Часть 1.
ПОСЛЕДНЯЯ КНЯГИНЯ

Когда грянула война, Лиза Голицына была на даче под Ленинградом, где она готовилась к выпускному концерту в консерватории. Сестру она отправила на Юг, к старому сотоварищу отца по службе — пусть отдохнет перед вступительными экзаменами. Узнав о начале боевых действий, Лиза не сразу решилась уехать с дачи, все надеялась, что война быстро закончится и немцев погонят прочь, как бодро обещали в газетах и по радио главные советские лидеры. Когда же она наконец поняла, что надо срочно возвращаться в город, налеты немецкой авиации участились, и поезд, на котором ехала Лиза с гувернанткой Фру, разбомбили. В суматохе Фру потерялась. Разыскивая ее, Лиза вернулась на дачу, но там уже были немцы. В надежде отыскать гувернантку и добраться до ближайшего населенного пункта, где можно было бы сесть на другой эшелон, Лиза оказалась в Луге, наводненной беженцами и отступающими частями. Немцы подходили к городу, и на подступах шли ожесточенные бои.

С одной из разбитых частей Лиза очутилась в немецком тылу, позади прорвавшихся танков генерала Кюхлера, которые устремились к Ленинграду. О возвращении в город уже не могло быть и речи. Сначала еще теплилась надежда — перейти линию фронта, но вскоре и она угасла. Лиза поняла с устрашающей очевидностью: пришла беда, которая объединяет всех, обиженных и обласканных советской властью, рабочих и так называемую интеллигенцию. Теперь каждый должен, забыв о прежних планах, внести свою лепту в защиту Родины. А обижаться на советскую власть у Лизы Голицыной были причины. Отца ее арестовали в тридцать седьмом, с тех пор она не имела о нем никаких известий. Остались с младшей сестрой Натальей вдвоем — мать умерла за пять лет до того события от тяжелой болезни.

В лесах под Лугой началась для Лизы партизанская жизнь. Она очень беспокоилась за сестру — не знала, удалось ли Наталье вернуться в Ленинград, и очень надеялась, что немцев все-таки не пустят к Волге. Партизанский отряд быстро разрастался за счет жителей окрестных деревень и городков, бежавших от оккупантов. Кочуя по лесам осенью сорок первого года, отряд стал лагерем недалеко от Ивангорода, на самой границе с Эстонией. Лиза освоила несколько новых для себя профессий: работала связисткой, переводчицей, санитаркой. Приходилось ей принимать участие и в боевых операциях. Суровая партизанская действительность требовала немалых жертв: Лиза с отчаянием замечала, как черствеют и портятся ее руки, страшась, что они уже никогда не прикоснутся к инструменту. Она никому не рассказывала ни о своем дворянском происхождении, ни, тем более, о том, что она — дочь репрессированного комбрига. Даже фамилию сменила — назвалась Голиковой, благо документов у нее не было — остались в разбомбленном поезде. Девушка боялась вызвать подозрительность, от которой настрадалась перед войной. Но как оказалось, от советской власти не спрячешься — она вспомнила о Лизе, как о многих «бывших», когда стало очень нужно и страшно.

Однажды начальник разведки отряда вызвал ее к себе и, приказав ординарцу выйти из землянки, огорошил новостью:

— А я узнал, Елизавета Григорьевна, что ты, оказывается, к княжескому семейству отношение имеешь?

Лиза похолодела: «Все, конец», — мелькнула в голове отчаянная мысль.

Однако комиссар удивил ее еще больше, когда даже не спросил, почему она назвалась Голиковой. И в том Лизе очень повезло, поскольку особистам повсюду мерещились шпионы, и при малейшем подозрении человека легко обвиняли в предательстве и отправляли под расстрел. Но, как оказалось позже, у комиссара был другой интерес основания и даже особые полномочия.

Выяснилось, что благородные предки Лизы, о которых она и упоминать боялась, вдруг в лихую годину очень понадобились советской власти, которая безжалостно расправлялась с с «бывшими» до войны. Информация о Лизе поступила комиссару из Москвы, и притом — распоряжение: привлечь девушку для выполнения специального задания. Лизе предстояло отправиться сначала в Таллинн, а оттуда, — если гестапо позволит, — в Кенигсберг, где находился центр подготовки немецкой агентуры для засылки в тыл Советам. Выдавать себя она должна была за ярую противницу советского строя, пострадавшую от власти большевиков. На первом этапе главная задача — добиться у немцев доверия, поступить к ним на службу. Партизанам, но более того — Москве! — очень нужен был в Кенигсберге свой человек, и операцию контролировали из центра.

Выбора не было, предложение имело форму приказа. Конечно, Лизе никогда не приходилось выполнять подобную миссию, это в Москве учитывали и прислали подробные инструкции. Однако иного кандидата не было. Дочь репрессированного комбрига получила прекрасное воспитание и образование — она свободно говорила по-немецки, по-английски и по-французски. Имела заметную, благородную внешность — высокая, стройная фигура, длинные светло-русые волосы, изящный овал лица, большие глаза. Не рабоче-крестьянская косточка — сразу видно. Комар носа не подточит.

На подготовку операции ушло два месяца. Лиза получила связи, пароли и явки, научилась обращаться со всем этим незнакомым ей прежде «хозяйством» и в середине октября сорок первого года объявилась в Таллинне. Как ни странно, но ей повезло — немцы очень быстро приняли ее на службу и определили в секретариат, — вот удача! — местного отделения армейской разведки — абвера. Вероятно, что «легенда» на самом деле была безупречна. Все факты, подвергшиеся проверке, подтвердились. И знаменитые предки благородных кровей, и родство с дворянскими фамилиями Европы, и репрессированный отец, и ущемление в правах… Аристократическая внешность «фрейлян» тоже играла роль, это сразу привлекло к ней немало поклонников, которые далеко не всегда руководствовались только личным интересом. И понимая это, Лиза старалась с холодной вежливостью держать офицеров на расстоянии. Она с первых дней проявила себя как очень дисциплинированная и исполнительная особа — немцы это ценили высоко. И что уж окончательно покорило ее новых сослуживцев — она обладала несомненным талантом пианистки.

Постепенно Лизу стали привлекать к секретным операциям, а также к работе с русскими, которые соглашались сотрудничать с немецкими властями. Их готовили к засылке в советский тыл: в Таллинне располагался филиал кенигсбергского центра, и это для Лизы оказалось второй, очень крупной удачей. Вскоре появилась и первая информация, которую необходимо было переправить своим. Отправляясь на встречу с партизанским агентом, Лиза сильно волновалась, опасаясь слежки, но все обошлось благополучно. Во всяком случае, ей так казалось. Опасность подкарауливала ее совсем с другой стороны. Проработав в абвере совсем короткий срок, она не сразу поняла, что немецкие спецслужбы, — как и многие другие — представляют собой этакий змеиный клубок, где одна ветвь разведки старается «удушить» другую.

В Таллинне шла жесткая подковерная борьба между абвером и гестапо. Намереваясь перехватить у абвера инициативу в работе с агентурой, местное гестапо постоянно интриговало, тайно поддерживаемое Берлином, чтобы скомпрометировать руководителей армейской разведки. Неожиданно Лиза стала объектом его интереса — гестапо собиралось использовать ее в своей секретной деятельности, но для начала решило припугнуть.

Однажды ночью Лизу арестовали. Она испугалась: неужели гестапо стало известно о ее подпольной деятельности, которая только началась? В этом случае есть риск погубить всю разведывательную сеть в городе, замкнутую теперь на нее. Но во время допроса выяснилось, что гестапо интересует другое — сведения о работе обер-лейтенанта Замера, прибывшего накануне из Берлина со специальным заданием Канариса. Лиза переводила ему на нескольких допросах.

Допрашивали фрейлян Голицыну грубо — не церемонились. Светили ярким светом в глаза, выбивали из-под нее стул, бросали на холодный, грязный пол камеры. Понимая, что любая оплошность в гестапо может стоить ей доверия в абвере, а значит, ставит под угрозу цели, поставленные перед ней командованием, Лиза вытерпела все, не проронив ни слова. Она готовилась к худшему, но, обругав, ее отпустили. Вытолкнули на улицу под проливной дождь. Пройдя несколько шагов, она обессиленно прислонилась спиной к стене здания, в котором ее только что допрашивали. От перенапряжения звенело у шах — все плыло перед глазами. Последнее, что она различила — свет фар приближающегося автомобиля сквозь стену дождя. Машина подъехала, из нее вышел офицер в полевой, пехотной форме. Больше Лиза не видела ничего — сознание покинуло ее.

Очнулась она в чужой, незнакомой комнате. Лиза лежала на диване, укрытая теплым пледом. Приподняв голову, огляделась — комната напоминала гостиничную, со скудной, казенной обстановкой. Но как она очутилась здесь? Лиза почти ничего не помнила. Перед глазами снова всплыло злое лицо эсэсовского штурмбанфюрера, который допрашивал ее, резкий свет лампы в лицо… В комнате было тихо. Потом послышались шаги — кто-то вошел. Лиза поспешно поднялась и села на диване. Напротив нее, рядом с радиоприемником и торшером, мягко освещавшим комнату, стоял незнакомый офицер. Он невозмутимо разливал виски в два бокала, то, что Лиза очнулась и смотрит на него, казалось, не произвело на него никакого впечатления. Этого человека Лиза прежде не видела, хотя кое-кого она встречала в ресторанах и казино города. Ей почему-то казалось, что если бы он встретился ей — она бы его запомнила обязательно. Офицер повернулся. Взяв бокалы, подошел к ней. Протянул Лизе виски:

— Выпейте, — предложил он почти равнодушно.

— Я не хочу, — отказалась девушка.

— Выпейте, — спокойно повторил он, — а то простудитесь.

Лиза осторожно пригубила напиток, затем спросила:

— Кто вы?

Он придвинул кресло к дивану, представился сухо:

— Лейтенант Рудольф Крестен, дивизия «Дас Райх». Мы стоим здесь на переформировании.

Лиза улыбнулась:

— Меня зовут Лиза. Я так и поняла, что вы не местный.

— А вы здесь знаете всех? — поинтересовался он, усаживаясь напротив.

— Почти. Лица, которые часто встречаются, запоминаю, хотя по именам — лишь немногих. А вас я прежде не видела в Таллинне, в тех местах, которые посещают немецкие офицеры, — уточнила она быстро.

— Извините, я был на фронте, — сдержанно, одними губами улыбнулся офицер, — вы служите?

— Да.

— Надеюсь, не в том здании, около которого я вас обнаружил? — в его голосе просквозила явная ирония.

— Нет, я работаю в абвер-команде, — Лиза, смутившись, потупилась. — Переводчицей.

— А, — незнакомец усмехнулся, — а я думал, вас так после службы «проводили», что даже ноги не несли, — он тихо засмеялся. — Позвольте, я закурю, — спросил он, доставая из кармана портсигар.

— Пожалуйста, — девушка пожала плечами, слегка озадаченная.

Он щелкнул зажигалкой, прикуривая сигарету. Огонек осветил его лицо. Молодое, с жесткими арийскими чертами: безукоризненный нос, без малейшей горбинки, ровный и прямой, большие, светлые глаза Лейтенант взглянул на нее, — Лиза вздрогнула: мертвенная неподвижность его глаз до несуразности контрастировала с молодостью его лица. Взгляд — жесткий, прямой, проницательный. Просто бестрепетный «белокурый бог», восхваляемый геббельсовской пропагандой. Лизу охватил озноб, мурашки побежали по телу, как-то неотвратимо, безысходно заныло сердце. Но «белокурый бог» смягчился. Взгляд его внезапно потеплел. Затянувшись сигаретой, он откинулся на спинку кресла и, положив ногу на ногу, курил, молча наблюдая за ней.

— Я сам служу в СС, — наконец, прервав молчание, произнес офицер. — Но не пугайтесь. Дивизия «Дас Райх» — это войсковая часть, мы не занимаемся слежкой, не ловим шпионов и всякого рода неблагонадежных, а также далеки от склок с командой адмирала Канариса. Нам некогда, у нас дела иного рода. Не знаю уж, чем вы досадили гестапо, но они явно перестарались с вами. Не буду спрашивать, в чем суть, меня это не касается, — теплый огонек в его глазах снова потух. — Если вы желаете, фрейлян, я могу отвезти вас домой, — холодно предложил он.

— Да, да, — заторопилась Лиза, — я покажу, куда. — Откинув плед, она быстрым движением оправила одежду. Лейтенант галантно предложил ей пальто — промокшее насквозь, оно даже успело немного просохнуть. — Благодарю, — Лиза заставила себя улыбнуться, чувствуя явную скованность.

С одной стороны, она была признательна ему, но с другой — почему-то он внушал ей страх. Как никто прежде, ни фашисты, ни чекисты. Она никак не могла объяснить себе этого обстоятельства — оно словно существовало отдельно от нее, грозное, непонятное, странное. Ей было трудно говорить с ним — не находились ни мысли, ни слова, хотя она никогда не испытывала трудностей в общении — помогало воспитание.

В полном молчании лейтенант Крестен довез ее до дома, где на жалованье, получаемое в абвере, Лиза снимала две комнаты у пожилой хозяйки-эстонки. Видимо, понимая ее настроение, Крестен всю дорогу сосредоточенно молчал. Только прощаясь у дверей, поцеловал руку и предложил:

— Возможно, фрейлян, вы не откажетесь поужинать со мной. Весь день я занят в части. Но вечером имею свободное время в городе. Я приглашаю вас, — и тут же иронично прибавил, — надеюсь, ваши сослуживцы и новые знакомцы из гестапо не станут вас сильно ревновать? Вы согласны? — он без доли смущения посмотрел ей прямо в лицо.

— Да, конечно, — ответила она тихо, не отводя взгляда.

Почему она так сказала? Ведь всего мгновение назад Лиза желала расстаться с ним как можно скорее. А теперь с удивлением понимает, что хочет снова увидеться с ним. Даже обрадовалась. Как странно… Оставшись одна, Лиза не сомкнула глаз до самого рассвета, усталость, мрачные воспоминания о пребывании в гестапо, предвкушение неприятного разговора с начальством грядущим днем — все куда-то ушло, а больше не беспокоило. Расхаживая по маленькой комнатке от окна до крытой вышитым покрывалом кровати, она ощущала незнакомое ей прежде смятение — словно случилось нечто важное, и одновременно пугающее, но она еще не понимала толком, что. Прислушиваясь к шуму дождя за окном, она вспоминала своего ночного знакомца: как он закуривает сигарету и в дрожащем пламени зажигалки — холодный взгляд темно-серых глаз. Что он подумал о ней? Наверняка понял, что она русская, но не подал вида, словно не заметил. Почему? Лиза испугалась и готова была отказаться от назначенной встречи. Но такой оборот не мог не вызвать у лейтенанта подозрения, чего она не могла допустить. «Из маленьких подозрений рождаются очень большие догадки, — говорил ей наставник — чекист Симаков. — Ни одной, даже самой незначительной, зацепки нельзя давать противнику по халатности, тем более такому зубастому, как абвер или гестапо. Все должно быть так, Елизавета Григорьевна, чтобы комар носа не подточил». Так что, коли согласилась — отступать нельзя, хотя было предчувствие, что Крестен осложнит ее положение, и без того непростое и весьма шаткое.

Весь следующий день она не думала о предстоящей встрече — ее переполняли волнение и тревога, связанные с иными обстоятельствами. К ее удивлению, о происшествии в гестапо никто не вспоминал, хотя, как предполагала Лиза по неопытности, такой случай должен бы стать центральным событием в абвер-команде. Она колебалась, докладывать начальству о том, что произошло, или нет. В конце концов решила доложить. На всякий случай. Пусть ее сочтут наивной, зато никто потом не обвинит, что она что-то утаила от своих шефов. Как и предполагала Лиза, ее рапорт восприняли с холодным участием, но по реакции высших офицеров Лиза поняла, что они даже удовлетворены столь откровенным рассказом о пережитом ею ночном кошмаре. Ей сдержанно посочувствовали, слегка возмутились, обещали разобраться. Но у Лизы создалось устойчивое впечатление, что начальство вовсе не было удивлено происшедшим. То ли подобный «обмен любезностями» входил в рядовую практику абвера и гестапо, то ли они вступили в сговор с целью проверки, не склонна ли она к вербовке — о подобных «штучках» майор Симаков предупреждал Лизу.

Она едва дождалась конца рабочего дня, когда начальник команды позволил ей уйти домой. Больше всего Лизе хотелось забраться под одеяло с головой и ни о чем не думать. Но она обещала Крестену отправиться с ним на ужин, к тому же это свидание она могла использовать и в личных целях: в ресторане наверняка встретятся знакомые лица, полезно проследить за их реакцией. Под подозрением она или нет? Мучаясь сомнениями, Лиза тщательно выбрала платье — длинное, из черного бархата, на тонких лямках. Оно очень шло к ее матовой коже и светлым волосам. Дополнением служили черные перчатки выше локтя и колье из сапфиров, которое Лиза взяла на прокат в ювелирном магазине на один вечер. Своих украшений у нее не было. Нарядившись, едва удерживалась от того, чтобы не стоять у окна. Устала гадать — приедет или не приедет Крестен. А стрелки на часах, которые иногда просто бежали по кругу, в тот раз двигались раздражающе медленно.

Присев в кресло, Лиза снова принялась размышлять о гестаповской провокации, но резкий гудок автомобиля под окном заставил ее встрепенуться. Она подошла к окну и отодвинула занавеску — на улице у подъезда стоял черный «мерседес», который накануне привез ее домой. Но за рулем сидел кто-то другой. Сердце Лизы сжалось — а вдруг она не разобралась в тонкой игре гестапо, и Руди Крестен вовсе не из дивизии «Дас Райх», а тоже из гестапо, как тот отвратительный штурмбанфюрер, воспоминание о котором до сих пор ужасало ее? С чего вдруг она поверила ему на слово? Да и как она может верить кому-то, при ее-то положении? Лиза вдруг ощутила себя на грани провала.

Но ужас скоро рассеялся: лейтенант Руди Крестен вышел из машины, — он сидел рядом с шофером, — и помахал Лизе рукой. Он был в парадной черной форме, на кителе виднелся новенький Железный крест. Как-то сразу успокоившись, Лиза жестом приветствовала его и показала, что сейчас спускается. Быстро подошла к дивану, на котором лежали меховая накидка и шляпа с вуалью, уже хотела надеть их — и снова опустилась на диван. Тревожное предчувствие обожгло ее, почти как свет лампы в глаза на допросе в гестапо. Медленно повернувшись к зеркалу, она взглянула на себя, разглядывая, точно видела в последний раз. И снова ощутила горячее желание бросить все и вернуться домой в Ленинград. Но куда? Немецкие информаторы сообщали, что город подвергался яростным бомбардировкам, а в начале сентября войска вермахта сомкнули вокруг него кольцо блокады. Ничего нет, никого больше нет. Она одна — одна за всех. И если струсит, не выдержит до конца — ее ждет смерть. В гестапо или в НКВД — никакой разницы. В гестапо расстреляют за то, что она выполняла задание, в НКВД — за то, что не выполнила. А заодно за отца, за деда — за все сразу. Но даже в случае успеха никто не даст гарантии, что ее не расстреляют, просто за что-нибудь. Так что назад пути нет, надо идти вперед. Как бы ни было противно и тяжело.

Лиза встала. Одев манто и шляпу, она спустилась вниз.

— Добрый вечер, фрейлян, — Руди предложил ей руку. — Я рад, что вы не забыли своего обещания. Предпочитаете поехать на машине или пройдемся пешком? — осведомился он заботливо. — Здесь недалеко, а Фриц поедет за нами, — он указал взглядом на молоденького солдата, сидящего за рулем. — Это мой денщик, — уточнил Крестен.

— Наверное, лучше пешком, — неуверенно согласилась Лиза. Ей не хотелось садиться в машину. На улице, среди людей, она чувствовала себя как-то спокойнее и раскованней.

— Как скажете, фрейлян, — Руди галантно склонил голову и неторопливо повел Лизу к ресторану. В отличие от нее, он чувствовал себя вполне вольготно. «Мерседес», шурша шинами по опавшей листве, медленно двинулся за ними. — Вы до войны жили в Таллинне? — спросил Руди после короткой паузы.

Лиза вздрогнула. Но, взяв себя в руки, ответила ровно:

— Нет, в Ленинграде.

— В Петербурге? — переспросил он, усмехнувшись. — Я изучаю Россию по военным картам, на наших картах нет такого города Ленинград, есть Петербург.

— Я тоже с большим трудом выговариваю его новое название, — призналась Лиза вполне искренне. — Никак не могу привыкнуть.

— А как же вы оказались здесь? — последовал следующий вопрос.

Лиза приготовилась повторить заученную еще в партизанском лагере легенду, выдержавшую проверку, но вдруг ощутила, что комок встал у нее в горле, и она не может вымолвить ни слова. С лейтенантом из дивизии «Дас Райх» у нее не получалось разговаривать столь же непринужденно, как с прочими.

— Знаете ли, так получилось, война все спутала, — быстро проговорила Лиза, и это было правдой. — Впрочем, мы пришли, — она вздохнула с облегчением, когда впереди показалась сверкающая огнями вывеска ресторана «Лана».

Едва войдя в холл, Лиза сразу заметила устремленные к ним взгляды. Большинство завсегдатаев, собравшихся к привычному часу, рассматривали с любопытством, но не девушку, а ее спутника. Появление в ресторане Лизы было событием вполне привычным — она бывала здесь довольно часто с сотрудниками абвер-команды. А вот Руди Крестена не знали, из чего Лиза сделала вывод, что он пришел сюда в первый раз — но почему? Ведь офицеры дивизий, которые располагались в окрестностях Таллинна не брезговали увеселениями в городе. Из дивизии «Дас Райх» здесь побывали многие.

— Так как же вы оказались в Таллинне? — спросил Крестен неожиданно и вполне настойчиво.

Он помог Лизе снять манто, предложив стул, усадил ее за столик, заказал шампанское.

«Почему он спрашивает меня все время об этом? — Лиза думала с настороженностью, близкой к панике, — из простого любопытства? — Она изо всех сил старалась, чтобы ее настроение никак не отразилось на лице. Или Крестен преследует какую-то иную цель? Вдруг он подослан? Но кем? Шефом гестапо, Замером? Этакий случайно заскочивший в Таллинн служака, отмеченный наградами, весьма симпатичный на вид, вроде бы не имеющий никаких связей со здешними бонзами разведки. Побыл, прогулялся — и уехал снова на фронт. А попутно расспросил некую особу о ее тайных помыслах и секретах и доложил, куда следует». Ведь человеку сугубо военному, не имеющему отношения к спецслужбам, полагают они, девушка раскроется быстрее или расслабится и проговорится.

Лизе казалось, что она разгадала замысел Крестена и его покровителей. Собравшись с духом, она как можно спокойнее, принялась пересказывать ему все, что уже не единожды докладывала сначала своему непосредственному шефу, потом его шефу, потом шефу шефа. К ее удивлению, Крестен слушал внимательно, ни разу не перебив.

Принесли шампанское — типичный способ сбить ее с мысли. Но Крестен не обратил на это обстоятельство ровным счетом никакого внимания, чем вызвал недоумение. То ли он вовсе не собирался устраивать Лизе очередную проверку, то ли действовал методами, которые были ей неизвестны. При этом лейтенант почти неотрывно смотрел ей в лицо, и Лиза чувствовала себя неуютно под его проницательным взглядом. Впервые с тех пор, как она оказалась в Таллинне, Лиза вдруг почувствовала, что ее версия — неубедительна. И суть заключалась не в том, что факты, изложенные в ней, сомнительны — они-то как раз были проработаны должным образом. Но сама легенда как-то не «шла» ей, как бывает не идет женщине прекрасно сшитое платье из дорогого материала. Словно с чужого плеча. Она, Лиза Голицына, она не могла так поступать. Не могла — и все. По чести говоря, если уж «кроить» но ней — так Лиза сейчас должна находиться где-нибудь иод Ленинградом или под Москвой, перевязывать раненых красноармейцев в санбате или переводить на допросах какому-нибудь советскому командиру. Вся ее разведывательная деятельность — сплошная фальшь. Никогда Лиза не ощущала этого столь явственно, как теперь, под взглядом малознакомого ей немецкого офицера, сидящего напротив. И он тоже все понимал — в том не было сомнений. Он ей не верил. Еще немного — и он разоблачит ее. Испугавшись, Лиза прервала рассказ.

— Поймите, лейтенант, — произнесла она, теребя руками салфетку, — все, что я пережила, живо во мне. И мне трудно вспоминать, тем более, вслух.

— Я понимаю, — кивнул он, — тогда предлагаю выпить за знакомство. — Его губы растянулись в улыбке, она очень не понравилась Лизе: показалась, какой-то неестественной, натянутой. Причину того Лиза пока не разгадала — не знала. Даже думать боялась. Но может быть, ему вообще было не свойственно улыбаться по душевному складу. Лиза слышала, что такое бывает.

— А вы откуда, из Берлина? — пригубив вино, чтобы скрыть смущение, Лиза поспешила перейти в наступление. Она старалась говорить весело, даже беспечно, но получалось плохо — сама слышала.

— Почему обязательно из Берлина, — он пожал плечами. — Если немец, то из Берлина? Вовсе нет. Я родом из Гамбурга, слышали о таком городе? Это очень большой порт. Я там родился, провел все детство. Мой отец офицер, он был тяжело ранен на Первой мировой войне, под Амьеном. Вскоре после войны умер. Мать заболела чахоткой и тоже умерла, — Крестен сделал паузу. Лизе показалось, что при упоминании о матери лицо его помрачнело. — Меня воспитывала ее сестра, баронесса фон Крайслер, и я очень признателен ей за доброту, — он снова слабо, как-то натянуто улыбнулся. — Закончил военную академию. Теперь — на фронте. Недавно был ранен, под Киевом. Из госпиталя выписался досрочно, вернулся в свою дивизию. Вот получил награду, — добавил он иронично и указал на Железный крест на кителе. — Холост, своей семьи не имею, — последнее замечание он произнес с усмешкой. — Вас что-то еще интересует, фрейлян?

— Нет, — смутившись, Лиза потупилась. — А ваш денщик? — вдруг вспомнила она, желая только одного, — поскорее задать вопрос, чтобы Рудольф отвлекся и не смотрел на нее, читая в сокровенной глубине сердца. — Он раньше служил у фон Крайслеров, а теперь с вами?

— Нет, — Руди качнул головой, — он всего лишь солдат. Но очень слабый солдат, в физическом смысле. Ему доставалось во взводе и от командира, и от сослуживцев. Я взял его к себе, чтобы было легче. Он весьма усерден, умеет быть благодарным.

Они просидели в ресторане допоздна. Посетители постепенно разошлись. Подошел официант, с угодливым поклоном напомнил:

— Господин лейтенант, мы закрываемся.

— Что? — Руди обернулся. И вдруг без слов положил на стол сначала пистолет, а потом… денежную купюру, сверху. Не перепутал, все сделал так, как и хотел, заранее зная, какое произведет впечатление.

— О, господин лейтенант, — пролепетал официант, побледнев, — вы можете оставаться, сколько пожелаете, — и поспешно ретировался, даже не взяв чаевых.

— Вы говорили, Лиза, что были пианисткой, — Крестен кивнул на стоявший на сцене рояль.

— Да, — подтвердила она, — я училась в консерватории. Закончить не успела.

— А вы знаете немецкую музыку?

— Конечно.

— Тогда сыграйте мне, — попросил он.

— Но я давно не репетировала, — попыталась возразить она. — Наверное, многое забыла…

— Вы не забыли, — уверенно сказал он. — Сыграйте, Лиза. Завтра утром мы уезжаем на фронт. Я буду вспоминать этот вечер.

— На фронт? — она вскинула глаза. — Как? Так быстро?

— Да, время стремительно, фрейлян. Не надо тратить его на то, чтобы ссориться с гестапо, — он понизил голос. — Ведь вы не предали своего шефа, как я понял. А как же вы предали Родину?

Лизу точно обухом ударило. Она сдернула руки со стола, даже не успев сообразить, что выдает этим себя. Да. Он догадался обо всем, не зря она его боялась. Первое впечатление, как часто бывает, оказалось правдиво. Он словно читал в ее душе, понимал ее такой, какой она была, а не той, какой желала казаться. И не на секунду не заблуждался с самого начала.

— Я не могу играть, — ответила она резко и встала из-за стола. Рудольф взял ее за руку и усадил снова. — Не волнуйтесь, фрейлян, — проговорил он так же тихо, — я не провокатор, просто я понимаю немного больше, чем ваши шефы. И не веду игры, которую ведут они. Меня уже завтра утром не будет здесь. Но будьте острожны, фрейлян Лиза, вас заманят в ловушку, вы даже не заметите как. Вы ввязались явно не в свое дело. Вы слишком тонки и чисты. Разве еще не поняли, когда вас сдали в гестапо? Дальше они будут действовать еще более жестко…

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — возмутилась Лиза и объявила: — я ухожу. Простите меня, лейтенант, но я очень устала, а меня завтра рано вызывает шеф. Прошу меня не провожать, я дойду сама, здесь близко.

— Воля ваша. Настаивать не смею. — Руди Крестен равнодушно пожал плечами. — На всякий случай: наш эшелон отправляется завтра в 14.00, — сообщил он, словно рассуждая сам с собой. На Москву.

Последняя фраза прозвучала как-то особенно жестко и хлестко. Услышав ее, Лиза остановилась и пошатнулась. Ей стоило огромных усилий, чтобы не обернуться и не выдать себя еще больше. Но совладав с волнением, она ушла. Крестен больше ничего не сказал и следом не вышел.

Всю ночь Лиза не сомкнула глаз, ожидая ареста. Но за ней не пришли. «Неужели он все-таки не донес? — мучилась она в догадках. — Но почему? Почему? Может быть, ему нравится, загнав мышь в ловушку, наблюдать, как она отчаянно пытается освободиться? Конечно, в нем есть странности. Но внешне — вполне нормальный человек. А нормальный человек, тем более немец, эсэсовский офицер, обнаружив врага, должен донести в гестапо. Он давал присягу — он обязан поступить таким образом. Почему же он донес?» Чем больше Лиза размышляла об этом, тем больше Руди Крестен казался ей чрезвычайно опасным человеком. Куда опаснее, чем все, кого она встречала прежде, даже в гестапо. Ведь он руководствовался не фактами, а какими-то только одному ему понятными принципами. Кто он? Коллекционер душ? «Хорошо, что он уезжает», — подумала Лиза с явным облегчением. Она бы не хотела, чтобы он задержался в Таллинне еще хотя бы на день. Даже на час.

Не хотела, но на вокзал поехала. Она прекрасно понимала, что Рудольф намеренно назвал ей час отбытия эшелона, уверенный, что она не утерпит, приедет. Лиза боролась с собой, клялась, что и ноги ее не будет на вокзале. Но к двум часам, — ничего не смогла с собой поделать, помчалась, схватив свой автомобиль.

Когда Лиза приехала па вокзал, погрузка войск уже заканчивалась. Вокзал был оцеплен охраной, но благодаря абверовскому удостоверению ее пропустили. Она вышла на перрон. Перед вагонами суетились солдаты и офицеры, слышались громкие слова команд, ревели, заползая на открытые платформы, танки. Солдаты закатывали орудия, укрывали их брезентом и маскировочной сеткой. Повсюду стояли ящики с боеприпасами, в ожидании погрузки, упакованные медикаменты и продовольствие, баки с бензином. Штатских на перроне не было видно: эшелон никто не провожал, он уходил секретно, под строгой охраной.

Ругая себя за проявленную слабость, Лиза прошла по перрону. Она то и дело останавливалась, поднималась на цыпочки, стараясь за головами снующих взад и вперед военных увидеть Руди. Но никак не находила его. Лиза даже рассердилась. «Как можно найти человека в такой сутолоке? Шутка ли сказать, целая дивизия на погрузке, да еще со всем своим снаряжением!» Ведь он знал, что она придет, был уверен наверняка. Вышел бы хоть на минуту в здание вокзала. Впрочем, насколько она теперь понимала Крестена, такие поступки были совсем не в его стиле. «И зачем я только приехала!». Лиза уже не просто сердилась — раздражение ее достигло предела.

Кто-то толкнул ее, небрежно извинившись, кто-то, наоборот, отдал честь. Танк перегородил перрон — он никак не мог въехать на мостик, и вокруг него нервно бегали члены экипажа, пехотинцы и кто-то из технической обслуги. Наконец танк подался вперед и медленно пополз на платформу. Когда он сдвинулся с места, подняв столб последождевой грязи, вырвавшейся из-под гусениц, Лиза наконец увидела Руди. Он стоял далеко от нее, на другом конце перрона, в серой полевой форме и беседовал с офицерами. Обернувшись, он посмотрел в ее сторону. Лиза обрадовалась и помахала ему рукой. «Сейчас подойдет», — подумала она. И опять не угадала. Она могла поклясться, что он заметил ее, однако не торопился. Ощутив обиду, Лиза повернулась, чтобы уйти. «Зачем только приехала сюда?! Принесла нелегкая» — досадовала она мысленно. Ведь факт ее пребывания на перроне во время отправления дивизии вскоре станет известен Замеру. Он наверняка спросит ее, что она делала здесь? Провожала знакомого офицера? Никто не провожал, а она провожала? Как это неосторожно, неосмотрительно — малознакомый лейтенант все время ставил ее в двусмысленные положения, более того — он ее провоцировал, а она поддавалась. Но думать надо было раньше. Сама напросилась, кого винить?

Досадуя на собственную глупость, Лиза шла по перрону, обходя машины и торопящихся закончить работу солдат, обратно к вокзалу. Она не оглядывалась — зачем? Внезапно толкотня и неразбериха, как показалось Лизе, прекратились. Послышались громкие слова команд. В несколько минут перрон опустел. Военные заняли свои места в вагонах и на открытых платформах. Осенний ветер гнал по пустому перрону обрывки бумаги и камуфляжа. Ударили в гонг. Эшелон отправляется, поняла Лиза. В этот момент с одного из вагонов спрыгнул офицер и подбежал к ней — она узнала Крестена.

— Простите, фрейлян, — сказал он, — у меня не было времени попрощаться с вами. — Потом насмешливо добавил: — Я не обещаю, что буду ждать, но если вы мне напишете, я отвечу, — вынув из нагрудного кармана листок бумаги и карандаш, чиркнул номер почты.

Поезд уже тронулся, вагоны медленно ползли вдоль перрона. Поцеловав Лизе руку, Руди догнал свой вагон, вскочил на подножку. Лиза стояла на перроне, перед ней мелькали лица солдат, офицеров, все быстрее проносились зачехленные жерла орудий — эшелон набирал ход.

Лиза вышла из здания вокзала и села в машину. Шоссе шло параллельно железной дороге. Она быстро нагнала эшелон. Снова замелькали покрытые камуфляжной сеткой пушки и бронемашины. Руди не видел ее, он стоял спиной. Но кто-то сказал ему, указывая на открытую машину, мчащуюся параллельно. Он обернулся. Снова спустился на подножку — в какое-то мгновение она отчетливо видела его лицо. Потом шоссе резко повернуло в сторону города, а поезд продолжил движение на восток. Последний раз мелькнуло лицо Крестена — он отдал честь. Все.

Эшелон прошел, затих перестук колес. Не в силах справиться с волнением, Лиза остановила машину и, съехав на обочину, некоторое время сидела неподвижно, опершись локтями о руль. Как он сказал ей накануне вечером? «Мы отправляемся на Москву». От этих слов ей стало не по себе, и она едва справилась, чтобы не выдать своего беспокойства. Сегодня она ощутила тревогу, даже страх от военной мощи, которую увидела на вокзале. Никогда прежде Лизе не приходилось видеть дивизию, полностью укомплектованную и готовую вступить в сражение. А уж дивизию СС — тем более. Если бы не война, она в этом августе поступала бы в аспирантуру, а вместо того ей предстоит вернуться в Таллинн и снова играть роль, которая настолько противна ее существу, что даже лейтенант Крестен, с которым она была знакома всего два дня, это заметил. Что же говорить о ее непосредственных хозяевах! Не глупее же они Крестена. Странно только, что она до сих пор жива, возможно, они придерживают ее для какого-то особого случая.

А Крестен? Очень странный человек. Он словно ставил над ней эксперимент — то заставлял по несколько раз рассказывать о себе и внимательно следил за каждой интонацией, теперь вот вынудил приехать на вокзал, зачем? Напугать? Какой смысл вступать с ней в психологическое противоборство, если он не провокатор, — теперь уже точно, — и не собирается доносить о ней гестапо? Тем более, он отправляется на фронт, и они больше никогда не увидятся. Немцы стоят уже в двух десятках километров от Красной площади и взяли в двойное кольцо блокады Ленинград — куда уж больше? Намеревался предупредить? Мол, не стоит бросать вызов столь мощной и беспощадной системе, все равно сотрет в порошок? Это ей и так ясно. Другая система, которая послала Лизу сюда, уже перемолола ее отца и многих его друзей в тридцать седьмом году. Она немногим отличается от немецкой, если не страшнее. Так что Лизу не напугаешь.

Она вспомнила, как отца уводили из дома наглые самоуверенные энкэвэдэшники, как один из них ткнул пистолетом в висок гувернантке Фру, — хорошо, что не выстрелил, — но несчастной женщине хватило и того, она надолго слегла с сердечным приступом.

Лиза помнила, как приехав на прослушивание в Москву, — для участия в конкурсе, — она вместе со своей сокурсницей Таней Ясневской, родственницей Зинаиды Райх, бывшей жены Есенина, отправилась навестить тетю Зину в известный в Москве, очень гостеприимный дом. Только войдя в подъезд, они услышали страшный крик — на лестничной площадке металась фигура растрепанной, избитой, ослепленной женщины. Она кричала пронзительно, точно умирающий зверь. Ее преследовали неизвестные люди в штатском. «Тетя Зина!» — воскликнула Таня, побледнев от ужаса, и хотела было броситься наверх. Но дверь из квартиры на нервом этаже распахнулась, и какая-то женщина, схватив их за руки, втянула обеих к себе. Захлопнула дверь. Обняв, прижала к груди и заплакала. И они тоже плакали. Девушки понимали, что больше никогда не увидят красивую, элегантную тетю Зину. А Таня… Таня тоже вскоре исчезла. Как-то незаметно, тихо. Однажды не пришла в консерваторию — и все. Словно испарилась. И Лиза больше никогда ничего не слышала о ней. «Так что, господин лейтенант, — мысленно обращалась Лиза к Крестену, — не очень-то испугали. Кое-что и я повидала».

Лиза взглянула на часы, — пора ехать. Встреча с Замером не предвещала для нее ничего хорошего. Однако ей повезло. Когда она вернулась, шефа не было на месте. Когда он вернулся, то даже не вспомнил, что Лиза отсутствовала почти половину дня. Посланцу адмирала Канариса было явно не до того — только что сообщили, что трое из четырех агентов, заброшенных в советский тыл, которых Замер считал абсолютно надежными, перехвачены чекистами сразу после приземления. Замера вызывали в Берлин, где, без сомнения, его ожидала неприятная встреча с руководством. Лиза же могла поздравить себя: сведения, переданные через связного партизан, достигли цели — Москва подготовилась к приему агентов, а миссия Замера провалилась.

Вскоре через того же связного, работавшего в Таллинне разносчиком газет, Лиза получила сообщение центра — ей предписывалось вернуться. Замер больше не появлялся в Таллинне, абвер-команду после его провала значительно сократили. Вся деятельность на северо-западе перешла в кенигсбергский центр, куда по планам советских руководителей засылался профессиональный агент. Он должен был работать под контролем абвера с целью разоблачения дезинформации стратегического назначения, которую, как стало известно, немцы предполагали вбросить перед весенним наступлением. Своим присутствием в Таллинне Лиза могла только помешать советскому разведчику. Более того, для подготовки агента и его разработки в Москве требовалась детальная информация о структуре абвера на северо-западе, о ключевых фигурах немецких спецслужб. Так же как и многие другие тайные помощники партизан в этом районе, Лиза была обязана доложить все, что ей известно.

Выход ее был инсценирован партизанской бригадой, работавшей теперь под непосредственным руководством из Москвы. Отправляясь с несколькими офицерами абвер-команды с инспекцией в одну из разведшкол, располагавшуюся на острове в заливе, Лиза знала, что больше уже не вернется в Таллинн. При переправе был организовал налет. Два офицера погибли, многие были ранены — Лизу не нашли, решив, что девушка утонула, поскольку всегда говорила, что плохо плавает. Нашлись и доказательства — пилотка бывшей секретарши Замера качалась на воде между прибрежными камнями, там же нашли и разбитые часики.

Вернувшись в отряд, Лиза сразу попала в руки двух чекистов, прибывших за ней из Москвы. Не дав ей и дня на отдых, они объявили ей, что самолет уже подготовлен, их ждут в Управлении, надо лететь как можно скорее. Едва рассвело, в самолет погрузили раненых, чтобы доставить их на Большую землю в госпиталь, села и Лиза. Как ни странно, она совсем не испытывала радости от встречи со своими. Она не знала, что ждет ее в Москве, но на всякий случай не ожидала ничего хорошего. Даже успешно выполненное задание не гарантировало ей безопасности. Одна только надежда согревала сердце Лизы — вдруг в Москве ей удастся узнать что-то о Наталье и Фру? Живы ли они? А вдруг…

В Москве Лизу сразу принял майор Симаков, который курировал ее деятельность с самого начала. Он подробно расспросил ее о работе в абвере, о ее шефе Замере, о руководстве гестапо в Таллинне. Не удовлетворившись устными ответами, он приказал составить доклад в письменной форме. Прекрасно понимая, что Лизе никогда прежде не приходилось делать ничего подобного, объяснил, что от нее требуется. Спустя несколько дней, когда доклад был готов, Лизе пришлось выступить с ним перед группой ответственных товарищей в большом кабинете. Ей задавали вопросы. И Лизе не понравилось, что все они были с подковыркой. Словно ее подозревали в неискренности. Вскоре все выяснилось. Прошло еще два дня. Лизу снова вызвали на Лубянку. Но на этот раз ее встретил не Симаков, а другой, незнакомый офицер. Беседа, начавшаяся довольно напряженно, переросла в грубый допрос, и соратник, — как наивно предполагала Лиза, — едва не ударил ее. С трудом сдержался. За что?! В чем она виновата, Лиза не понимала, но и не удивлялась, она вполне ожидала подобного оборота. Вернувшись в общежитие, где ей выделили угол, она не могла сомкнуть глаз. В Москве ей стало страшнее, чем в Таллинне, среди своих хуже, чем с немцами — именно этого она и опасалась. Много ли времени прошло? Всего-то два месяца.

Февральское утро после допроса было серым и безрадостным. К общежитию подъехала машина, дежурный вызвал товарища Голицыну. Приготовившись к самому худшему, — к аресту, — Лиза спустилась. Но только вышла на лестницу — сердце ее радостно забилось. Внизу она увидела Симакова. Он ждал ее. Взяв под руку, повел в ближайший садик.

— Понимаете ли, Елизавета Григорьевна, — начал, как-то неуверенно, скованно. Галки горланили над головой на унизанных изморосью ветвях деревьев. — Тут такая история вышла. Даже не знаю, как и сказать вам.

— Вы говорите прямо, Николай Петрович, — попросила она. — Не стоит ходить вокруг да около. Меня подозревают в измене? Арестуют? Когда? — она спрашивала порывисто, нервно. — Вы тоже подозреваете? — резко остановившись, Лиза взяла его за рукав, заставив взглянуть в глаза. — Вы же все знаете, Николай Петрович, лучше других.

— Я-то знаю, Елизавета Григорьевна, — вздохнул Симаков, на его лице отразилось сочувствие, — за работу в тылу врага Вас хотели представить к награде. Взяли личное дело, и оказалось, что вы — дочь… ну, как это выразиться помягче…

— Как есть, — резко ответила Лиза. — Я дочь врага народа, что дальше?

— Вопрос о награждении сразу отпал, — беспомощно развел руками Симаков, — не положено, мол. Зато у некоторых товарищей появился другой вопрос. А соответствуют ли действительности представленные вами сведения, Елизавета Григорьевна? Можно ли основываться на них при разработке столь важной операции, как засылка агента в самое сердце абвера — кенигсбергский центр? Не завербованы ли вы, не даете ли дезинформацию? Одним словом, Елизавета Григорьевна, подозревают измену. Даже скажу больше — попытались даже обвинить.

— Но это неправда! — воскликнула Лиза, и слезы от незаслуженной обиды выступили у нее на глазах. — Это ложь! Вы же знаете, Николай Петрович! И про отца — тоже ложь! Все — ложь, — сдернув рукавицы, она стиснула руки на груди.

— Тихо, тихо, не нужно кричать, — майор успокаивающе обнял ее за плечи. — Да, я знаю, хотя мне и не положено не только знать ничего подобного, но даже сомневаться и беседовать с вами на эту тему. Но я руководил вашей работой, Елизавета Григорьевна, и хотя никто не говорит впрямую, обвинения косвенно ложатся и на меня. Я знаю, что они несправедливы. И надо сказать по чести, все остальные это тоже знают, но нужен повод. Дочь за отца не отвечает — у нас это только на бумаге. Как все и всегда. Да что там говорить! — он огорченно махнул рукой.

— Так значит, если меня до сих пор не арестовали, это просто задержка? — спросила Лиза, стерев рукавицей слезы с лица. — За мной приедут или вы меня сейчас заберете?

— Никто за вами не приедет, — сообщил неожиданно майор, — за вас заступились. В очень высокой инстанции, — он показал пальцем вверх. — Кто, сказать не имею права. Но тот, кто сделал это, как мне известно, был знаком с вашим отцом очень давно. Приказано отправить вас из Москвы, чтобы не мозолила глаза злопыхателям. Они примолкли, но большие люди быстро забывают о своих протеже, а злопыхатели не дремлют, рано или поздно дождутся случая, возьмут свое…

— Кто за меня заступился? — Лиза не поверила в то, что услышала.

— Мне приказано оставить это в тайне, — Симаков отвел глаза. — Не спрашивайте, Елизавета Григорьевна, все равно не скажу. Немцы сейчас намереваются на юге ударить, у нас формируется спецчасть, пойдет в Воронеж. Вас, Елизавета Григорьевна, назначат переводчиком при штабе. Вы по-немецки хорошо говорите. Будет вам применение. Это единственное, что сейчас возможно предложить.

— А мне большего и не надо, спасибо вам, — Лиза с благодарностью сжала руку Симакова. — Я даже представить не могу, что останусь в Москве.

— Это верно, — Симаков понимающе покачал головой, — подальше от начальства — оно надежнее. Если говорить честно, я бы и сам махнул на фронт с радостью. Там хоть знаешь, где враг и кто враг. Но не могу.

— А что о Наталье, сестре моей, нет ли каких сведений? — спросила Лиза тревожно.

— Ничего нет, — вздохнул Симаков, — как в воду канула. Ничего не удалось выяснить, увы.

— Товарищ майор, — Лиза серьезно посмотрела на чекиста, — скажите откровенно, вы верите мне? Что ни одного дня я даже мысли не допускала, чтобы остаться у немцев. Несмотря на все, что случилось с моим отцом.

— Я же сказал, верю, — ответил он, понизив голос, — и даже больше. Я знаю, что вы, Елизавета Григорьевна, достойны награды. Я отстаивал вас до последнего. Самого чуть не арестовали. Но плетью обуха не перешибешь, — с грустью признался он. — Даст бог, время все расставит по местам. Надо надеяться. Надо жить. Надо дожить, Елизавета Григорьевна, обязательно. Немец нынче прет, почти как в сорок первом. Что ни загадывай, а он свою корректировочку внесет. В общем, Елизавета Григорьевна, зайдите сегодня по этому адресу, — он передал ей сложенную треугольником бумагу. — Там предупреждены, все документы оформят, как надо. А завтра — в путь. Счастливо, Елизавета Григорьевна, — он пожал Лизе руку. — Не горюйте. Еще легко отделались.

— Спасибо, товарищ майор, — только и смогла вымолвить она.

Последняя ночь в общежитии была такой же бессонной, как и все прежние. Ареста Лиза не ждала, но прокручивала в памяти свой разговор с майором Симаковым и не могла понять — кто за нее заступился? Кто из знакомых отца достиг столь высокого положения в советской иерархии, что имеет возможность влиять на решения НКВД? И почему этот человек не помог самому комбригу Голицыну? Сколько ни будоражила она свою память — никого припомнить не смогла. И это показалось Лизе очень странным. Она знала многих, с кем общался ее отец, возможно, кроме тех, с кем он дружил до революции, кто эмигрировал. Но это же и вовсе абсурд. Никто из эмигрантов не может повлиять на НКВД. А вот эта организация вполне способна любого из них выкрасть, арестовать и расстрелять. «Нет, здесь явно какая-то путаница, — размышляла Лиза. — Никак иначе». Но даже если путаница и имела место, она сохранила Лизе жизнь — а это уже немало. Надолго ли?

На следующий день она уже тряслась в теплушке по направлению к фронту. Сидела, закутавшись в шинель, среди офицеров, из которых не знала никого, да и не хотела. Слушала грубоватые мужские шутки, вздрагивая при каждом взрыве хохота в вагоне. Ее мысли то снова обращались к майору Симакову и ее неведомому спасителю, то наполнялись переживаниями о сестре. Говоря по совести, наблюдая за мелькающими серыми, безрадостными пейзажами, Лиза не представляла себе обратного пути — она предпочла бы никогда не возвращаться с войны. И это острое чувство холодного отчаяния захватывало ее все сильнее. Внезапно перед глазами у нее предстало, казалось бы, забытое воспоминание — железнодорожная станция в Таллинне, немецкий эшелон, уходящий на восток. Дивизия «Дас Райх» отправлялась на фронт, под Москву. Она приехала на станцию, чтобы проводить лейтенанта Крестена. Интересно, что сказали бы все важные московские начальники, узнав, что она провожала на фронт немецкого офицера — наверняка раздули бы этот факт настолько, что не помогло бы ничье заступничество, если только самого товарища Сталина. Провожать, выдавать государственные секреты, быть просто честным человеком, как ее отец — для Лубянки все одно, все наказуемо. Жив ли он, лейтенант Крестен? Нелюбезно встретила его Москва, может, и сложил голову где-нибудь под Волоколамском. А может, едет теперь на юг с эшелоном, как и она, только с другой стороны, с запада. Лизе почему-то казалось, что Крестен бы нисколько не удивился, узнав, как ее приняли в Москве. Но он об этом не узнает. Они уже никогда не встретятся. И Лизе, неожиданно для нее самой, вдруг стало грустно от этой мысли.

Солнце палило нещадно. Усевшись на складной стул посреди степи, обер-лейтенант Рудольф Крестен рассматривал в бинокль русские позиции, а над ним его денщик Фриц держал цветастый пляжный зонт и жалобно уговаривал:

— Господин обер-лейтенант, пойдемте лучше в укрытие, самолеты же налетят…

— Погоди, — отмахнулся от него Крестен, — не отвлекай меня. Смотри, — он указал вперед стеком, который держал в руке, — тут есть кое-что поинтересней твоего нытья. Русские фрейлян с батареи, которые вчера наши танки обстреливали, купаться собрались, нагишом. Без всякого тебе смущения. Вот что значит — передовые политические взгляды. Не то что наша протухшая буржуазность. А ты говоришь «самолеты». Самолеты тут, дружок, не страшны. Как думаешь, — он обернулся к покрасневшему денщику, — надо бы вылазку устроить. И батарею захватили бы, и девиц, прямо в чем мать родила. Вот это была бы операция! Не то что наши генералы придумали — брать в танковые клещи. Другим надо брать. Благо есть кого и за что. Само просится. Ты как, пойдешь на такое дельце? — иронично осведомился он у Фрица, подмигнув.

— Господин обер-лейтенант, вот вы все шутите, — денщик сделался пунцовым как отварной рак, — а я вам про самолеты серьезно говорю. И из пушки могут грохнуть. Или снайпера вызовут. Это ж надо — такой зонт выставить! Его не только с русских позиций, из Берлина видать, наверное. Нельзя же так рисковать, господин лейтенант.

— Снайпера здесь нет, не волнуйся. Снайперы у них на вес золота, — успокоил невозмутимо Крестен. — У них и автоматов, один — на пятерых. Из пушки слишком близко, из ружья слишком далеко. Так что не дрейфь, Фриц, ничего с нами не случится. А ты чего это покраснел? — поддел он денщика с издевкой. — Тоже мне солдат. На, посмотри, — он протянул бинокль, — чего отворачиваешься? Взгляни, какая широта взглядов. Не то что наши, наденут купальники от мадам Шанель — скукота да и только. А русские живут интересно. У них там целый батальон из фрейлян. И все такие упитанные, глаз радуется. А у нас на весь Восточный фронт одна приличная женщина, и та — полковник люфтваффе. Пистолет, на все пуговицы застегнута, она тебе и в стратегии, и в тактике лучше нашего разбирается и даже по-английски говорит без запинки. К такой не подойдешь, если ты хотя бы не обергруппенфюрер. Ну, ладно, что ты уставился? — Руди отобрал у денщика бинокль. — Понравилось? Зонт держи ровно, а то уже спину припекает. Кстати, а где эта наша, «по провианту»? — вспомнил он. — Которая тебе нравится.

— Фрейлян Хельга? — уточнил Фриц. — Так она не по провианту, а по связи.

— Все одно. По связи — это очень хорошо, в определенном смысле. Позови ее. Пусть шнапсу принесет.

— Хорошо, только ей вы нравитесь, господин обер-лейтенант, — робко заметил Фриц.

— Больше всех ей нравится мой приятель, майор фон Лауфенберг из люфтваффе, потому что он барон, — ответил Руди резонно. — Она для него и кудри накручивает. Но по большому счету, какое это имеет значение? Давай зови и зонт не забудь. Я его еще в Амьене раздобыл, чрезвычайно полезная вещица.

А в штаб генерала Родимцева на другой стороне фронта по короткому затишью привезли почту. Увидев, с какой радостью офицеры и солдаты разбирают письма, Лиза вышла из занятой штабистами избы и присела на лавке рядом — она избегала смотреть на чужую радость, чтобы не бередить собственных сердечных ран. Ведь ей никто не присылал писем, и сама она никому не писала. Она не завидовала тем, кого ждали, любили, помнили, просто очень остро чувствовала свое одиночество в такие моменты. Прижавшись спиной к дощатому забору, она закрыла глаза. «Конечно, когда кто-то ждет и любит, можно выдержать многое, есть ради чего терпеть, но как трудно одной, всегда одной, особенно — когда тебе не верят, подозревают. Когда все, кого любила, погибли…» Вдруг кто-то осторожно тронул ее за плечо, позвал:

— Лизавета Григорьевна, заснула, что ли? — по насмешливому голосу она сразу узнала Лешку Орлова. Вообще, Лиза даже немного побаивалась его, потому и вздрогнула. Про парня говорили, что он пьяница, буян. В сорок первом войну начал в офицерском звании. Но попал в плен, бежал, был разжалован. Под Москвой кровью вернул лейтенантские погоны. Но из-за любовной истории с девушкой-санинструктором, служившей у него во взводе, сцепился со штабистом, которому та приглянулась. Затеял драку, скандал замяли, но Орлов снова угодил в рядовые.

Лиза сторонилась его даже не из-за подобных пикантных приключений, хотя считала, что вести себя подобным образом, когда война и враг наступает — само по себе аморально. Ей не нравился его характер — вспыльчивый, несдержанный. Матерщинник, он разносил всех, правых и неправых, подчиненных и начальников. Мало того, Орлов казался Лизе злым по натуре. И хотя офицеры при Родимцеве с большим уважением рассказывали, как он бесстрашно поднимает в атаку залегших под огнем бойцов, и поощрялся за то неоднократно, но затем умудрялся «прогулять» свои подвиги и снова схватить выговор. Орлов привлекателен, Лиза знала, что он нравится всем девчонкам на батарее. Высокий, темноволосый, светлоглазый, загорелый до черноты, будь он потише, она, возможно, и разделила общее мнение. Но громогласность Орлова просто подавляла. Она старалась держаться от него подальше. Жизнелюбие, хлещущее через край, не находило отклика в ее душе. К тому же Лиза отчетливо понимала, что Орлов тоже недолюбливает ее. Он считал ее не к месту вежливой и излишне воспитанной. Его раздражали ее вечные «спасибо», «извините», «не могли бы вы». На «вы» Лиза обращалась даже к писарям и ординарцам Родимцева. А Орлову нравились разбитные бабенки, попроще, вроде его прежней зазнобы — санинструкторши, которую, как он уверял, не забудет никогда в жизни. Когда же Орлов случайно узнал, что Лиза к тому же — генеральская дочка, и вообще из «бывших», он окончательно потерял к ней интерес. «Сидела бы лучше дома, — с презрением комментировал он, наблюдая, как светловолосая переводчица, не реагируя на его задиристые высказывания, выполняет свою работу. — Куда лезет! Ее же ветром сдует. А если немец в наступление попрет, она же того…» — и переходя на шепот, хихикал, прикрывая рот ладонью. Лиза молча терпела его выходки. Вступать в перебранку ей не позволяло воспитание. Орлов, скорее всего, и понятия не имел, что пришлось пережить им с сестрой в день ареста отца-генерала, который не давал Орлову покоя, и что вообще с этим генералом стало…

— Письма привезли, Лизавета, — повторил Орлов. — Письма чего не получаете?

— Мне никто не пишет, — Лиза подняла голову. Слезы, так и не пролившиеся, покалывали глаза.

— Почему? — Орлов явно удивился. — Ваша семья вам не пишет? А генерал-то, отец ваш, где командует? Вы почему не при нем?

— Мой отец нигде не командует, — Лиза с трудом сдержала раздражение. — Мой отец умер еще до войны, — продолжила она сухо. Ей не хотелось вдаваться в подробности. Человек, стоявший перед ней, мог оказаться стукачом, среди них часто встречались такие вот «рубахи-парни», за пазухой у которых полеживал камушек, и немалый.

— Мать умерла, когда я была маленькой. Так что семьи у меня нет, — она говорила, не глядя на него, смотрела в степь, простирающуюся до самого горизонта. — Была сестра. Но она скорее всего погибла в сорок первом. Во всяком случае, я о ней ничего не знаю.

— А родом откуда? — спросил Орлов неожиданно тихо. — Из Москвы?

— Нет, из Ленинграда, — ответила она грустно.

— Ну, ничего, прогоним фашистов, сестричку найдете, — из потеплевших глаз Орлова проглянуло нечто похожее на заботу. И необычное это выражение огрубевшего в вечной окопной грязи солдата, бывшего офицера, чрезвычайно удивило Лизу.

— Если она жива, — Лиза слабо улыбнулась. Он взял ее за руку, пообещал:

— Все будет хорошо. Вот увидите. Покатятся фрицы как миленькие…

Всего час назад она видела Орлова, когда он кричал на кого-то из пехотинцев, сумрачного, с худым серым лицом. Сейчас его словно подменили, в его красноватых от бессонницы глазах с лукавым прищуром искрились радость, забота и нежность. Стена, стоявшая между ними, рухнула. С тех пор Орлов стал заботиться о девушке, опекать и защищать ее от навязчивых посягательств разного ранга командиров, особенно штабных, которые не отказались бы сделать ее своей любовницей. В этом ему, правда, открыто помогал сам комдив — Родимцев, сразу дав понять окружающим, что Лиза — не чета остальным и находится под его личной опекой. Родимцева подкупала ее беззащитность и уязвимость и необъяснимая своей обреченностью тихая покорность, готовность умереть, не проронив ни звука, не попросив о помощи.

Сталинград… Под напором немецких войск части Красной армии, неся чудовищные потери, неуклонно откатывались к Волге. Смерть, которая стала обыденностью, кровь, рукопашные схватки, беспрерывные атаки с воздуха — все это заставило Лизу забыть прежние обиды. В зареве пожаров, за черной стеной дыма день уже ничем не отличался от ночи. Бывали минуты, когда Лиза уже не чаяла остаться в живых. Дивизия генерала Родимцева находилась на самом напряженном участке фронта. Лизе снова пришлось вспомнить все свои партизанские профессии — она была и телефонисткой, и санитаркой, и вестовым, не говоря уже о непосредственных обязанностях переводчицы. Она и не подозревала, что может столько вынести. Лиза увидела множество простых русских людей, которые ежеминутно жертвовали собой, без бравурных речей и маршей, в шинелях, бушлатах, плащ-палатках поднимались навстречу смерти, словно это было самое обыкновенное, будничное дело. Из морячков, прибывших утром, к вечеру не осталось в живых никого. Прислали бригаду на подмогу — от нее уцелело с десяток бойцов, да и те все раненые.

В ноябре пришлось особенно туго. Немцы вошли в город. Бои шли за каждый дом. Пропахшая гарью, измазанная кровью, в одной гимнастерке, — куда-то делся ее полушубок, — Лиза лежала на покрытом пороховой копотью снегу рядом с трупами русских и немцев. Пулеметный огонь не давал даже поднять головы. Земля сотрясалась от гула танков и артиллерийской канонады. Сверху лился непрекращающийся свинцовый дождь. Казалось, города уже нет, а в нем нет живых — только руины. Но едва немцы поднимались на штурм, каждый подвал, каждый закоулок города огрызался огнем.

Прижимаясь к земле, Лиза чувствовала, как отчаянно колотится сердце. Вдруг треск пулеметов стих. Приподняв голову, она увидела, что прямо на нее движется цепь вражеских автоматчиков. Ветер с привкусом пороховой гари ударил ей в лицо. Понимая, что помощи ждать неоткуда, Лиза сдернула с погибшего рядом бойца автомат и начала стрелять.

— А ну, стой, стой! С ума спятила, что ли?! — бросившись на нее, Орлов прижал девушку к земле, — и ответный огненный шквал пронесся над их головами.

— Алексей, откуда вы? — только и смогла вымолвить Лиза, и … громко чихнула, снег набился в ноздри.

— Прямо из-под земли вылез, — не удержался, чтобы не сострить Орлов. — Вон из-под того сугроба. Девица, ты в своем уме? В голом поле, в полный рост, хоть бы пригнулась, кто ж так воюет! Так прямиком на тот свет транспорт можно заказывать.

— А где наши? — спросила она, едва шевеля губами.

— Наши — там, — он махнул рукой в сторону ближайших развалин.

— А здесь?

— Здесь, милочка, немцы. Вот схватят, узнаешь тогда. Пошли, быстро! — И Орлов, схватив ее за руку, ползком потащил за собой. — Не отставай.

Под перекрестным огнем чудом добрались до подвала. Потом нырнули в люк, через большую, пробитую снарядами трубу — в соседний дом. Силы оставляли Лизу, она бежала все медленнее, фактически Орлов уже волочил ее на себе. Вдруг — чу! Впереди послышались шаги и громкая гортанная речь, смех: немцы.

Орлов отпрянул назад и прижался к стене за выступом, закрывая Лизу собой.

— Кругом темно, авось не заметят, — шепнул он Лизе. — Ну, а если заметят, тогда, мадам, значит, не судьба.

— А сколько их? — спросила она.

Он только неопределенно пожал плечами.

Они оба напряженно вглядывались в темноту. Немцы приблизились. Впереди шел офицер, рядом с ним какой-то щуплый ефрейтор светил фонарем. За ними — унтер и солдаты, человек десять. Офицер что-то громко обсуждал с унтером, солдаты смеялись. Чувствовали они себя вполне спокойно, уверенные, что русских поблизости нет.

Орлов не понимал чужой речи. Он думал лишь об одном — прошли бы, не заметили бы! Сам он не боялся, ему и черт не страшен, а вот Лиза, она совсем измоталась, силенок нет, не убежит. Лиза, хотя и знала немецкий, сперва не прислушивалась к разговору. Приникнув к плечу Орлова, она дрожала от нервного озноба, ей было стыдно за свою слабость, но она ничего не могла с собой поделать. Вдруг она выпрямилась. То ли ей почудилось, то ли на самом деле она узнала голос. Кто это говорит? Офицер? Нет, этого не может быть!

Немцы подошли совсем близко. Лица офицера не было видно, беседуя с унтером, он отвернулся. О чем они говорят? Лиза напрягла слух: кажется, вспоминают о Франции. Она подалась вперед, и камень, кувыркнувшись, скрипнул у нее под ногой и упал на каменный пол. Орлов поднял автомат, с досадой дернув ее за руку. Лиза замерла. Слышали или нет? Конечно, слышали. Остановились. Лучик фонарика заскользил по стенам. Офицер сам взял фонарь, посветил по всем углам. Солдаты взвели автоматы и подняли их, приставив к животу.

Луч фонаря неуклонно приближался. Потом скользнул в сторону и осветил лицо офицера. Лиза чуть не вскрикнула: Руди! Она узнала его. В шинели, в офицерской фуражке. Конечно, это он. Он смотрел прямо на нее усталыми светлыми глазами. Она не сомневалась, что он видел ее и Орлова тоже. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга. Вдруг на его лице мелькнуло что-то вроде насмешки, он отвернулся и приказал солдатам идти дальше: «А помнишь, Ганс, последнюю ночь под Амьеном? — снова беззаботно заговорил он с унтером, — Мы хорошо там повеселились. Ты прав, здесь совсем не то…» Они ушли. Голоса и шаги их стихли. Сердце Лизы радостно забилось: он увел их, увел.

— Слышишь, Лиза, — тихо сказал Орлов, — а ты понравилась офицеру. Он ведь видел нас, стервец, да, похоже, пожалел тебя. И у них есть люди.

Лиза не могла вымолвить ни слова. Понравилась! Знал бы Орлов, где она прежде встречалась с Крестеном! И если сказать честно, она никогда не задумывалась над тем, какое впечатление произвела на немецкого лейтенанта в Таллинне. Нет, просто он пожалел ее, так же, как и тогда, в конце сорок первого, когда не донес в гестапо. Но странным, необъяснимо странным казалось то, что, увидев ее, сразу узнал — значит, не забыл. От этой мысли Лизе почему-то стало вдруг радостно и тепло на душе.

До своих они добрались. Прижав Лизу к груди, Орлов сказал с нежностью:

— А ты счастливая, Лизка. Из такой катавасии выпутались, а я уж думал — все, кранты, — и попросил смущенно: Ты уж не серчай, если я там чего прежде. — И, приподняв лицо, заглянул ей в глаза.

Она улыбнулась:

— Да что там, вам спасибо, Алексей Васильевич, — а сама все возвращалась в памяти к недавно пережитому, словно заново чувствуя на себе взгляд усталых светлых глаз обер-лейтенанта. Окажись кто другой на месте Крестена — не остаться бы им в живых.

Штурм Сталинградского вокзала шел уже пятые сутки. На каменное четырехэтажное здание, в котором оборонялись остатки русского батальона, обрушилось столько мин и снарядов, что казалось — его сотрут в пыль. Уже не должно было остаться ни единой живой души, но как только немецкая пехота поднималась в атаку, здание вновь оживало. Немцы откатывались. Вдруг у разбитых белых фигур, украшающих фонтан на привокзальной площади, поднялся офицер и, подав знак солдатам, не пригибаясь, в полный рост, повел их на новый штурм. Пули веером пронеслись над ним. Он вздрогнул, согнулся. Но выпрямился и сделал шаг вперед. Еще выстрел — упал на колено, но упрямо встал…

— Герр обер-лейтенант, — молоденький солдат подскочил к нему, отчаянно схватил за плечи, — вы ранены, герр обер-лейтенант…

— Вперед, веди их, Фриц! — в уголках губ офицера появилась кровь, лицо передергивало, он облизывал кровь с губ и, задыхаясь, повторил:

— Вперед! Веди их, мой мальчик.

— Нет, я не оставлю вас, герр обер-лейтенант!

— Фриц… — извивающиеся струйки крови поползли по подбородку офицера. Упавшая фуражка открыла жесткие светлые волосы. Он устало сомкнул веки, прерывисто дышал и жадно глотал воздух. Фриц приподнял его голову и положил себе на колени. Потом, напрягая силы, потащил по снегу назад, к своим. Глаза его застилали слезы.

— Волга! Волга! А, черт! Опять связь перебило, — генерал Родимцев бросил трубку телефона, раздраженно потирая руки, прошелся по блиндажу. — Лизавета, — взгляд его тусклых от многих бессонных ночей глаз обратился к Голицыной, — давай беги к Петровскому на батарею, огонька, огонька пусть подкинут. Давит фриц, продыху не дает!

— Слушаюсь, товарищ генерал, — отдав честь, она взбежала по обитым досками земляным ступеням наверх. Вокруг дым, гарь — день, ночь — не разберешь. Снег — бурый от крови и пепла. Почерневшие остовы зданий — точно гигантские пауки на фоне затянутого серой пеленой неба. Она спрыгнула в траншею — от грохота орудий заложило уши. Пригибаясь под обстрелом, побежала к артиллеристам. Добравшись, увидела, что на батарее непривычно многолюдно. Оказалось, приехал сам командующий Донским фронтом — Константин Константинович Рокоссовский, чтобы своими глазами оценить обстановку. Полковник Петровский находился при нем, в блиндаже проходило совещание.

— Тяжелые, кровопролитные бои, — Лиза услышала, как Рокоссовский говорит но телефону, — личный состав дивизий не доходит и до половины, товарищ Сталин, потери существенные. Нет, я считаю, что позиции удержим. Но надо усилить танками…

— От кого? От Родимцева? — перед Лизой возник порученец Петровского Зеленин, — Алексей Александрович занят.

— Генерал просит поддержать огнем, — быстро доложила Лиза, задыхаясь. — У него на командном пункте все штабисты, и те в бою, вот я одна осталась. Генерал так и сказал, очень нужно, чтобы бог войны подсобил.

— Сейчас доложу, — сообразив, кивнул Зеленин и нырнул за плащ-палатку, разделявшую блиндаж на две половины. — Сядь, сядь, девица, совсем запыхалась, — пожилой солдат в выцветшем ватнике, перетянутом ремнем, легонько тронул ее за плечо. — Вота чайку хлебни, — подставил он кружку.

— От Родимцева? — спросил Рокоссовский. — Мы сейчас едем к нему. Алексей Александрович, — обратился он к главному артиллеристу, — есть еще резервы?

— Найдем, Константин Константинович, — ответил тот.

Лиза не знала, что делать дальше: уйти, а вдруг у командующего фронтом найдутся к Родимцеву приказания? Сидела на перевернутом ящике из-под снарядов, мимо нее то и дело пробегали ординарцы, адъютанты командующего. Измученная бессонными ночами, она и сама не заметила, как задремала, прислонившись головой к стене. Вдруг прямо над собой она услышала женский голос:

— Зеленин, полковник еще не освободился?

Лиза вздрогнула и открыла глаза — голос показался ей знакомым, но она никак не могла сообразить, кому он принадлежит. Словно слышала его когда-то очень давно, и в памяти мгновенно возникли милые сердцу картины детства, дача под Ленинградом, походы гурьбой за грибами, качание на качелях над заросшим белыми лилиями прудом. Почему? Почему так? Она повернулась. В блиндаж спустилась высокая женщина в белом полушубке и форменной шапке с красной звездочкой. Адъютант Петровского Зеленин, который уже вышел от командующего, вскочил с самодельного стула и вытянулся.

— Никак нет, Алексей Александрович на совещании, — доложил он.