Болотистая равнина упрямо уводила к отрогам известковой гряды, а разбросанные по ее лугам синеватые озерца смотрели на мир, как незакрытые глаза убиенных, — умиротворенно, всепрощающе, мертвенно отражая холодное безразличие небес ко всему происходящему на земле.

Вглядываясь в них, Штубер уже в который раз ловил себя на мысли, что, в общем-то, он вполне мог остаться на одной из таких вот холодных болотистых равнин — в России ли, в Украине, в Польше или в Чехии…

В том, что он все еще взирает на этот мир не с заоблачной обители грешников, а с грешной земли, есть нечто противоестественное, в самой сути своей неправдоподобное. Если верить, что любимые богами умирают молодыми, то ему давно пора сидеть за пиршественным столом Валгаллы вместе со многими германскими воинами-предками.

— …Что вы на это скажете, Зебольд? — спросил он таким тоном, словно еще не успел вырваться из полусонного бреда.

— Должно быть, Курбатов, этот несчастный, чувствует себя очень счастливым.

— И его можно понять. — Задавая свой «глубокомысленный» вопрос, Штубер конечно же имел в виду не рейд Курбатова, а те возвышенные философские материи бытия, в которых только что позволял себе так безответственно витать. Но не мог же он требовать от неплохого служаки фельдфебеля Зебольда еще и умения читать мысли!

— Пройти по тылам врага тысячи километров! — восхищенно молвил Зебольд. — Многие ли из наших «фридентальских курсантов» могут похвастаться этим?

— Такие, как Курбатов, — это «вольные стрелки», фельдфебель. Всегда завидовал им. Терпеть не могу каких-либо заданий, когда ты намертво связан временем, местом, характером объекта. Нет, Зебольд, это не по мне. Если уж уходить в тыл врага — то только «вольным стрелком».

— Уверен, что этот проходимец — из истинно, принципиально «вольных».

— Но спрашивал-то я, фельдфебель, не об этом. Просто вдруг увидел себя лежащим между вон теми озерцами, с незакрытыми, устремленными в небо глазами. Как вещий сон.

— Теперь мы все чаще остаемся именно в таком состоянии: непогребенными, неотпетыми, с незакрытыми глазами… — бесстрастно подтвердил Зебольд. О смерти он всегда рассуждал, как о чем-то отвлеченном, лично его совершенно не касающемся. — А парень, тот, русский… он хоть и русский, однако стоит того, чтобы угостить его сигаретой. Если таковая к тому времени окажется у меня в кармане.

— Но мы-то с вами ждали Беркута.

— Не мог тот лейтенант столько продержаться. Он, напропалую искавший смерти…

— «Не мог» — это не о нем. Мне почему-то кажется, что Беркут все еще где-то здесь, на полях Полонии.

— Это дьявольский дух его витает над этими нивами, — объяснил Зебольд, — вдохновляя таких же «самоубийц войны», как и он.

— Вот почему мне все чудится, что он где-то неподалеку! — улыбнулся Штубер. — Правда, пошел слух, что вроде бы он не расстрелян, а пребывает в лагере военнопленных. Наверное, видели кого-то похожего. И еще… этот недавний побег из эшелона.

— Ну, мало ли кто нынче, конец войны почуяв, убегает! Попался бы нам тот обер-лейтенант, что вроде бы пощадил его во время расстрела. Можно было бы кое-что выяснить. И вообще мне не совсем понятно, какого дьявола мы разыскиваем этого лейтенанта: чтобы обезвредить или чтобы наградить Железным крестом?

— И тем самым окончательно обезвредить. Вознаградив этим самих себя. Я понимаю, что подобная философия выше вашего фельдфебельского миропонимания, Зебольд. Тем не менее…

— Для меня он — все тот же, обычный русский. Пристрелю при первой же возможности.

— В таком случае мне придется пристрелить и вас. Предварительно предав земле и оплакав.

— Расстреливать, предварительно предавая земле? Никогда не сталкивался с подобным видом казни.

— Вы станете первым, на ком он будет испытан, мой фельдфебель.

— Я конечно же ослышался.

— Но если мыслить масштабно. То надо согласиться, что Беркут — диверсант особого пошиба. И если мы с вами все еще не осознали этого, мой Вечный Фельдфебель, то грош цена всему тому опыту, который приобретали на полях войны да по партизанским лесам, начиная с лета сорок первого.

— Понимаю, ценить достоинство врага…

— Не в этом дело. Мы, диверсанты, — особая каста. Скорцени исторически прав в своих попытках собрать лучших «рыцарей диверсионных кинжалов» под одним «плащом» за стенами замка Фриденталь.

— Фриденталь давно должен был стать всемирным диверсионным центром, — пробубнил Вечный Фельдфебель только для того, чтобы поддержать разговор. Он помнил, что Штубер терпеть не может молчаливых собеседников.

— Который бы собирал за своими стенами лучших из лучших диверсантов, — вдохновенно продолжил барон, — независимо от их национального происхождения, веры и того, на чьей стороне они сражались в эту войну.

— Даже так? Фюрер, возможно, и согласится с вашими намерениями, барон, а вот Геббельс — никогда.

— Собрать, сохранить, — не стал предаваться его сомнениям Штубер, — чтобы затем, когда пыль бомбежек уляжется и будет время осмотреться, — приступить к созданию новой Европы. Нашей, элитарной Европы.

Теперь уже Зебольд мрачно промолчал. Лично он, Вечный Фельдфебель, всегда считал, что супердиверсантов следует готовить исключительно из германцев, а представители всех прочих народов в лучшем случае могут рассчитывать на судьбы подмастерий. И не более того.

Однако Зебольд понимал, что не готов к спору со своим командиром, который в любом случае окажется мудрее. Да и сам барон понимал, что доказывает сейчас не столько Зебольду, сколько самому себе. Причем то, что, собственно, уже давно доказано… «первым диверсантом рейха».

Штубер конечно же прибыл сюда, на Восточный фронт, вовсе не для того, чтобы разыскивать лейтенанта Беркута. С этой целью его попросту никто не отрядил бы. Здесь, в разведотделе армии, проходили стажировку четыре питомца Фридентальских курсов Скорцени, и барон обязан был проинспектировать их, узнать мнение о «фридентальских коршунах» командования армии и разведотдела. Попутно он уже дважды выступал в роли консультанта командиров зондеркоманд, пытавшихся очистить тылы армии от польских партизан и русских диверсантов. Но, увлекшись, опять создал свою собственную группу под старым названием — «рыцари рейха».

Кроме того, Штубер лично подготовил группу диверсантов из бывших русских пленных, которую только вчера переправили через линию фронта. Знал бы он раньше, что где-то неподалеку, в советском тылу, находится группа князя Курбатова! Можно было бы составить очень даже неплохую диверсионную комбинацию. Вот именно: знал бы!..

«Виллис» полковника Лоттера уже поджидал их на развилке дорог. Сам полковник не спеша прогуливался по краю шоссе, рассекающему своим старым булыжным телом большой лиственный массив, словно аристократ — по аллеям собственного парка. Уверенности ему придавало то, что в двух метрах от него стояла машина с солдатами, которые сразу же взяли под наблюдение обе опушки.

— Э, да в штаб дивизии мы с вами, полковник, прибудем с фельдмаршальским эскортом! — приветствовал его Штубер, неохотно оставляя мягкое сиденье.

— С первого знакомства с нами русские диверсанты должны проникнуться величием рейха и его воинства, — сухопарый седовласый полковник был похож на доктора философии. Сотворению этого же образа служила его медлительность и некоторая профессорская отвлеченность.

Иронии Штубера он не воспринял, да и вряд ли вообще когда-либо воспринимал ее в чьей бы то ни было интерпретации. Поэтому каждое слово произносил, задумчиво глядя на небеса, словно изрекал саму сущую мудрость мироздания.

— Позволю себе заметить, гауптштурмфюрер, что, какими бы захватывающими диверсионными подробностями не делились с нами эти диверсанты-«маньчжуры» и прочие японские выкормыши…

— Насколько мне известно, группа подготовлена разведкой белой армии русского генерала Семенова, — попытался остепенить его Штубер, пользуясь теми сведениями, которые были получены им и от самого Скорцени, и от его адъютанта, гауптштурмфюрера Родля.

— Армией, финансируемой японским правительством, — жестко возразил Лоттер, считая, что убедительнее аргумента попросту не существует. — Так вот, как бы Курбатов ни умилял нас своими подвигами и какие бы предложения мы им в конечном итоге ни делали, они должны понять и почувствовать, что Германия — это Германия!

— Думаете, у них это получится?

— Мне не понятна ваша ирония, господин гауптштурмфюрер. Двое из этих троих — германцы. И к ним вообще должно быть особое отношение. Но и тот, русский… Мы не можем воспринимать его как представителя японской разведки. В таком качестве он нам попросту не нужен.

— Наши намеки по этому поводу будут максимально прозрачны, — в своем ироничном духе заверил полковника барон фон Штубер.

С минуту они стояли на обочине, с такой задумчивостью осматривая окрестные поляны и перелески, словно выбирали место для рыцарского турнира. Или для поля битвы. В том и в другом случае воинственности им хватало.

— Кстати, как, по-вашему, мы должны поступить с этими диверсантами дальше? — нарушил молчание Лоттер. — Отправить в Берлин? В ближайший лагерь? Отдать гестапо, на усмотрение его костоломов?

— Проще всего, конечно, было бы расстрелять, — побагровел Штубер, возмутившись «полетом фантазии» полковника.

— Что исключило бы всякий риск того, что они окажутся подосланными, — охотно кивнул полковник, но тут же запнулся на полуслове.

— Так, может, сначала расстреляем их, а уж затем приступим к допросу?

— Кстати, о расстреле. Вы это… серьезно, барон?

— Вполне. Чтобы не морочить себе голову. Но, поскольку с патронами у нас, как всегда, туговато, именно на этих парнях советую сэкономить.

Так и не поняв, что же этот, прибывший из Берлина заносчивый эсэсовец собирается в конце концов предпринять, полковник вежливо козырнул в знак примирения и направился к своей машине, предоставляя Штуберу возможность возглавить колонну.