Как только Курбатов вновь вернулся в дом Родана, тот свернул себе огромную самокрутку и, уже взяв ее в рот, пробубнил:

— Я, наверное, пойду к Коржуну, обещался помочь ему. А вы, князь-ротмистр, действительно часок-другой… передохните. Видно, никуда уж вам от этого… Я тут рядом побуду, заодно присмотрю за подходами к усадьбе, чтобы никто чужой…

Отставной хорунжий потоптался по комнате, словно что-то искал, покряхтел, закурил и, так ничего и не сказав больше, вышел.

— Кстати, вам, князь-ротмистр, повезло, — бросил уже из-за порога, — в баньке вода поспевает. Самый раз смыть с себя пыль закордонную.

— Оказывается, бывают дни, когда сказочно везет даже нам, диверсантам, — мечтательно повел плечами Курбатов.

— Причем замечу, что вы пока еще даже не представляете себе, как вам сегодня везет, — метнулась присутствовавшая при этом разговоре Алина в соседнюю комнату.

Не сдержав любопытства, Курбатов шагнул вслед за ней, однако девушку это не остановило. Отодвинув в сторону сундук, Алина открыла дверцу, под которой обнаружился еще один сундук, только уже подпольный.

— Этот не подойдет, — швырнула она на кровать офицерский мундир дореволюционный времен. — Этот тоже. Зато этот, очевидно, в самый раз. Большего размера попросту не оказалось.

Она храбро ступила к ротмистру и приложила к его груди неношеный, пахнущий нафталином офицерский френч.

— Наденьте же.

— Зачем?

— Наденьте, наденьте, хотя бы набросьте.

— Чей это? Что за причуды? Вы хоть понимаете, что за само хранение офицерского мундира царской армии…

— Бросьте, князь! Нам лучше знать, что бывает, когда большевики обнаруживают в доме подобное добро. Но есть «легенда», согласно которой группа местной молодежи готовит самодеятельный спектакль времен белогвардейщины. Я же помогаю им. И приобрели мы этот мундир у одного местного больного старика, некогда служившего каптенармусом казачьего полка. Впрочем, это уже не ваши хлопоты, ротмистр. Главное, наденьте. Не могу я по-настоящему воспринимать вас в этом вот красноармейском облачении. Тем более что вы ведь и в самом деле являетесь белым офицером.

Она вложила в руки ротмистра мундир и скрылась за портьерой. Почти с минуту князь стоял посреди комнаты, не зная, как поступить, но в итоге решил, что предстать перед прекрасной казачкой, сестрой белого офицера, не выполнив ее просьбы, пусть даже сумасбродной, будет неловко. Да и самому хотелось хоть на несколько минут избавиться от ненавистного красноармейского одеяния.

Когда Алина вновь появилась в комнате, Курбатов уже был в мундире белого офицера с погонами поручика. Казачка остановилась в шаге от него и обвела восхищенным взглядом.

— Вы прекрасны, господин офицер, — тихо, почти шепотом произнесла она по-французски. — Вы великолепны, мой поручик!

Только сейчас Курбатов по-настоящему осознал, насколько красива эта девушка: спадающие на грудь, слегка вьющиеся золотистые волосы; белая, с розоватым отливом на украшенных ямочками щеках, кожа открытого славянского лица, на котором контрастно выделялись почти классической формы римский нос и слегка выдвинутый вперед не то чтобы упрямый, скорее вздорный подбородок. А еще — голубые, с лазурной поволокой и словно бы озаряемые каким-то внутренним сиянием глаза…

Бедрастая и полногрудая, Алина кому-то, возможно, показалась бы слегка полноватой, но только не Курбатову. Уж его-то не удивишь естественной завершенностью форм даурских девушек, доставшейся им от украинско-кубанских прабабушек-казачек, в среде которых салонная худоба горожанок всегда была проявлением женской хилости и уродливости.

— Вы неподражаемо великолепны, мой офицер, — с волнением подтвердила младший лейтенант медицинской службы, слишком храбро для подобной ситуации положив руки на плечи ротмистра.

— Но ведь вы же видите меня впервые. И вдруг этот, словно бы специально для меня сшитый мундир. Как и почему он все-таки оказался у вас? Что-то я не совсем улавливаю…

Куда проще было бы сразу же взять ее на руки и уложить в постель. На такое Курбатов не решился, но прежде чем Алина успела ответить, все же не сдержался и, прижав ее к себе, нежно, почти по-детски, поцеловал в губы. Страстно закрыв глаза, девушка ответила ему сугубо гимназическим «поцелуем девичьей скромности».

— Не пугайтесь, князь, я не сумасшедшая, — тихо, доверчиво проговорила она. — Просто у каждого своя мечта. У нас в роду все мужчины были военными, решительно все — по отцовской и Материнской линиям. За границу я ушла с отцом, тоже военным, Полковником. Да к тому же — вслед за прапорщиком, в которого, уж простите, ротмистр, по девичьей глупости своей была страстно влюблена. Причем влюблена давно, чуть ли не с пеленок, когда он еще был гимназистом. Кстати, погиб он уже в Югославии, в одной из дурацких стычек с местными парнями, и вовсе не из-за меня, что, как вы понимаете, воспринималось мною с глубочайшим прискорбием.

— Обычная житейская история.

— Для дочери белого офицера — да, почти обычная. Странность всей этой ситуации заключается разве что в том, что теперь я понимаю: на самом деле я была влюблена в вас, а не в того хилого, романтически безалаберного прапорщика. Это не его, а вас я ждала по ночам, не ему, а вам страстно отдавалась в предутренних грезах.

Курбатов взял Алину на руки и несколько минут стоял, уткнувшись лицом в ее грудь.

— Мой офицер, мой князь… — нежно шептала девушка, обхватывая руками его голову. — Это были вы, ротмистр. Всякий раз это были только вы. И ждала я только вас, всякий раз — только вас. Даже когда встречалась с юнкером, на самом деле встречалась с вами, с таким, каким хотелось видеть этого недоученного юнкера, ставшего со временем прапорщиком.

Насладившись духом женской груди, Курбатов хотел уложить Алину на кровать, но в это время в комнату ворвался отставной хорунжий.

— Князь! — прокричал он. — К усадьбе приближается патруль красных. Из наших бойцов вроде бы, из местного гарнизона.

— Сколько их? — спокойно спросил Курбатов, все еще не опуская девушку на пол, словно боялся расстаться с этим немыслимо ценным приобретением.

— Как водится, трое. Они теперь по всей округе шастают, диверсантов выслеживают. Тут у нас роту недавно расквартировали, учебную. Чтобы подучить, а затем уже перебросить то ли на западный фронт, то ли поближе к маньчжурской границе, японца подпирать.

— Пусть эти красные считают, что уже нашли, — молвил Курбатов, освобождая наконец военфельдшера.

— Но-но, князь, только не вздумай палить! Открой окно, вон то, и затаись. Даст бог, все обойдется. Уйдут с миром, так хоть в бане отмоешься.

Уже затаившись в кустарнике неподалеку от дома Родана, Курбатов слышал, как старший патрульный спросил:

— Эй, беляк-хорунжий, твои однокровки здесь поблизости не проходили?!

— Теперь здесь поблизости даже волки не бродят, — громко, чтобы мог слышать и ротмистр, ответил тот.

— Чаво так?

— Вас, тигров уссурийских, опасаются.

«Не слишком ли смело он задирается?! — подумалось Курбатову. — Совсем озверел, что ли?!»

И только теперь он вспомнил, что по воле безумного случая облачен в белогвардейский мундир. В то время как его, красноармейский, вместе с документами остался в доме. С документами и пистолетом. Более дурацкой ситуации придумать было невозможно.

— Смотри, хорунжий, если эти беляки-семеновцы, диверсанты хреновы, обнаружатся, сразу же нам стучи, как полагается. Не то на одной ветке вешать будем. — Судя по мягкому, казачьему говору, этот старшой патруля тоже происходил из местных.

— Это уж как водится. Мы с вашими, считай, так же поступали.

— Во беляк хорунжий дает! — удивился старшой патруля. — Совсем страх потерял.

— Ага, — поддержал его кто-то из рядовых, — так ведет себя, будто не мы их, беляков, побили в Гражданскую, а они — нас.

— И ведь уцелел же, скажи на милость, каким-то макаром! — вновь послышался голос старшого. — Известно же, что в прапорщиках ходил, а, поди ж ты, уцелел!

Однако говорили они все это незло, скорее добродушно, что очень удивило Курбатова. «Похоже, что и на эту землю когда-нибудь снизойдет великое примирение», — молвил он про себя, когда патруль развернулся и пошел в сторону центра станицы.