любви, она француженка не наполовину — на все сто процентов. А идеальные арийки лежат, как бревно, в полной темноте, и это считается стыдливостью. Хорошо, что еще не обязательно прикрываться с головой простынкой, как когда-то в Средние века рекомендовала католическая церковь.

Ничего, придет время, все узнают, если оно придет, конечно. Узнают, что они любят друг друга, что им хорошо вместе и в постели, и на кухне, и в блиндаже, и даже под огнем противника. Она пойдет венчаться с ним, первый раз в своей жизни. Не в белом платье, это уж слишком, в белом она поведет к венцу Джилл. Но в очень красивом. Все это будет, наверное. Или нет. Это даже неважно. Но сейчас им нужно время самим, чтобы осознать, что произошло. И ей, и Йохану.

Нет, она не подозревала, что в ее отсутствии он решит вернуться к прошлому, к семье. Она бы даже и хотела, чтобы это было так. Из собственной слабости, конечно. Но она верила его сердцу, его любви к ней. Да и когда тосковать, если большевики, как она слышала по радио, ввели в действие свою резервную армию, воспользовавшись нерешительностью немецких генералов, и развивают наступление на Вену.

Своему же чувству к нему она не то, что не верила — она была потрясена, что такое с ней произошло. И это после того, как она многие годы убеждала себя, что все самое лучшее — уже позади, ждать нечего, что ничего не остается, кроме работы, что все остальное второстепенно, она уже вышла из возраста, когда влюбляются безоглядно. После того как она не один раз и очень решительно отказала Скорцени в том, чтобы их любовь увенчалась тем, чем и должна увенчаться, — рождением ребенка. Отказала раз и навсегда, без всякого компромисса или надежды, решив для себя самой, что Штефан был ее единственным сыном. И вот теперь она готова к тому, чтобы снова бежать босиком по снегу, как когда-то за английским лейтенантом, ловить каждое слово и каждый взгляд, иметь ребенка, и не одного, если получится, но только от него, от Йохана. Да, так сложилось. Она знала о нем, он знал о ней, они даже виделись в Берлине и не один раз, но встретились и узнали друг друга близко только в Арденнах. Устоять перед ним, перед его молодостью, его внешней мужественной красотой, его искренней пылкой страстью еще совсем молодого человека и необыкновенной смелостью на поле боя, которую она видела собственными глазами, она не могла. Он взял ее штурмом, как воин, и она сдалась, нисколько не сожалея, забыв обо всех условностях, всех прежних связях и отношениях. Что это? Помешательство? Но с возвращением в Берлин, к прежним условиям жизни, к тем людям, которые ей были дороги и важны, ничего не изменилось. Все ее чувства остались прежними, к ним только добавилась тоска оттого, что невозможно видеть, невозможно прикасаться, и боль от потери главного ее достояния, его ребенка, который мог бы быть счастьем для обоих, но теперь не будет никогда. Последний протест жизни на пороге смерти, перед тем, как все кончится и уйдет в небытие. Последнее дыхание жизни, которая вот-вот исчезнет, если они вообще останутся живы. Кто-то один из них, он или она, или оба. Все это могло бы быть, но не будет. Потому что большевики уже обстреливают Берлин из артиллерии, потому что ребенка она потеряла, потому что «Лейбштандарт» увяз у Вены и к Берлину, конечно, не придет. Потому что уже совсем скоро не сможешь жить, как захочется, и если они выживут, их ждут унижение и испытание, и, вполне вероятно, все та же, только куда более позорная смерть. А офицеров капитулировавшей армии, тем более СС, большевики вообще поставят к стенке. Он может застрелиться, ее спрашивать он не будет, он сам знает, что такое честь. Она же — запросто угодить под обстрел и погибнуть под развалинами. Или их с Джилл до смерти замучают пьяные солдаты победивших армий, так что и самим жить не захочется, лишь бы умереть быстрее. И кольцо она больше не наденет. И упоительной постели не будет, и свадьбы — тоже. Никто ничего не узнает. Будут знать только они вдвоем, он и она, с тем и умрут, если придется.

— Ты что-то вялая какая. Это тебя мои начальники лагерей замучили? Умеют, правда? — Мюллер встретил ее насмешливо. — Какие у меня кадры, не то, что у Вальтера в разведке, хлюпики. Коньяка хочешь? — он подошел к бару.

— Не откажусь, — она села в кресло перед его рабочим столом, положила на стол папку. — Вот документы. Англичанин все подписал и поспешил убраться.

— Еще бы, — Мюллер кивнул головой, — такие картины не для его тонкой голубой натуры. Ты сама знаешь, какие они чувствительные. Твои же клиенты, для психиатрической клиники? — он налил ей коньяк, пододвинул рюмку. Взял папку с документами.

— Спасибо. Клиентов там достаточно, — она пригубила котик. — Особенно на меня произвели впечатление женщины-надзирательницы.

— Ну, это наш самый боевой контингент, — Мюллер оторвался на секунду от документа, взглянув на нее с иронией. — Настоящие валькирии, не то что фрау Райч на «мессершмитте» — это так, цветочки. Для красивого плаката. Вот где ягодки, верно? У нас в гестапо. И весьма спелые.

— Это не валькирии, это просто фурии, я бы сказала.

— А в чем разница? — он пожал плечами. — Валькирии, фурии — все одно. Вальтер здесь, на Принц-Альбрехтштрассе, — продолжил он, пробежав документ глазами, — он сейчас спустится, и мы с этим делом отправимся к рейхсфюреру. Тебя привез Скорцени?

— Да, а что? — она спросила с недоумением. — Это так важно?

— Тут вся рейхсканцелярия в курсе, что он расстался с фрау Гретель, та ревет, не переставая, уже целую неделю. Фюрер переселил ее за город, чтобы не мешала работать. Теперь Отто будет увиваться вокруг тебя.

— С чего ты так решил?

Мюллер отпил коньяк.

— Гестапо не проведешь, — сказал он уверенно. — Мы все тайные мысли знаем и всегда смотрим в суть — опыт. Раньше почетно было находиться при фюрере, и ему очень кстати пришлась Гретель Браун, теперь же неплохо подыскать местечко при Черчилле, например, — Маренн чуть не поперхнулась, Мюллер рассмеялся. — На местечко при Сталине он вряд ли рассчитывает, я уверен. А для этого никто не сгодится, кроме тебя, только замолви словечко. Хитрец.

— Ты говорил, что я умею сказать, — Маренн покачала головой. — Ты тоже умеешь.

— У меня нет прослушки.

— Я не об этом.

Она отпила еще коньяка. Боль снова пронизала ее, голова закружилась, она инстинктивно откинулась в кресле, закрыв глаза.

— Что такое? — Мюллер встал из-за стола и подошел к ней. — Тебе плохо? Ясно, Вальтера мы не дождемся.

Он снял телефонную трубку.

— Лиза, это я, — Маренн поняла, он звонит в министерство Геббельса. — Лиза, тут у меня в кабинете твоя подруга фрау Ким. С ней что-то не то, явно. Ты с ума сошла, пьяная? Я напоил? Нет, еще не успел. Только начал. Но она очень грустная. Давай приезжай и забери ее. Откуда я знаю, что с ней, ты выясни, что с ней, не мои же сотрудники будут ею заниматься. Ей это будет неприятно. Что ты там пишешь? — он недовольно поморщился. — Какую еще передовицу? Давай, заканчивай. Дома напишешь. Без шуток. Я жду. Сейчас Лиза приедет за тобой, — сообщил, повесив трубку. — Скажешь, куда тебя отвезти, — он положил ей руку на плечо.

— Спасибо, Генрих, — она кивнула, не открывая глаз, голова кружилась.

— Ты сама дойдешь или послать адъютанта, чтобы проводил?

— Нет, я сама, — она выпрямилась. — Я не хочу, чтобы кто-то заметил.

— Я так и подумал, потому вызвал Лизу.

— Ты правильно сделал.

Она вышла из кабинета, стараясь держаться прямо, хотя от боли все внутри переворачивалось. Лиза Аккерман уже ждала ее перед главным подъездом. В элегантном светло-зеленом костюме с красивой серой отделкой она стояла перед своей машиной, пепельные волосы собраны в узел под аккуратной шляпкой с вуалью.

— Ким, — увидев Маренн, сразу поспешила к ней, взяла под руку. — Что с тобой? — спросила тревожно, заглядывая в лицо. — Ты просто черная вся. Что, Ким? Садись в машину, — она открыла перед ней дверцу.

Сама села за руль.

— Тебя отвезти в Грюнвальд?

— Нет, только не туда, — Маренн отрицательно покачала головой. — Только не туда. Сейчас они все снова начнут ходить, звонить, расспрашивать. Я никого не хочу видеть. Я не могу никого из них видеть. Даже Джилл. Потому что я могу не выдержать, а она расстроится и будет хуже.

— Ну, хорошо, — Лиза понимающе кивнула. — Поедем ко мне? — предложила она. — У меня тебя точно никто не будет тебя искать. Согласна?

— Да. Спасибо.

Лиза повернула ключ зажигания.

— Все знают, что я три дня пишу статью для Йозефа, — продолжала она, отъезжая от здания имперской канцелярии. — А ему все не нравится. Он даже обозвал меня тупицей. Ты представляешь? — оторвав от руля руку в ажурной кружевной перчатке, она приложила палец ко лбу. — Меня?! Тупицей?! Нет, прямо-то он мне не скажет, конечно. Он знает про Генриха, а гестапо и Йозеф Геббельс побаивается. Ему там быстро еще какую-нибудь фрейляйн Баарову накопают, и Магду поставят в известность. А этих фрейляйн у него пруд пруди, даже особо стараться не нужно. Магда делает вид, что не знает, но если уж ее ткнут носом, да еще из гестапо, и пригрозят довести до фюрера, то мало Йозефу не покажется. Она сама с ним разберется лучше всякого гестапо. Так что он со мной обходится аккуратно. Высказывается на мой счет в основном в кулуарах, в лицо только «Будьте любезны, не могли бы вы, очень талантливо, но немного не то…» Но дома кричал, мол, эта тупица, то есть я, совсем из ума выжила, пишет бог знает что! Магда мне передала, но под большим секретом, просила, чтоб я не обижалась, она сделала ему замечание, и он раскаивается. Но статья все равно не пишется, как-то вдохновения не хватает. Ты меня не слушаешь? — Лиза повернулась к ней, взглянула озабоченно. — Ты очень бледная.

— Слушаю, — Маренн заставила себя улыбнуться. — А про что статья?

— Про высокий боевой и моральный дух, конечно. Про что еще?

— Да, вдохновения становится все меньше, — Маренн вздохнула, соглашаясь.

Лиза снова посмотрела на нее.

— Если тебе трудно разговаривать, я помолчу, — сказала она. Думай о своем.

— Спасибо, Лиз.

Когда подъехали к дому, Лиза помогла Маренн выйти. Открыв квартиру, сразу предложила:

— Ложись на диван в гостиной. Горничная придет только утром. Мы одни. Не стесняйся и не беспокойся. Делай, что хочешь. Я буду в соседней комнате, попробую еще что-то написать. Если нужна ванная, это там, — она показала в коридор.

Маренн села на диван. Лиза вышла, через несколько минут до Маренн донесся запах сигареты, застучала печатная машинка. Маренн подвинула бархатную подушку под голову, улеглась, обняв ее, как когда-то очень давно, в детстве. Заплакала сначала тихо, — но потом, не выдержав, разрыдалась. Стук печатной машинки стих. Вместо нее послышался стук каблуков по паркету. Лиза вернулась в гостиную, села рядом. Ни о чем не спрашивала, молча гладила ее по плечу, руке, волосам. Завыли сирены.

— Опять летят, — Лиза встала и выключила свет. — В бомбоубежище не пойдем? — она повернулась к Маренн, та отрицательно качнула головой. — И я так думаю. Я давно уже не хожу, надоело. Угрохают, так у себя дома.

Заухали зенитки. Небо прочертили лучи прожекторов. Лиза подошла к бару, достала бутылку шампанского, два бокала.

— Все, что могу предложить. Где-то еще тут были орешки. Тебе налить?

— Нет, спасибо, — она ответила едва слышно. — Я приняла лекарство. У Генриха выпила коньяк, стало хуже. Шампанское — это уже лишнее.

Лиза налила себе шампанское, снова подошла к ней, села на край дивана.

— Ты заболела? Генрих сказал, с тобой что-то неладное.

— Можно сказать, что да, — Марен вздохнула, всхлипнула.

В соседней комнате зазвонил телефон.

— Это Йозеф по поводу статьи. Заметил, что я исчезла из министерства, — Лиза недовольно поморщилась.

Она встала, подошла к рабочему столу, сняла трубку.

— А, это ты. Слушаю, Генрих. Я думала, опять Геббельс. Как что? У меня головная боль с этим его патриотизмом. Ничего не клеится. Ким? Да, доехали. Она у меня. Не знаю. Генрих, куда ей опять надо ехать? — она поморщилась. — Вы ее замучили. Давай, я поеду вместо нее. Пусть сам пишет. Оставьте ее в покое хоть ненадолго. Кто ищет? Джилл? Скажи ей, что мама у меня, все в порядке, мы болтаем, не понимаешь, что ли? Сразу видно, что ты давно не общался с детьми, а все только с заключенными на допросах. Я не знаю и спрашивать не буду, чтобы потом тебе не рассказывать. Сегодня приедешь? Хоть ненадолго? Или опять нет? Ну, пожалуйста, хоть на полчаса. Ладно, жду.

— Это Генрих.

Она вернулась в комнату. Маренн стояла у окна и смотрела на мелькающие в свете прожекторов самолеты.

— Что там? — спросила даже не обернувшись. — Рейхсфюрер распорядился, чтобы меня поставили к стенке?

— Нет, что ты, с чего? — в голосе Лизы мелькнул испуг. — Ничего подобного.

— Было бы очень кстати.

— Не понимаю, — Лиза пожала плечами. — Просто Генрих спрашивает, как ты. Я раньше так боялась бомбежки, — Лиза встала сзади. — А теперь мне хоть бы что. Что будет, Ким? Мы все погибнем?

— Нет, Лиза, мы будем жить, — Маренн повернулась и, обняв, прижалась лбом к ее плечу. — Им всем назло.

Потом подняла голову, взглянула ей в лицо, по щекам сбегали слезы.

— Я хотела ребенка, Лиза, — призналась негромко. — Я его имела и потеряла. Все. Я его потеряла, ты понимаешь? Уже второго на этой войне. Одного, которого растила всю молодость, второго, который даже и не знаю, кем был, мальчиком или девочкой, но я хотела его, я его любила, и его тоже нет. Больше нет.

Закрыв лицо руками, она снова расплакалась. Лиза прижала ее к себе, гладя по волосам.

— Он жив? — спросила тихо.

— Кто? — Маренн не поняла с ходу.

— Отец ребенка?

Маренн вздрогнула.

— Я надеюсь, что да.

— Тогда не надо так мучить себя, хотя это ужасно, я понимаю. Вы снова встретитесь, все начнется сначала, я уверена…

— Но мне уже много лет, возможно, это был последний шанс.

— Бог милостив, природа тоже милостива к любви. Я тоже все время думаю об этом, — Лиза призналась неожиданно. — Я даже не знаю, что делать. Мама погибла в феврале под бомбежкой, Лена на фронте, но удастся ли ей выжить? Все рушится. Большевики совсем близко. Страшно. Не представляю, что делать дальше. Очень не хочется умирать, — она отстранила Маренн и посмотрела ей в глаза. — Мы же еще молодые, не хочется, чтобы жизнь заканчивалась. Но если сюда, в мой дом, в мою квартиру, ворвется рота большевиков, чтобы меня изнасиловать по очереди, я застрелюсь, я не смогу стерпеть. Лена оставила мне пистолет. Я буду стрелять в них, сколько хватит патронов, кого-то, надеюсь, убью. Все не так обидно, а последний патрон — для себя. Пусть насилуют мертвую.

— Я бы тоже застрелилась, — Маренн понимающе кивнула головой. — Прямо сейчас. Даже не дожидаясь большевиков. Но у меня есть Джилл, — она снова повернулась к окну, чиркнув зажигалкой, закурила сигарету. — Ведь не для того я спасла ее когда-то от смерти, не для того растила, чтобы, как ты говоришь, рота большевиков получила от нее удовольствие. Не для того, чтобы убить собственными руками, когда она от всего этого сойдет с ума.

Стреляли зенитки, в небе выли «митчеллы», было слышно, как вдалеке с тяжелым уханьем рушатся дома, вычертив дымящимся хвостом широкую черную дугу; объятый племенем бомбардировщик упал за городом.

— Я не могу сказать тебе: успокойся, — Лиза положила руку ей на плечо, прямо на погон. — Как тут успокоишься? Мы теряем детей, любимых, наши дома, мы теряем все. Я спрашиваю себя: как человечество будет жить дальше? Как они смогут спокойно жить после того, как они такое делают с нами? И есть ли Бог? Где он, этот Бог? Куда он смотрит? Ведь у этих большевиков нет ничего святого. А Бог молчит. Дьявол правит бал. А нам говорят: надо выдержать. Что выдержать? Это конец. Конец всему. Конец нашей жизни. Просто страшно признаться самому себе, вот и цепляешься за надежду.

Она вздохнула Снова зазвонил телефон. Оставив Маренн, Лиза пошла в соседнюю комнату.

— Да, хорошо, сейчас скажу.

Она положила трубку на стол, вернулась.

— Ким, Генрих говорит, там тебя ищет профессор де Кринис. Привезли раненых из-под Шведта, очень много. Грабнер не справляется один.

— Скажи, Лиза, я сейчас приеду, — она повернулась. — Прямо в клинику. Пусть первого готовят к операции.

Она пошла в ванную, чтобы смыть слезы. На них больше нет времени.

— Она приедет. Скоро. Пусть подождут.

Положив трубку, Лиза подошла к ней, протянула полотенце.

— Я отвезу тебя, не волнуйся.

— Спасибо, Лиз.

Она посмотрела на нее в зеркало. И молча обняла.

Когда она вошла в свой кабинет в Шарите, он весь был заставлен розами. Теми, которые Алекс Грабнер привез с аэродрома, они еще не завяли. С удивлением прямо на столе она увидела совершенно свежие — такой же огромный букет, как в госпитале Виланда, пятьдесят штук, не меньше. Маренн растерялась, сердце взволнованно забилось. Она словно почувствовала его присутствие, но даже боялась поверить.

— Откуда это, фрау Кнобель? — спросила у медсестры, которая принесла ей кофе.

— Я не знаю, фрау Ким, — та пожала плечами. — Такая прелесть. Приехал какой-то офицер, сказал, что он на один день проездом, это было вчера. Привез этот букет, объяснил, что его просили передать для вас, кто просил — неизвестно, он ничего не сказал. Почему-то из Венгрии. Мы ничего не поняли. Но это очень красиво, — фрау Кнобель всплеснула руками. — Я захожу и любуюсь, просто не могу оторвать глаз. Кстати, там письмо, привязано к цветам, — вдруг вспомнила она и сразу направилась к двери. — Я зайду позже, фрау Ким.

— Благодарю, фрау Кнобель, — Маренн кивнула с признательностью.

Как только дверь за сестрой закрылась, она подошла к столу. Небольшой конверт без адреса она увидела сразу. Взяла дрожащей рукой, открыла. Внутри она увидела сложенный листок бумаги, на нем его почерком было написано только одно слово: «Люблю». Ни подписи, ничего больше. Да в этом и не было необходимости. Сжав листок бумаги, она села за стол. Комок встал в горле, но какая-то внутренняя сила, казалось бы, раздавленная, ушедшая окончательно, возвращалась к ней. Словно почувствовав, что случилось несчастье, он издалека протянул ей руку, и в ней — свое сердце, чтобы поддержать, спасти, помочь встать и идти дальше.

— Фрау Ким, — дверь открылась, вошел Алекс Грабнер. — Вы видите? — он кивнул на цветы. — Я все сделал, как вы просили. Но «Лейбштандарт» вас не забывает. Розы все шлют и шлют.

— Спасибо, Алекс, — она убрала письмо в стол. За Грабнером она увидела Пауля Красса.

— Как у вас дела? Как он справляется, Алекс?

— Я полагаю, неплохо, фрау Ким, — Грабнер улыбнулся. — Даже очень неплохо. Прекрасная техника, скорость, сразу чувствуется школа Лангенбека, это всегда высочайшие профессионалы. Вы мне сказали, он был в каком-то лагере, — Алекс пожал плечами. — Что он там делал? Это просто какое-то недоразумение. Я полагаю, фрау Ким, ему можно вполне доверить работать самостоятельно. Мне даже нечему его учить. Только если в качестве совета…

— Делайте, как считаете нужным, Алекс, я согласна. Очень рада за вас, Пауль, — она взглянула на молодого доктора. Тот слегка покраснел от похвалы. — Сегодня у меня три серьезных полостных операции, будете ассистировать мне.

— Я думаю, он справится. Мы сейчас к Максу, — Грабнер направился к выходу, — он всех просит к себе в кабинет. Вы подойдете, фрау Ким?

— Да, конечно, через минуту.

— Мама, можно? — на пороге появилась Джилл, она была в форме. — Я еду на Беркаерштрассе, заехала, чтобы узнать, как ты чувствуешь себя. Здравствуйте, доктор Грабнер.

— Здравствуйте, фрейляйн Джилл, — ответил тот весело. — Вы всегда прекрасно выглядите, но в мундире просто неотразимы.

— Спасибо, Алекс, — Джилл смутилась.

Маренн заметила, что она смотрит на Красса, а тот смотрит на нее.

— Познакомься, Джилл, — она встала и подошла к ним, — это Пауль Красс, он теперь будет работать у нас в клинике.

— Джилл Колер, — девушка застенчиво протянула доктору руку. — Я служу переводчицей у бригадефюрера Шелленберга.

— Я знаю, фрейляйн, — тот слегка пожал ее пальцы. — Очень рад.

— Ну, мы пошли, — Грабнер взял Пауля под руку. — Мы вас ждем, фрау Ким.

— Да, Алекс, скажите Максу, я скоро буду.

— Сколько цветов, мама, — Джилл окинула взглядом кабинет. — Это дарят те, кто у тебя лечится?

— Да, — Маренн кивнула.

— Какая у тебя благородная профессия. Я тобой горжусь, мама, — Джилл обняла ее за шею. — И я так рада, что ты вернулась, мы снова вместе. Я очень волновалась за тебя.

— Джилл, а вот твоя подруга Зилке, — Маренн усадила дочку в кресло, сама села напротив. — У нее, кажется, в прошлом году погиб жених, летчик. Как она?

— Она все еще переживает, мама.

— Кстати, ты завтракала? — Маренн придвинула ей кофе, который принесла фрау Кнобель. — Я уверена, что нет. Ведь Агнесс наверняка еще не пришла.

— Ну, я…

— Пей.

— Спасибо, мама.

— Так вот. Насколько я помню, Зилке — очень красивая девушка, с хорошим воспитанием, ты меня знакомила с ней. Ты сегодня пойдешь обедать с Ральфом?

— Нет, мама, он уезжает с бригадефюрером.

— Тогда пригласи Зилке и возьмите с собой этого молодого человека, которого я только что тебе представила. Им будет интересно познакомиться друг с другом.

— Но мама, — Джилл неожиданно пожала плечами, — а зачем Зилке? Мы можем с ним сходить вдвоем.

— Ах, вот как, — Маренн рассмеялась. — Я понимаю, что его внешность произвела на тебя впечатление. Красив, не спорю. Но я надеюсь, Джилл, что Ральф никак не пострадает от этого нового знакомства.

— Ну, конечно, мама. Как можно?

— Ой-ой, — Маренн покачала головой. — Ладно. Я отпущу его на час и скажу твой номер телефона, он тебе позвонит и, думаю, с большим удовольствием составит тебе компанию.

— Спасибо мама, — Джилл допила кофе и чмокнула Маренн в щеку.

— Фрау Ким, — в коридоре послышался голос де Криниса. — Я вас жду. Здесь накопилось столько дел.

— Да, я иду. Макс. Все, Джилл, поезжай. До вечера.

— Доброе утро, профессор, — Джилл выскользнула из ее кабинета, и пока Макс не вошел, Маренн прижалась щекой к букету из белых роз, глубоко вдохнув их сладковатый запах, потом достала из кармана кителя золотое кольцо с алмазной резьбой и надела его на безымянный палец. Больше она ничего не будет скрывать. Но и объяснять особенно — тоже.

— У вас тут сад, фрау Ким, — на пороге показался де Кринис. — Благоухание на весь госпиталь. Вы меня познакомите с нашим новым сотрудником? Алекс сказал, это вы его привезли.

— Да, конечно, — Маренн с готовностью кивнула. — Мне это особенно приятно, потому что, по словам доктора Грабнера, он уже проявил себя с самой лучшей стороны. Алекс доволен. А что с эвакуацией, Макс? — поинтересовалась она, выходя вместе с профессором из кабинета. — Уже поступило распоряжение Главного управления?

— Пока нет, но Гербхардт настаивает. Я ждал вас, мы должны это срочно обсудить. Мне надо представить ему наши предложения.