16

Маренн молча смотрела вниз, на ускользающую под гусеницами БТРа дорогу. Сдернув перчатку, Йохан с нежностью прикоснулся пальцами к ее щеке.

— Не переживай.

— Мне страшно, — она прижалась щекой к его руке. — Мне страшно, что я отпустила ее. А если ее убьют, то мы никогда больше не увидимся.

— Ты просила ее не думать о плохом. Ее просила, а сама думаешь. Она настоящая фрейляйн, твоя вторая дочка, благородная девушка, которая не хочет, чтобы из-за нее страдали другие. Ее сестра, эти солдаты, которые были вместе с ней. Ее нельзя упрекнуть в этом.

— Я и не упрекаю ее. Я упрекаю себя. Я не нашла слов, чтобы убедить ее в обратном. Как она там с ними, совсем одна?

— Судя по тому, как она боролась за их жизнь, они ей не совсем чужие люди. Они ей друзья, а значит, она все-таки не одна. Я уверен, вы еще будете с ней вместе. Мы все будем вместе.

— Кстати, — она посмотрела на него, в глазах блестели слезы. — Я не поняла, с чего вдруг ты тоже собрался жить в Грюнвальде, да еще уверил в этом фрейляйн Натали. Она так и будет думать, что приедет в Берлин и в Грюнвальде обязательно встретит тебя.

— Ты против? — он посмотрел на нее внимательно, с нежной теплотой.

— Я не против, — она смутилась, — но…

— Тогда когда в следующий раз я приеду в Берлин, я сразу поеду к тебе. Так что не забудь оставить мне ключ от дома и заодно предупредить горничную и Джилл, чтобы они не испугались случайно.

— Наша горничная Агнесс всегда дома, когда нас нет, даже ночью, если я уехала, а Джилл на дежурстве. Так что ключ, собственно, и не нужен, — Маренн пожала плечами. — Я ничего не понимаю.

— Я расскажу тебе потом, — сказал на ухо.

— Когда приедешь в Грюнвальд?

— Думаю, еще сегодня.

БТРы въехали на окраину Дунапентеле. Когда машины остановились, Маренн спрыгнула на снег, взяла салоп и направилась в дом, чтобы отдать хозяйке. Венгерки она не увидела. Прошла в чулан, где лежала одежда, положила салоп на сундук. Дверь сзади скрипнула. Маренн обернулась. Йохан вошел вслед за ней, молча подошел сзади и обнял ее.

— Ты хочешь уехать так? Кто будет расплачиваться за унтершарфюрера?

Он сильно прижал ее бедра к себе. Она сразу почувствовала его силу и страсть и то, как все ее существо, словно вспыхнув, мгновенно откликнулось на его близость и ласку. Она поняла, что он имел в виду.

— Ах, да, те славянские женщины, которые то ли были, то ли их не было, так и не ясно. Нет, я не хочу уехать так, — она повернулась к нему и положила руки на плечи. — Я очень не хочу так уехать. Но времени нет, наверное, — добавила она неуверенно.

— Времени немного есть, — он наклонился, целуя ее.

— Я так благодарна тебе за Натали.

— Надеюсь, ты не хочешь уезжать не только потому, что благодарна.

— Нет, потому что я люблю тебя.

Она оперлась руками о сундук. Он осторожно подсадил ее. Сундук был низким и широким, с совершенно ровным, как у ящика верхом. Она сбросила шинель, расстегнула пуговицы на мундире, откинувшись назад. Он отошел и закрыл дверь на щеколду. Потом снова подошел к ней. Она смотрела в его лицо, словно погружаясь в окутавшую ее нежность. Он обнял ее, приподняв, приник поцелуем к ее расслабленным губам, расстегивая пуговицы на рубашке. Она уперлась ногами в край сундука, обхватив его шею. Он наклонил ее. На мгновение оторвавшись от ее губ, спросил негромко:

— На спину можно? Что скажет доктор? Не страшно?

— Можно, — она чуть заметно кивнула. — Все затянулось. Но даже если было бы нельзя, сейчас это не имеет значения.

Он целовал ее грудь, шею, плечи. Она словно провалилась в какую-то бездну, без времени, без ощущения реальности, все исчезло, все, что было, что происходило вокруг. Она отдалась ему с радостным, упоительным волнением. Потом, едва сдерживая дрожь, откинула голову, кусая губы, и когда страсть начала спадать, прижалась лбом к его плечу, лаская рукой коротко остриженные волосы на затылке. Он с нежностью целовал ее.

— У тебя потрясающе красивая грудь, такое нежное тело, я так тебя люблю, — он проговорил тихо, почти шепотом.

Она улыбнулась, подняла голову.

— Ким — это моя кличка, а настоящее имя Мари. Только меня давно так никто не называет.

— Мари — это самое красивое женское имя на свете. По-настоящему французское, — он поцеловал ее глаза. — Но ты не Мари. Ты родилась в Париже? Ты — Эсмеральда. Да, да. «Собор Парижской Богоматери», Виктор Гюго. Темноволосая, зеленоглазая, страстная, прекрасная. Певица, танцовщица, волшебница — в прямом смысле. Сколько людей осталось в живых благодаря твоей помощи. Вот хотя бы те, которых мы только что отвезли к русским. Они все выживут, я уверен. Ты их так заколдовала, что никакая злая сила этих русских хирургов их не возьмет. Она просто рассыплется. И меня ты заколдовала, Эсмеральда, нежная, красивая, такая тонкая, чувствительная, — он прижал ее к себе, целуя ее волосы. — Я очень любил этот роман в юности. Перечитывал много раз. И по-немецки и по-французски. Мечтал об Эсмеральде. И когда я увидел тебя в Берлине в первый раз — ты пришла на прием к Гиммлеру, и, о чудо, он чуть не сам выскочил тебя встречать, это наш-то рейхсфюрер, у которого никогда на лице не прочтешь, что он чувствует, — я только посмотрел на тебя и понял: она. Это Эсмеральда. И если бы ты работала у Гиммлера в секретариате, я бы ни секунды не сомневался, кто должен стать моей избранницей. Но прелесть Эсмеральды в том, что она — почти несбыточная мечта. Ее надо добиваться, стремиться к ней, завоевать ее. Эсмеральда не может печатать рапорты на машинке и подносить гостям кофе. Эсмеральда — это то, кем никто другой не может быть, ни одна другая женщина. Оберштурмбаннфюрер СС, главный хирург СС, и вокруг нее генералы бегают как мальчики, сам обергруппенфюрер СС Рейнхардт Гейдрих провожает ее чуть не до машины. Это — Эсмеральда. Все остальные — Флер-де-Лис, красивые, приятные, но обычные, их много. Эсмеральда — одна. И еще надо очень постараться, чтобы она тебя заметила, хотя бы сравняться с ней в звании.

— Боевые командиры рейхсфюрера склонны к романтике, — она с нежностью провела рукой по его волосам.

— Только те, кто склонен к романтике, и служат в таких дивизиях, как «Лейбштандарт», и еще не сбежали отсюда. Те, кто к ней не склонен, сидят у вас на Беркаерштрассе или на Принц-Альбрехтштрассе, занимаются разведкой, контрразведкой, чем угодно, только подальше от войны. Они достаточно рациональны, чтобы найти себе местечко потеплее, где и карьеру сделаешь быстро, и награды получишь, а рисковать жизнью не нужно, большевики далеко, сиди и мысли аналитически. Однажды попав в штаб к рейхсфюреру, они не будут писать рапорты, много рапортов, чтобы их перевели обратно в дивизию, отправляющуюся на фронт, ради какой-то там Эсмеральды. Им и Флер-де-Лис вполне хватает.

— Я тоже любила этот роман, — призналась она, прислонившись щекой к его виску. — Когда я была маленькой, я по десять раз на дню благодарила Бога за то, что я родилась в Париже и собор Парижской Богоматери — вот он, рядом. Я убегала от своей няни и пряталась в соборе, даже ночевала в нем, меня знали все служащие. Я представляла себя Эсмеральдой, как она ходила здесь, как жила. Няня у меня была немка, австрийка, ее взяли для того, чтобы я не забывала о своей второй родине, не выросла чистой француженкой, хотя ничего из этого не получилось. Она была прагматичная особа, она не понимала моих чувств, и Гюго она не любила. Всегда отчитывала меня. Но я не слушала ее и все равно убегала.

— Своенравная, как Эсмеральда. Такой и осталась.

— Да. Но в отличие от Эсмеральды мне никогда не нравился капитан Феб де Шатопер. Мне даже было обидно, что она в нем нашла. Пустота, никакого внутреннего содержания, только внешность. И мне очень было жаль горбуна, я очень, очень его жалела, мне так хотелось что-то сделать, чтобы он стал счастливее, чтобы исправить несправедливость природы, ведь у него красивая душа.

— Потому ты стала таким хорошим доктором. Ты умеешь сострадать. Это тоже природный дар. Ему не научишься ни в каких университетах. Сострадать — это ведь не значит жалеть. Это значит что-то делать, чтобы страдание исчезло. Эсмеральда, — он целовал ее волосы, глаза.

Она с нежностью отвечала на его ласку.

— А моя козочка, немецкая овчарка Вольф-Айстофель, сидит в вольере и дожидается хозяйку. Когда я вернусь в Берлин, я научу его чертить лапой имя Иоахим, как козочка чертила имя Феб.

— Это твоя собака?

— Сейчас в основном это собака Джилл. Она кормит ее и выгуливает, потому что постоянно находится в Берлине. Меня почти никогда не бывает дома.

— Но когда я буду приезжать с фронта, я надеюсь, ты будешь дома. Или мне придется навещать тебя в Шарите?

— В таком случае ночью я буду дома обязательно. В остальное время — не обещаю. Резать и зашивать — это основное мое занятие в дневное время.

— Ночью? Это меня устраивает. И сможешь даже приготовить ужин без Агнесс?

— Конечно. Я жила долго одна, без прислуги и вырастила двоих детей. Конечно, я все умею делать. У меня просто нет на это времени, потому я и пригласила Агнесс. Ведь Джилл, к сожалению, без нее не может обходиться. Тоже я виновата — не научила. А сама она не рвется. Зачем? Если есть мама и Агнесс. А почему такие вопросы?

— Потому что теперь собор Парижской Богоматери у тебя временно будет в Грюнвальде, — он улыбнулся, взглянув ей в лицо. Глаза его сияли, она испытала волнение, вдруг осознав, что он счастлив так же, как и она. Это было каким-то ошеломляющим откровением — они оба счастливы одинаково, одно чувство на двоих, как мечтаешь с юности, но случается редко. У нее не бывало прежде никогда. Всегда оставалась недоговоренность, скрытая обида, опасение, недоверие, даже страх или хотя бы робость. Теперь же счастье — и все.

— Я решил: я подам рапорт рейхсфюреру.

— Какой рапорт? — у нее перехватило дыхание.

— О разводе, — просто ответил он. — Именно поэтому я и собираюсь переехать к тебе в Грюнвальд, пока мы не устроим свой новый дом, наш собор Парижской Богоматери, если ты захочешь.

— Мне удобно и в Грюнвальде. Я уже привыкла, — в ее голосе послышалась растерянность. — Но как же… Я так понимаю, сердце белокурой Флер-де-Лис будет разбито?

— Ты о Зигурд? — он вздохнул. — Видимо, да. Но по сравнению с тобой, она… — он запнулся, подбирая слово.

— Холодная? — Маренн догадалась. — Но я так поняла, что она скандинавских кровей, и в этом нет ничего удивительного. Зато они свято верны своему долгу, преданы до гроба, обожают семью. Но, правда, семью как таковую гораздо больше, чем мужа, как мужчину.

— А француженки?

— Они тоже стараются, конечно, — Маренн улыбнулась, — хотя получается плохо, особенно насчет верности до гроба. Это правда. Но я австрийка наполовину, у меня еще есть шанс.

— Я хотел сказать, что Зигурд не так романтична, у нее прагматичный взгляд на жизнь. Конечно, все это будет для нее ударом, но вряд ли она согласится терпеть какую-то двойственность отношений. Скорее она предпочтет материальную компенсацию и мое участие в воспитании детей, чем согласиться быть обманутой. Это не в правилах наших с ней отношений, это не в моих правилах. Не в правилах жизни моей семьи. Она не останется одна, она будет искать себе новую партию и найдет. Обязательно. И будет также безупречно верна своему новому долгу, как и прежнему. Долго страдать она не станет. И вся моя семья согласится на это. Все должно быть честно, таковы наши правила.

— Германский рыцарь и французский, это все-таки не одно и то же, — заметила Маренн мягко. — Даже очень не одно и то же. Если бы Эсмеральда танцевала в Берлине, ей, наверное, повезло бы больше.

— Если я подам рейхсфюреру рапорт о разводе, что он мне скажет? — Йохан внимательно посмотрел на нее.

Маренн наклонила голову, застегивая мундир, длинные темные волосы волной скользнули вперед, закрывая лицо.

— Не знаю, — произнесла она с сомнением. — Но я не хотела бы присутствовать при том, как он будет читать этот рапорт. Я бы хотела быть в это время у фрау Марты, чтобы спрятаться за нее, когда рейхсфюрер наконец-то осознает, что происходит и что-то скажет. Я думаю, он далеко не сразу решится что-то сказать. Мне даже страшно за рейхсфюрера, — она улыбнулась, но по-прежнему смотрела вниз. — Все знают, что у него ранимое сердце. Ему вредны такие испытания.

— Почему такая реакция? Ты не арийка? — он спросил с недоумением.

— Я?! — она откинула голову, закручивая волосы в узел. — Я наполовину австрийка, наполовину француженка. По матери я австрийка, и его это устраивало до сих пор.

— Тогда что? У тебя было много мужчин? — в его голосе скользнула ревность.

— У меня нет времени на «много мужчин», — она взглянула на него с упреком. — Мне его не хватало даже на тех, которые были. И они перестали быть, — она видела, что он помрачнел. — Ты всех их знаешь, я все сказала. И как ты думаешь? Если бы у меня было много мужчин и все бы знали об этом, допустил бы меня рейхсфюрер к своим детям, с его-то пуританскими представлениями о нравственности в семье. Никогда. А я лечу их не первый год, и мы отлично ладим. Не только с детьми и фрау Мартой, но и с рейхсфюрером, — она рассмеялась.

— Тогда в чем дело?

Она помолчала, снова опустив голову. Потом сказала:

— Он уже читал один такой рапорт. И разговор был долгим и неприятным. Я уверена, Гиммлер скажет тебе так же, как он сказал Вальтеру Шелленбергу: живите так, для чего все эти формальности, не надо разрушать арийскую семью. Это при всей его пуританской нравственности, как ни странно. Пусть сохраняется фасад. А за фасадом… Конечно, нельзя. Но если очень хочется, то можно. Немножко. И это еще надо иметь в виду, что жена Шелленберга — полька, не арийка. Гиммлера как раз больше устроила бы австрийка, хотя бы по матери. Но он будет говорить, если не тебе, то мне совершенно точно, вот, посмотрите на Мюллера — он любит приводить его в пример. Он живет с фрейляйн Аккерман, та работает в ведомстве Геббельса. Никаких рапортов, все довольны, люди занимаются делом, ну и иногда любовью. А жена в Баварии с детишками. Он ее чуть не десять лет в глаза не видел, только деньги посылает, но неважно. Так он скажет и тебе, — она подняла голову, взглянула в лицо, он прочел печаль в ее взгляде. — Погуляйте, скажет рейхсфюрер, если охота. А потом вернетесь к Зигурд, штандартенфюрер, и все пройдет.

— Он не удовлетворил рапорт Шелленберга?

— Удовлетворил. Вальтер настоял на этом. Так что теперь, если рейхсфюрер получит второй рапорт, ему будет что мне сказать, это бесспорно.

— Шелленберг развелся? Почему ты не вышла за него замуж? — вопрос прозвучал напряженно.

— Потому что я не хотела, чтобы все дошло до этого, — она постаралась смягчить его ревность. — И все еще не могла окончательно порвать с Отто. Я знала, что не смогу с ним порвать, так зачем все начинать с обмана? Я решила еще подождать. И, оказалось, была права.

— Ты и сейчас любишь Отто? — смягчить явно не удавалось, она только вздохнула. Она почувствовала, как его рука, обнимающая ее талию, дрогнула, пальцы сжали кожу форменного ремня.

— Это трудно мне сказать, — она снова опустила голову. — Эта любовь давно уже превратилась в страдание. Но ты должен знать, что я чувствую, прежде чем примешь такое решение. Возможно, не нужно торопиться с браком, — она взглянула на него. — Меня и так все устраивает.

— Но меня не устраивает, — он прижал ее к себе и поцеловал в висок. — Я хочу, чтобы ты была моей женой. Я хочу, чтобы между нами все было открыто и законно. Чтобы ни от кого не надо было скрываться, ни здесь, ни тем более в Берлине. Никого не надо было обманывать. И если будет ребенок, чтобы он не был побочным, незаконным, из Лебенсборна или еще откуда-то из весьма сомнительных мест, как это нравится рейхсфюреру. Он будет моим, будет носить мою фамилию и жить в моем доме, в нашем доме. Чтобы никто ничего не посмел сказать тебе.

— Но это еще надо осилить. Я не такая молодая…

— Но одного-то ты осилишь? Как-нибудь?

— Одного, наверное, осилю. Даже ради любопытства, чтобы посмотреть, какая будет реакция в Берлине. И чтобы рейхсфюреру с Мартой не было скучно. Это любопытно. Они с ума сойдут. Но я не боюсь того, кто что скажет.

— Однако это неприятно. Я не хочу, чтобы в наших отношениях оставалось хоть что-то, что неприятно. Так что мне ответит Эсмеральда? — он с нежностью приподнял ее лицо и взглянул в глаза. — Она мне отказывает?

— Ни в коем случае. Эсмеральда согласна, — Маренн поцеловала его в нос. — Я только хочу сказать, что боевой командир — это совсем не то, что наши разведчики и контрразведчики в тылу. Ты умеешь вести наступление. Ничего не остается, как только сдаться, — упершись руками ему на плечи, она спрыгнула с сундука на пол.

Он рассмеялся.

— Значит, ты моя невеста, — он наклонился, с нежностью поцеловал в губы. — Что же касается Скорцени, — он отошел и, взглянув в окно, закурил сигарету, — и твоего начальника, бригадефюрера, и, кстати, адъютанта, которого ты почему-то забыла упомянуть, и любого унтершарфюрера, который стрелялся или не стрелялся, все равно, — он повернулся к ней, посмотрел прямо в глаза. — Я тебя ни с кем делить не буду. Какие бы у них ни были чины, звания, заслуги. Так что реши все это сама. В нашей жизни для них есть место только как для твоих друзей, не более того. Я не буду просить тебя, чтобы они исчезли совсем. Я понимаю, это невозможно, раз вы все вместе служите на Беркаерштрассе в Шестом управлении и просить, чтобы ты ушла со службы — тоже. Это было бы несправедливо по отношению ко многим моим товарищам, которым потребуется твоя помощь. Но я не смогу жить с женщиной, которой не доверяю. Ты согласна?

— Об этом не нужно предупреждать, — она слегка пожала плечами. — Я и сама не хочу от них ничего, кроме дружбы. Мне достаточно твоей любви, если она моя. Это все, о чем я бы могла мечтать.

— Она твоя, — он подошел, прижал ее голову к своему плечу, поцеловал в висок. — Только твоя, вся моя жизнь — твоя.

Потом взглянул на часы.

— Все, идем, — взял ее за руку. — Я слышу, что Шлетт разговаривает с командиром дивизии, нам пора выступать.

— А мне надо возвращаться в госпиталь. У Виланда много раненых. И наверняка еще привезли из госпиталя «Гогенштауфен».

— Только никого там не поднимай, — он направился к двери, ведя ее за собой, отбросил щеколду. — Помни о своем легком. Поручи Виланду, пусть он поднимает, ему полезна атлетическая гимнастика. Что он все стоит рядом?

— Слава богу, мне никого в нашем госпитале поднимать не нужно. Достаточно санитаров, которые тоже отнюдь не носят раненых на себе. Их подвозят на специальной каталке, чтобы не было лишнего беспокойства для раны. А я только подхожу, смотрю и назначаю лечение. Как умно все организовано. По-немецки. Иди, иди, командуй, — она проводила его до порога, — я чуть позже.

— Что? — он повернулся. — Что-то не так?

— Я совершенно счастлива, — она поцеловала его в губы.

— Тогда что? Боишься уронить честь командира? Они и так все понимают. Но такая женщин, как ты, только скорее добавит чести, чем ее унизит.

— И все-таки я подожду.

— А ты застенчивая. Несмотря на все достоинства и совершенства.

— Просто я знаю, что в нынешних обстоятельствах не стоит вертеться на переднем плане с какими-то чувствами, привлекая всеобщее внимание, а лучше спокойно, незаметно уехать и заниматься своим делом.

— Хорошо. Я прикажу, чтобы подогнали БТР Кумма. Подожди.

Он вышел. Она подошла к окну. На улице и во дворе суетились солдаты, БТРы и танки, разворачиваясь, готовились к выступлению. Ей вспомнился декабрь сорок первого года, сожженная русская деревня, снопы искр, летящие вверх, к розовеющему зарей небу. Дикие, истошные крики сгорающих заживо людей, ее отчаяние, ужас, ощущение бессилия. Это воспоминание на мгновение заслонило даже удивительные ощущения от любовной близости, которую она только что пережила.

Дверь скрипнула. Она знала, что это снова вошел он.

— Твой БТР готов.

— Их было двое, двое раненых русских солдат, — сказала она, глядя перед собой, — их нашли случайно в какой-то маленькой деревне, и, защищаясь, один из них убил нашего солдата. Я просила Отто пощадить их, позволить мне оказать им помощь. Но вместо этого он поставил их к стенке и приказал расстрелять у меня на глазах. А чтобы я больше никогда и ни о чем подобном не просила, а просто знала свое место, он согнал в сарай всех жителей деревни и приказал их сжечь, живьем. А меня заставил смотреть на это. Мне удалось спасти только одного маленького мальчика, внука хозяйки, у которой мы стояли, я отнесла его в разрушенную церковь на пригорке и отдала священнику, который там жил. Я хотела больше никогда не возвращаться в Берлин. Я хотела умереть, замерзнуть заживо, чтобы не попасть к большевикам. Стоны, плач, крики этих людей, этот запах паленого человеческого мяса — все это до сих пор часто всплывает в моей памяти, и мне опять становится страшно. А только за несколько часов до этого он любил меня. Все это сделал мужчина, который только что меня любил. А для чего? Чтобы проучить меня, показать, кто хозяин. Это понимали все офицеры и солдаты. Никому особенно не хотелось этим заниматься, ведь задание было выполнено, все возвращались в тыл, завтра — в Берлин. Но они вынуждены были выполнять его приказ. И они выполнили. Мне некуда было деться, и я вернулась. И некоторое время я даже искала оправдания для него. Но сегодня я поняла окончательно, что все, что я сделала тогда, вернувшись в Берлин, я сделала правильно.

Он подошел, взял ее за плечи, повернул к себе.

— Он заставил тебя смотреть на это?

— Да, чтобы я раз и навсегда отвыкла ему указывать. Потом он сам понял, что был неправ. Но он не ожидал, что я смогу что-то противопоставить этому, что я смогу бороться, что я уйду. Я никогда не примирюсь с этим.

— Ты боялась, что с этими ранеными в сторожке я поступлю так же? — он внимательно смотрел ей в лицо.

— Я надеялась, что нет. Надеялась всем сердцем. Едва смела надеяться. И я рада, что я не ошиблась.

— Сам того не зная, я прошел экзамен?

— Что ты, какой экзамен? — она с нежностью прикоснулась пальцами к его щеке, он взял ее пальцы, целуя. — Но ты должен знать, как это было для меня важно.

— Рейхсфюрер призывает командиров СС быть жесткими, но не жестокими. К раненым, к больным. А уж тем более к женщине, которую ты любишь, которая тебя любит.

— Я говорила ему то же самое, я просила, умоляла. Я никогда никого не просила так, даже своего отца, который значил для меня гораздо больше. Но ничего не подействовало. На него. Зато на меня — очень.

Она сдернула шинель с сундука. Опустив голову, молча прислонилась лбом к его плечу, он поцеловал ее волнистые темные волосы.

— Все это прошло, — сказал негромко, с нежностью. — Навсегда. Не думай.

Она кивнула, повернув голову, поцеловала его пальцы, лежавшие на ее плече. Он поднял ее на руки, поцеловал в губы. Донес до самой двери, потом, осторожно поставив на пол, взял за руку.

— Пойдем.

Когда она вернулась в госпиталь, доктор Виланд встретил ее неожиданным сообщением.

— Вам несколько раз звонили из Берлина, — сказал он, едва она сняла шинель и надела халат.

— Из Берлина? — Маренн повернулась, сердце дрогнуло. — Кто? Фрейляйн Джилл?

— Ваша дочь, фрейляйн Джилл тоже звонила, — Виланд по привычке протер очки. — Как она сказала, по поручению бригадефюрера Шелленберга. Потом от него же звонил адъютант бригадефюрера штурмбаннфюрер фон Фелькерзам. Потом еще звонил адъютант группенфюрера Мюллера. А полчаса назад позвонил сам группенфюрер Мюллер.

— Что он сказал? — Маренн внимательно посмотрела на Виланда, она уже понимала, что это значит.

— Ничего. Спросил, где вы.

— Что вы ответили?

— Как всегда, сказал, что вы в войсках. Он сказал, что сейчас идет на совещание к рейхсфюреру, но потом перезвонит еще раз. Просил разыскать вас и попросил быть на месте. Обязательно.

— Понятно, — Маренн вздохнула. — Значит, будем на месте. Что у нас срочно, Мартин? — она подошла к столу, просматривая карточки.

— Привезли самых тяжелых из «Гогенштауфен», — Виланд встал рядом, — их карточки вот здесь, — он пододвинул ей папку. — Бригадефюрер Стадлер сам позвонил мне и сказал, чтобы вы распорядились.

— Да, это так, — она кивнула.

— Один — крайний случай, — Виланд подал ей карточку. — Оберштурмфюрер Майер. Слепое осколочное ранение шеи с повреждением сонной артерии.

— Как давно доставили? — она взяла карточку.

— Час назад.

— Как быстро остановили кровь?

— Здесь написано в течение двух минут после ранения, придавливанием сонной артерии.

— Это хорошо.

— Сделана тампонадная повязка, артерия перекрыта на двадцать процентов. Наблюдается правосторонняя гемилегия, афазия, геморрагический шок. Случай сложный. Мне звонил их главный хирург, они сшить не могут, фрау Ким, надо ставить протез, но у них нет такого опыта. Я им сказал, что не возьмусь. Только если вы сделаете. Если нет — парень конченый.

— Я поняла, — Маренн внимательно прочитала все, что было написано в карточке. — Это действительно срочно. Пойдемте, посмотрим, Мартин. Ханс, — она подозвала санитара. — Обработать руки, маску, перчатки.

— Одну минуту, фрау.

— Оберштурмфюрера Майера — в операционную.

— Слушаюсь, фрау.

— Наркоз общий, ингаляционный с инсуфляцией закрытого контура. Искусственная вентиляция легких, — через минуту она уже подошла к раненому. — Света дайте больше, Ханс. Необходимо сделать гемотранфузию, Мартин, чтобы восстановить потерю крови. Вы согласны?

— Да, фрау Ким.

— Тогда начинайте. Группа крови, в карточке все отмечено. Кровь доставили?

— Да.

— Хорошо.

— Так, что тут? — она взяла инструмент и сделала надрез. — Я вижу яремную вену, перевязанную вместе с сонной артерией. В средней части сонной артерии пять толстых лигатур.

— Фрау Ким, группенфюрер Мюллер из Берлина, — доложил санитар. — Вас к телефону.

Она выпрямилась.

— Мартин, немедленно произведите артериографию, введите десять миллилитров контрастного вещества, концентрация тридцать пять процентов. Все лигатуры развязать. Я сейчас подойду.

Она отошла от стола, сдернула перчатки, маску. Выйдя из операционной, подошла к телефону.

— Я слушаю, Генрих.

— Ну, наконец-то здравствуйте, незаменимый доктор, — она услышала насмешливый голос Мюллера так близко и четко, как будто он сидел напротив. — Вот мы вас и нашли, не прошло и суток. Где ты застряла, Ким? То неделя, и она уже в Берлине, а тут ждем не дождемся, а тебя все нет. Эльза говорит, что ты влюбилась, наверное.

Маренн вздрогнула. Эльза как в воду смотрит, сама того не зная.

— Она придумывает, — заметила сдержанно.

— Конечно, придумывает, а что ей еще делать? — Мюллер рассмеялся. — У нее работа такая, сиди и придумывай доктору Геббельсу патриотические статьи. Все твои любимые мужчины здесь, и красавчик шеф, и Отто вчера прибыл. Они все здесь, а тебя нет, это даже странно.

«Действительно, странно, — подумала Маренн, слушая его. — Они там, а я совсем в другом месте. И вовсе не хочу возвращаться. Но главные странности для них еще впереди».

— Ладно, времени мало, — голос Мюллера стал серьезным. — У тебя наверняка какой-нибудь арийский Аполлон в обнаженном виде на операционном столе отдыхает, а ты на него любуешься. Под наркозом, на всякий случай, чтоб он ни-ни, а то шеф заругается. Я тоже ушел от Гиммлера, пока там не мои вопросы разбирают, а то можно и до вечера сидеть, всех их слушать. Вот что, Ким, по тому делу, которое мы обсуждали с тобой перед твоим отъездом. Понимаешь?

— Понимаю, — она кивнула. Речь шла об освобождении заключенных из концлагерей и передаче их под опеку эмиссаров Красного Креста.

— Дядюшка решил, — это Мюллер имел в виду Гиммлера, — что можно попробовать. Очень кулуарно, очень секретно, ну, ты знаешь, как все у него, как бы чего не вышло. Вдруг папа узнает, — речь шла о фюрере. — А папа ничего не знает, как ты догадываешься. А если узнает, всех поставит к стенке. Одна очередь, и — привет, на том свете. Кроме того, дядюшкин страшный сон, — так Мюллер обычно отзывался о Кальтенбруннере, — сильно проявляет активность, все время бегает к папе, они решили всех этих несчастных удушить как можно скорее, так что он рассылает приказы совсем иного содержания, чем дядюшка того хочет. И они уже начали что-то там творить. Так что каждый день на счету. Твой патрон связался с иностранными гостями, это он умеет — с иностранцами дело иметь, — Мюллер намекал на эмиссаров Красного Креста. — Все согласовано, приедут послезавтра. Но сама понимаешь, если до папы все это дойдет, то, поскольку все вопреки его воле, исполнителя — под трибунал и казнить. Так что, — Мюллер сделал значительную паузу, — послать мне некого. Приказать не могу, на такое дело только добровольно, но никто не хочет, все боятся. Дядя говорит, твой патрон все затеял, пусть сам и едет. Но я думаю, ты не допустишь, чтобы это осуществилось?

— Я поеду, Генрих, — она не раздумывала ни секунды. — Оформляй приказ.

— Вот умница, я на тебя рассчитывал, если честно. Значит, ты представляешь, там, возможно, из-за этого австрийца, — то есть понимай, Кальтенбруннера, — пострелять, возможно, придется. С тобой поедет опытный унтерштурмфюрер и солдаты, даю аж тридцать человек. Мало ли что. Бери их под свою команду. Это ты умеешь, я знаю. Документы мы с твоим патроном все сделаем. Насчет гостей я тебе сообщил, они будут послезавтра. Так что у тебя сутки, все заканчивай там, и сюда. За тобой пришлют самолет. Солдаты и мой адъютант с документами будут ждать на аэродроме. Прямо оттуда берешь гостей и по первому адресу. Я на тебя надеюсь, Ким. Ясно?

— Так точно, группенфюрер.

— Молодец, жду. Насчет папы, — он усмехнулся, — ты, конечно, в уме держи, но ничего, прикроем, все ведь через меня пойдет, и к австрийцу тоже, проконтролируем.

— Я поняла, Генрих.

— До встречи. После того как все благополучно закончится. Хайль Гитлер!

Связь прервалась. Маренн положила трубку. Поправив шапочку на волосах, вернулась в операционную.

— Ханс, — приказала санитару, — маску и перчатки. Как дела, Мартин?

— Яремная вена интактна, — сообщил Виланд, — а на передненаружной поверхности артерии обнаружено повреждение длиной около пятнадцати сантиметров. Средний слой артерии в этом месте полностью размозжен. Вы уезжаете, фрау Ким? — он посмотрел на нее поверх очков. — По приказу у вас еще шесть дней.

— Это государственная необходимость, Мартин. Мне надо срочно вернуться в Берлин, — ответила она.

— Когда?

— Завтра. Не отвлекайтесь, Мартин.

— Йохан ничего не знает?

— Мартин, смотрите на больного, — она сердито сдвинула брови. — Будем производить резекцию поврежденного участка. Приготовьте зажимы.

— Но вы не можете уехать просто так, не сказав Йохану.

— Мартин, если я ему скажу, — Маренн вздохнула, — боюсь, я не смогу уехать вообще. А дело действительно важное. От моей миссии зависят жизни многих и многих людей.

— Какие могут быть дела государственной важности…

— Мартин, следите за дыханием раненого, вы слишком взволнованы не по делу.

— Да, конечно, но ваше дело — лечить раненых солдат и офицеров. Я всегда считал, что наше германское общество, это общество мужчин-рыцарей, которое дает женщине право быть женщиной, быть любимой, чтобы ей восхищались, носили на руках, больше ничего. Ну, если она хочет поработать, заняться наукой — то пожалуйста, но вовсе не обязательно. Какие дела государственной важности? — он пожал плечами. — Вы как хотите, фрау Ким, — он вдруг заявил решительно, — я сам скажу Йохану. Он мой друг, я не смогу смотреть ему в глаза. Я знал, что вы уезжаете, и не сказал.

— Мартин, вы прямо сейчас хотите это сделать? — она подняла голову и пристально посмотрела на доктора. — Во-первых, я вам запрещаю отлучаться во время операции. Во-вторых, подберите, пожалуйста, трубку чуть меньшего диаметра, чем артерия, я сейчас буду ее вшивать, и прошу не отвлекать меня совершенно никчемными на данную минуту разговорами. У нас нет времени. Нам надо как можно скорее восстановить кровообращение, чтобы это не привело к необратимым изменениям в коре головного мозга. Вы же говорите мне о всякой ерунде.

— Йохан — это ерунда? — доктор чуть не уронил очки.

Она осеклась.

— Нет, конечно. Простите, Мартин. Но оберштурмфюрер Майер, которого мы оперируем, сейчас важнее. Вы подобрали протез? Благодарю. Вот смотрите, я сшиваю протез сначала с проксимальным, а затем с дистальным концом артерии. Дистальный конец не ушиваю полностью, оставляю отверстие, через которое будет извлечен внутренний протез. Все остальное блокирую кровоостанавливающим зажимом. Мартин, куда вы? Куда вы направились?

Он на мгновение остановился у двери, повернулся.

— Через полчаса начнется общее наступление, — произнес как-то сдавленно, грустно. — У нас уже не будет возможности сказать ему.

— Мартин, вернитесь в операционную.

— Вы все сделаете и без меня, фрау Ким.

— Но… Ханс, скажите доктору Виланду, чтобы он немедленно вернулся, — приказала она санитару. — Мне нужна его помощь.

Но санитар тоже явно не торопился исполнять ее поручение.

— Йохан, да, это я, — через мгновение она уже услышала голос доктора в соседней комнате. — Йохан, фрау Ким уезжает в Берлин. Я не знаю, почему. Я просто решил, что ты это должен знать.

— Ханс, пожалуйста, следите за каротидной циркуляцией крови, она должна восстановиться полностью, — Маренн отошла от стола. — Доктор Виланд сейчас придет.

Сдернув маску и перчатки, она вышла в соседнюю комнату.

— Дайте мне трубку, Мартин. И идите к больному. Как только циркуляция крови наладится, отключайте приборы и можете выводить его из наркоза. Подготовьте документы на отправку оберштурмфюрера в Берлин. В Шарите мы заменим этот первый внутренний протез на другой, который восполнит дефект артерии по всей длине. Сейчас он будет немного хрипеть, это не страшно, появится головная боль, особенно в левой части. Но это только после операции. В дальнейшем все наладится. Ступайте.

Она взяла трубку, подождала, пока за Виландом закроется дверь.

— Йохан, — произнесла негромко, и сама не услышала свой голос, на другой стороне ревели моторы, слышались звуки отдаленной канонады.

— Мартин сказал, ты уезжаешь в Берлин, Мари, — его голос терялся за все нарастающим гулом.

Он назвал ее настоящим именем, и у нее дрогнуло, сжалось сердце. Она вдруг поняла, ближе, дороже, роднее никого нет, между ними уже нет тайн, они — одно.

— Это правда?

— Да, я уезжаю, Йохан. В Берлин.

Он помолчал. Потом спросил неожиданно холодно:

— Когда?

В его голосе она вдруг почувствовала отчужденность, она точно порезалась случайно, так стало больно, и растерялась — отчего?

— Завтра самолет.

— Я не могу оставить полк, мы начинаем наступление, мы не увидимся.

Он только что говорил так, будто все тепло его чувства к ней, вся горячность его страсти, его молодости сконцентрировались в нескольких словах. А теперь — другой, чужой и будто незнакомый человек.

— Я понимаю, да.

Что она еще могла ответить ему?

— Я тоже не могу, много раненых.

— Конечно. Счастливо.

Связь оборвалась. Она положила трубку. Что он подумал? Она только сейчас догадалась, что, конечно, совсем не то, что она хотела бы. Ему было ничего не известно ни о ее договоренности с Мюллером, ни о перемещении узников концлагерей. Он подумал, что она бежит от него, она решила вернуться к Скорцени. Неужели так? Да, так. Именно так он и подумал. А она — не подумала ни о чем, кроме того, что ей надо уехать, и все. А если бы она уехала, и он вообще ничего не знал? Виланд прав — так нельзя, это даже как-то недостойно. Сбежать, пока он и его солдаты рискуют жизнью, чтобы добиться для Германии решающей победы, может быть, перелома в судьбе страны. В этот самый момент просто сбежать, тихо сесть в самолет — и как будто ничего и не было. Ну, погуляли, вот и все. А теперь — по домам. Так было, конечно, легче, но выходило — ужасно. Она не раз делала так, но по отношению к нему — не могла. Опустив голову, Маренн снова направилась в операционную.

— Мартин, это что, заговор? — строго спросила доктора с самого порога. — Как больной?

— Состояние стабильное, фрау, — ответил тот. — Просыпается.

— Отвезите в палату. Кто следующий?

— Фрау Ким, я не послушал вас, — Виланд подошел к ней, — простите меня. Я знаю, что так нельзя. Но я же вижу, вы чуть не плачете, — у нее в глазах действительно стояли слезы.

— Плачу я или не плачу, это не имеет значения, Мартин, — мягко ответила она. — Это никак не влияет на то, что мы с вами делаем. Что мы должны делать.

Санитары вывезли раненого. На несколько минут они с Виландом остались одни.

— Он подумал, что я уезжаю в Берлин к прежнему любовнику, — сказала она и вдруг, резко повернувшись, снова вышла в соседнюю комнату. Подойдя к окну, закурила сигарету.

— Он не знает, что вас вызвал группенфюрер Мюллер? — Виланд подошел к ней сзади. — Так скажите ему. А лучше поезжайте к нему сейчас. Езжайте, фрау Ким, — он осторожно прикоснулся рукой к ее плечу. — Несколько часов я справлюсь один. Вы будете жалеть, что не увиделись с ним. Хотите, я снова позвоню Кумму?

— Вы мой добрый ангел, Мартин, — она улыбнулась и взглянула на него блестящими от слез глазами, похожими на застывшие кусочки зеленой яшмы, стряхнула пепел с сигареты в пепельницу. — Но подумайте сами, куда я поеду? Начинается массированная танковая атака. Бегать между БТРами и «пантерами» смешно. Я даже не сообразила сказать про Мюллера и про то, что меня вызывают. Он подумал, что я все решила сама.

— Поезжайте, фрау Ким.

— Нет, я не девочка шестнадцати лет, чтоб позволять себе такие глупости, — она покачала головой. — Да и в шестнадцать лет не позволяла, будьте уверены. Кроме того, у нас с вами много работы. Я не позволила себе уйти из госпиталя даже когда узнала, что мой сын погиб.

— Но это другое дело, — доктор взял ее за плечи и повернул к себе. — Это совсем другое дело. Когда погиб ваш Штефан, это была трагедия, конец целого куска жизни, потом долгое затишье, безвременье, только теперь, возможно, начинается новая жизнь, в которой опять все будет хорошо. Она будет счастливой для вас и для Йохана, я уверен.

— Какое начало, Мартин? — Маренн пожала плечами. — Чего? Вы фантазируете, Мартин. Вы забыли, где большевики? Это почти конец.

— Какое дело мне до большевиков, если я точно знаю, что Йохан уже на окраине Будапешта, он сбросит их в канал, и путь будет открыт. Если мы возьмем Будапешт, то и Берлин тоже отстоим. Появится новая энергия, надежда. Да любая женщина на вашем месте, если бы такой мужчина полюбил ее, признался ей в любви… Так завоевывают только женщину, которую любят, и даже не просто любят, с ума по ней сходят. На какую-нибудь другую, на пару дней, для фронтового романа, чтобы развлечься, тратиться не станут, что-то этакое придумывать. Но вы, вы снова промолчите, вы принесете себя в жертву. Ладно, как-нибудь обойдется. Пусть будет, что будет. Вы будете молча страдать, и он будет страдать, может быть, забудет на некоторое время, но потом все равно будет страдать. Всего не забудешь, вас не забудешь, фрау Ким, это уж теперь до смерти. Вы принесете в жертву свою жизнь, его жизнь. Вы оба будете несчастны. Но зато другие, конечно, выздоровеют, поправятся и будут счастливы вполне. Вы всегда так делаете, я заметил. Вот оберштурмфюрер Майер из «Гогенштауфен», он же был труп, но благодаря вам он выживет. И другие выживут. А Йохан будет думать, что вы ему отказали и уехали в Берлин к прежнему любовнику налаживать с ним отношения после короткой размолвки. После того как развлеклись тут слегка, на Балатоне, в перерыве между боями. Это справедливо? Это соответствует истине?

— Я поклялась на Библии, что что бы ни происходило в моей жизни, я буду всегда свято выполнять мой долг, — Маренн потушила сигарету в пепельнице. — Я сделала это однажды, в ранней юности, и никогда не изменила клятве. У нас с вами, Мартин, не та профессия, чтобы менять свои принципы как перчатки, чтобы пренебрегать жизнью людей, даже если собственная жизнь летит к черту. Тем более теперь, когда идет крупное наступление. Когда решается судьба Германии. За ваши слова я очень признательна вам, Мартин, — она ласково притронулась к руке доктора. — Мне сейчас крайне необходима поддержка друга. Вы настоящий, чуткий друг. Но давайте вернемся к нашей службе. Скажите Хансу, пусть следующего раненого везут в операционную.

— Если вы не можете сделать хоть что-то для себя сами, я сделаю это, — доктор решительно снял трубку.

— Что вы позволяете себе, Мартин?! — она протянула руку, чтобы остановить его, но он отвернулся от нее.

— Йохан, — у нее перехватило дыхание. — Да, это я, я мешаю? Послушай меня. У меня здесь тоже есть, чем заняться. Я хочу сказать, пока она была у тебя, ей звонили десять раз из Берлина. Нет, при чем здесь Скорцени? Группенфюрер Мюллер, он вызывает ее в Берлин, срочно. Я не знаю, для чего. Боже, что это за рев? «Королевские тигры»? Они возглавят атаку? Понятно. Да, я заканчиваю, заканчиваю…

— Дайте, — Маренн вдруг шагнула вперед, взяла у него трубку, сказала резко, без обращений, без вступлений, лишь бы не выдать дрожь в голосе, не показать, что еле сдерживает слезы. — Ночью я буду ждать тебя в сторожке у того венгра, — все как-то вышло неожиданно, откуда все это пришло ей в голову, еще секунду назад она не думала о Золтане и ждать не собиралась.

— Я не приеду, Ким, я не могу, мы атакуем, — она едва различала его голос.

— Если ты не приедешь, я напишу все, что думала о тебе, пока ждала, и оставлю Золтану свое письмо. Если не завтра, то когда ты войдешь в Будапешт, когда наступит передышка, ты приедешь к нему, а меня здесь уже не будет, ты возьмешь это письмо, и, прочитав, ты услышишь мой голос. Ты все узнаешь обо мне, о том, что было в моем сердце этой ночью. Оставайся в живых.

— Не жди, не надо. Я не приеду. И когда войду в Будапешт, если войду, тоже.

— Я буду ждать.

— Не жди.

Она поперхнулась, комок встал в горле. Закашлялась, выронила трубку, задыхаясь от отчаяния. Виланд подхватил трубку на лету, взял Маренн под руку.

— Успокойтесь, фрау Ким. Йохан! Все, отключилось.

Маренн отошла к окну, приложила салфетку к глазам. Ей не хотелось, чтобы Мартин видел ее слезы. Но он и так все понял.

— Я думаю, он приедет, — сказал мягко, положив руку поверх ее руки, которой она опиралась на стол. — Если все пойдет как надо, они до ночи доделают их, и он сможет отлучиться. Я очень надеюсь на это.

— Благодарю вас, Мартин, — она покачала головой. — Но не надо было звонить второй раз. Это все только вызывает раздражение. Давайте, кто у нас следующий, — она повернулась. — Ханс, — позвала санитара, — что вы там стоите в дверях? Я же сказала, везите раненого на осмотр. Кстати, Мартин, — спросила, направляясь в операционную, — вам что-нибудь известно о таком радикальном средстве лечения как мазь из дегтя с касторкой? — лишь бы только сменить тему, лишь бы не было так тяжело.

— Что-что, простите? — Виланд взглянул на нее с недоумением. — Это от чего? От запоров?

— Это чудодейственная мазь, по мнению русских врачей. Намажешь — и она сама все делает. Хирург уже не нужен.

— А что она делает? — Виланд даже остановился.

— Но как что? То, что вы и думаете, Мартин. Загрязнение, нагноение, гангрена, токсический шок, смерть. Все очень быстро. Нет человека — нет болезни, и ранения тоже нет, считай, поправился. На том свете — все здоровые, сами понимаете.

— Это ужас какой-то, — доктор пожал плечами. — Откуда вы взяли это, фрау Ким?

— Да, вот пришлось столкнуться.

— Где?

— На примере одного раненого русского солдата. Представьте, у них так принято всех лечить. И все. И никакого наркоза вообще.

— Вы меня пугаете, фрау Ким.

— Я и сама испугалась, как только представила, что это может быть. Так, — она подошла к столу, взяла карточку раненого. — Обершарфюрер Ханс Фолль дивизия СС «Гогенштауфен». Осколочное ранение спины. Я смотрю, что-то уже было сделано, Мартин?

— Так точно, фрау. Еще в их госпитале. Они обнаружили в левой плевральной полости около трех литров крови, — доложил доктор.

— Кровь откачали?

— Да, и сделали реинфузию. Однако источник кровотечения не обнаружили. Вскрыли перикард, повреждений сердца не наблюдается. Излазили все средостение. Кровь идет и идет, набегает очень быстро. Едва успеваем перегонять ее обратно.

— Ясно. Что ж, Мартин, будем смотреть, где источник кровотечения, — она наклонилась над раненым. — Его надо блокировать как можно скорее. Дайте свет, Ханс. Я думаю, необходимо сделать более широкий разрез. Как полагаете?

— Я согласен, фрау Ким.

— Тогда давайте наркоз. Мартин, мне кажется, это третье межреберье вблизи позвоночника, смотрите сюда, видите? Задета артерия. Согласны?

— Позвольте взглянуть… Совершенно точно.

— Замечательно. Источник кровотечения блокировать, все вычистить, зашить наглухо. Дальше.

— Наш «Лейбштандарт». Второй панцергренадерский батальон. Оберштурмфюрер Вольфганг Шеффер. Ранение подчелюстной области. Пульс девяносто, давление сто пятьдесят на девяносто. Кожные покровы розоватые, влажные. Мы развели края раны — целый фонтан крови, едва остановили.

— Вероятно, повреждение яремной вены?

— Да, и затылочной артерии. Сделали наркоз, пытались вставить трубку — сразу начались спазмы бронхов.

— Спазмы? Сильные?

— Сильные, фрау Ким.

— Бронхиальное дерево санировали? Это опасно, может развиться аспирационная пневмония, это реальная угроза дальнейшей жизнеспособности всего организма. Скорее всего, аэробное заражение, через раневый канал микробы проникли внутрь. Какая частота дыхания?

— Более двадцати в минуту.

— Так, немедленно искусственная вентиляция. Рентген легких и бронхоскопию. Если имеет место абсцесс, будем оперировать. Пока антибактериальная терапия, сульфаниламид пятьсот граммов каждые четыре часа.

— Так вы поедете к этому венгру, фрау Ким? — Виланд вдруг поднял голову и внимательно посмотрел на нее. — Я уверен, Йохан приедет, как только сможет. И если он приедет, а вас нет…

— Мартин, — она хотела рассердиться, но не получилось, поэтому только вздохнула и покачала головой. — Я поеду, поеду. Не сомневайтесь. Как я могу не поехать, если даже вы настаиваете? Но только сейчас, пожалуйста, Мартин, не отвлекайтесь, записывайте то, что я вам говорю. И немедленно приступайте к лечению.

— Я готов, фрау Ким.

— Ну, наконец-то. Я думала, сегодня уже этого не случится.