18

За окном засерел рассвет. Поднявшись, Маренн взяла с пола сброшенное лоскутное покрывало, и, набросив его на обнаженное тело, подошла к окну. Было сыро, холодно, она чувствовала это, но как-то отстраненно, словно холод, сырость, вся неуютная, мрачная обстановка чулана существовали отдельно, не имея к ее ощущениям никакого отношения. Протянув руку, вытащила из пачки, лежавшей на бочке рядом с лампой, длинную черную сигарету с золотистым фильтром. Щелкнув зажигалкой, закурила. Дождь кончился. Но все стекло было залито водой. Крупные капли неторопливо скатывались вниз, оставляя узкие, извилистые дорожки. Стоя босиком на глиняном полу, она прислонилась лбом к стеклу, наблюдая за тем, как капли чертят свои узоры. Ей казалось, они похожи на ее собственные слезы, которые комом стояли в горле, и как она ни старалась их прогнать, не получалось. Повернув голову, она взглянула на Йохана — он спал, раскинувшись, заняв собой всю скромную лежанку Золтана, и на уставшем, осунувшемся после многих бессонных ночей лице, едва заметная в уголках губ, играла счастливая улыбка, как у мальчишки, который долго мечтал о чем-то, и вот мечта эта сбылась. Он заснул всего лишь полчаса назад, продержав ее всю ночь во власти своей обезоруживающей горячей страсти и блаженства. Казалось, можно расслабиться, отдаться счастью, которого она давно уже не ждала. Ее любили так, как она не могла и мечтать, и сама она испытывала чувство, глубокое и сильное, какого не знала с далекой юности. И в отличие от того, другого, которое принесло ей больше страдания, оставаясь фактически неразделенным едва ли не до последнего вздоха предмета ее любви, это было взаимным. Даже сама мысль о нем заставляла сердце стучать сильнее. Все было так, если бы не надо было уезжать, возвращаться к тому, к чему уже не хотелось возвращаться. А время таяло. Она снова услышит скрип гусениц по мокрому снегу, приедет БТР, который отвезет ее в госпиталь к Виланду. А там она узнает, что самолет из Берлина уже вылетел, а может статься, уже и ждет на аэродроме. Она положила ладонь на стекло, тонкие прожилки воды текли между ее тонких пальцев. За окном метнулась птица — усевшись с другой стороны, клюнула Маренн в ладонь, но наткнувшись на стекло, испугалась и улетела. Лежанка скрипнула. Не отрываясь от стекла, Маренн повернула голову — длинные каштановые волосы спускались вдоль ее тела, закрывая плечи и спину. Йохан смотрел на нее. В его глазах не осталось ни тени сна, взгляд был совершенно ясным и чистым. Красивые густые брови чуть сошлись над переносицей. Но в уголках губ угадывалась все та же слабая улыбка.

— Босиком на полу стоять нельзя, как доктор, ты должна знать это, — он встал и подошел к ней.

— Я знаю, — она повернулась, он поднял ее на руки.

— Еще не хватает, чтобы ты вернулась в Берлин с насморком, — сказал, поцеловав в губы. — И твой начальник, этот вежливый профессор де Кринис, больше не отпустит тебя в «Лейб-штандарт», так как будет убежден, что мы не проявили должного внимания и простудили доктора. Наверное, держали ее постоянно в снегу.

— Он ничего не подумает, — она улыбнулась, прислонившись головой к его плечу.

— У него думать не принято?

— Нет, почему же ты так думаешь о нем, — она слегка ущипнула его за палец. — Просто Макс обычно думает о другом. Он же психиатр. И, кстати, очень хороший психиатр, может быть, один из лучших, какие работают в настоящее время не только у нас в Европе, но и в Америке. Что же касается военных дел, — она улыбнулась, — тут для него, конечно, много неизвестного и совершенно неподходящая обстановка. Сам он только один раз выезжал со мной на фронт, и надо же было такому случиться, что именно в этот раз мы едва не угодили в окружение. Пришлось отбиваться от наступавших большевиков. Профессору пулей сбило фуражку с головы, он совершенно растерялся, а Штефан помогал ему выбираться из обвалившегося окопа. Макс сильно запачкал свой мундир, — она рассмеялась, — его ослепительно белые манжеты с изумрудными запонками стали черными, одна запонка потерялась. Это вообще была трагедия, потому что это был подарок его ненаглядной Федерики на юбилей свадьбы. Запонку так и не нашли. Ее потом пришлось заказывать ювелиру, чтобы Федерика ничего не заметила, иначе она просто не пережила бы утраты. В общем, в Берлин мы доставили профессора в совершеннейшем расстройстве, и с тех пор Вальтер Шелленберг строго запретил ему совать свой нос во все, что касается полевой хирургии, а заниматься только психическими расстройствами. Несмотря на то, что я и вся эта хирургия вместе со мной числимся по его отделению в клинике. Только общее руководство и не более. Так что я сама определяю, куда мне ехать, в какую дивизию, сколько там находиться, что делать. Я же отправляю и своих подчиненных, даю им задания и принимаю отчеты. Я — главный военный хирург, а Макс только подписывает мои распоряжения по этой части. Посмотрит на меня внимательно, глотнет своего любимого венского кофе с пенкой, затянется сигарой и спросит: «Вы так считаете, фрау Ким?». Я говорю: «Да, я так считаю, Макс». Он сделает вид, что подумает, я сделаю вид, что жду его ответа, но в конце концов возразить-то он мне не может, да и зачем? Ведь не делать же самому. Подписывает. «Делайте, фрау Ким, как считаете нужным». И я делаю. И пока все обходилось благополучно.

— Да, твоего профессора на войне представить трудно, — Йохан уложил ее на постель, сдернув покрывало, наклонился, целуя ее плечи. — Он весь такой, в общем, как воздушный шарик. Лучше не трогать, а то, не дай бог, лопнет.

Она откинула голову и зажмурила глаза, каждой клеточкой тела, каждым фибром своей души откликаясь и отдаваясь его ласке. Но, услышав про шарик, вдруг отстранилась и засмеялась, закрыв ладонями лицо.

— Надо же, я бы никогда так не подумала. Хотя Штефан тоже так говорил про него, «твой профессор». Вон, твой профессор тебе из окопа платочком машет.

— Он, правда, махал платком? — приподняв голову, Йохан насмешливо взглянул на нее.

— Ну, да, — она снова прислонила его голову к своей груди. — Ослепительно-белым на фоне всей грязи и разрухи. А что ему еще оставалось делать? Он же не мог вылезти из окопа. Он даже не мог себе представить, как это делается, ведь надо же как-то на коленках, локтями поработать, а потом все это будет грязное. И что дальше? Лететь грязным в Берлин? А что скажет Федерика — она же ужаснется. Вот он и махал платком, чтобы его забрали.

— И его забрали? — он сел рядом, взяв ее сигарету, затянулся. — На чем? На вертолете? Чтобы сразу по лесенке, как Мюнхаузен, и уж точно не испачкаешься, если только не упадешь или большевики не подобьют снизу. Но можно, например, потерять фуражку, если она не приклеилась к голове от страха, конечно. Хотя у него густая шевелюра, причесанная волосок к волоску.

Она с трудом сдерживалась, чтобы не смеяться громко — наверняка дети Золтана еще спят.

— Нет, Штефан приехал за ним на танке. Танки мой профессор тоже в основном видел на параде, и когда такая махина надвинулась на него, он испугался. Штефану и его товарищам пришлось под руки выводить его из окопа. В общем, впечатлений хватило. Он же как? Как Зигмунд Фрейд. Пациент ложится на кушетку, врач присаживается в изголовье, начинает задавать вопросики про детство, маму, папу, какие-то впечатления, потом сделает вывод по части комплексов и пропишет лечение. А дальше — к Фредерике на обед. А тут что, прыгай по окопам, да еще по тебе палят со всех сторон, того гляди ранят, не говоря уже о худшем. Для де Криниса слишком много переживаний.

Она собрала волосы на затылке, потом снова распустила их. Явно забыв о де Кринисе и его приключениях, Йохан смотрел на ее грудь, напрягшуюся от движений. Затем, затушив и бросив сигарету, резко притянул к себе, целуя ложбинку между грудями и небольшие упругие соски в темном ореоле. От возбуждения ее охватила дрожь. Откинув голову, она уперлась руками ему в плечи.

— Сейчас придет машина, — сказала сдавленно вполголоса.

— Придет. Но мы успеем, — обхватив ее спину, он поднял ее и усадил на себя. Она обняла его за шею и отдалась полностью захватившей ее в миг страсти, стиснув зубы и едва удерживая себя, чтобы не закричать или не выдать себя стоном.