— Все же есть что-то нечеловеческое в такой войне, — почти сонно пробубнил Иволгин, поднимая ворот шинели и припадая спиной к кабинке полуторки. Машину безбожно швыряло из стороны в сторону, тряска была такая, что любой из диверсантов с радостью отказался бы от езды и пошел пешком. Удерживало лишь то, что с каждым километром они все больше отдалялись от границы и приближались к Чите, к Байкалу.

— Удивительное открытие вы совершили, штабс-капитан, — иронично заключил подъесаул Кульчицкий. — В войне вдруг обнаруживается нечто, как вы изволили выразиться, «нечеловеческое». Быть такого не может!

— Издеваетесь, подъесаул?

— Напротив, поддерживаю вашу мысль, углубленно при этом философствуя, — аристократически вскинул холеный, хотя и слегка заросший подбородок Кульчицкий.

— Враги-то наши, получается, свои же, русские. Причем действуют они открыто, в форме. Мы же маскируемся и стреляем из-за угла.

— Не только из-за угла, — спокойно возразил Курбатов, — но так же из окопа, из-за камня, из-за дерева и, что самое страшное, из кустов. Не говоря уже о рукопашных схватках. Такова тактика современной войны, в которой забыли, что такое сабля или меч. Так что не чувствую энтузиазма, штабс-капитан.

— Я говорю о том, — задумчиво парировал Иволгин, — что распознать нас как немцев или японцев они не в состоянии. Согласитесь, ротмистр, есть что-то нечестное в этой кровавой игре. И какой уж тут к черту энтузиазм?

— Потерпите до развалин монастыря, Иволгин, там исповедоваться будет удобнее, — спокойно заметил Курбатов.

Им повезло. Едва достигли шоссе, как показалась эта военная полуторка. Курбатов остановил ее и поинтересовался, не попадались ли по дороге подозрительные люди. Это могли быть контрабандисты, которых преследует его группа.

— Нет, товарищ капитан, никого подозрительного, — заверил его сидевший рядом с водителем младший лейтенант. — А то бы мы…

— Контрабандисты чертовы, совсем озверели.

— Добро хоть не белогвардейские диверсанты, — успокоил его младший лейтенант. — Контрабандисты хоть ведут себя мирно.

— Особенно, когда доставляют оружие и всякое там зелье, — проворчал князь. — Куда двигаетесь?

— К станице Атаманской.

— А нам — к Заурской. Подбросите по-братски?

— Так это ж крюк придется делать километра на четыре.

— Иначе не просил бы подвезти, — сухо парировал Курбатов и приказал своей группе погружаться.

Спорить младший лейтенант не решился. А когда Курбатов сказал, что начальству тот может доложить, что подвозил капитана со спецгруппой, даже предложил занять его место в кабине. На что князь благодушно похлопал его по плечу.

— Ты хозяин машины, младшой. Мы — всего лишь попутчики.

Так они и ехали теперь: в кабине — настоящие красноармейцы, а в кузове переодетые маньчжурские стрелки и пленный сержант — молчаливый, угрюмый, совершенно безропотный. Он молча дошел с ними до дороги, молча, обреченно выслушал весь разговор командира диверсантов со старшим машины и, закинув за спину автомат с пустым диском, вместе со всеми забрался в кузов…

Теперь он лежал на мотке тонкого кабеля, приткнувшись между ногами Иволгина и Курбатова. В группе так и не поняли, зачем понадобилось тащить этого пленника с собой, почему ротмистр не приказал сразу же прикончить его. А на все вопросы и сомнения господ офицеров Курбатов отвечал предельно кратко и ясно: «Пусть пока живет».

На серпантине холмистой возвышенности младший лейтенант приказал остановить машину и показал пальцем на раскинувшуюся в весенней долине станицу.

— Вон она, Заурская, товарищ капитан. Напрямик километра два — не больше.

— Спасибо, младшой, — пожал руку князь Курбатов. Вся группа начала спускаться но крутой тропе, а старший машины стоял на серпантине и махал рукой, словно прощался с давнишними друзьями.

— А ведь так и не почувствовал, душа его совдеповская, что был на волоске от гибели, — проворчал Реутов. — Напрасно вы его, ротмистр, отпустили. Надо было обоих прикончить и, сколько позволяли бы обстоятельства, продвигаться дальше на машине.

— Мы и двигались, сколько позволяли обстоятельства, подполковник, — спокойно возразил Курбатов.

Как только машина скрылась за поворотом, ротмистр сразу же вернул группу на дорогу и быстрым шагом, почти бегом, повел ее по колее, на которой собаки, как правило, берут след очень плохо.

— Ну, теперь понятно, почему бы их отпустили, — как бы продолжил прерванный разговор Реутов. — Предполагаю, что эти двое, младший лейтенант и водитель, по вашему замыслу, должны будут рассказать чекистам, что наша группа ушла к Заурской, то есть уведут их в противоположную сторону. Но, в общем, считаю, что вести себя с красными мы должны жестче. Коль уж мы пошли сюда как вольные стрелки, то и действовать должны соответственно.

— Что, кровушки дармовой захотелось, подполковник? — недобро взглянул на него Иволгин.

— Хочу знать, что перешел границу и погиб здесь не напрасно, — вот чего я хочу, штабс-капитан. И если кто-то вошел в группу только для того, чтобы без конца вздыхать по невинно пролитой русской крови, то обязан со всей строгостью напомнить ему: это кровь не русская, а жидо-большевистская. И чем скорее мы выпустим ее, гнилостную, из больного тела России, тем скорее земля наша святая очистится от скверны. Да, кровь, да, болезненно, но разве не так прибегает к кровопусканию врач, чтобы, вскрывая нарывы и удаляя тромбы, оздоровить организм любого из нас?

— Но и в кровопускании этом следует знать меру, — не унимался Иволгин, — иначе мы попросту озвереем.

— А мы и должны были идти сюда уже озверевшими. Совершенно озверевшими. Иначе, какого дьявола шли?

— Прекратить галдеж! — решительно потребовал Курбатов, понимая, что ни к чему хорошему этот кроваво-философский спор не приведет. — Выполнять приказы, действовать, исходя из ситуации и, по мере возможности, не рассуждать.

Но тут же про себя добавил: «Приказать, чтобы не рассуждали, я, конечно, могу. Но только идем мы действительно по своей земле, на которой убивать приходится своих, единокровных. И не рассуждать по этому поводу невозможно. Любое убийство, любой диверсионный рейд требуют философского осмысления. Оружие стреляет только после выстрела мысли — вот в чем суть войны!».

Колея железной дороги открылась им неожиданно, в просвете между кронами деревьев. С одной стороны к ней подступал подрезанный склон горы, с другой — глубокий поросший кустарником каньон, в недрах которого едва слышно клокотал ручей. А дымок над трубой свидетельствовал, что где-то там, за ожерельем из небольших скал и валунов, находится сторожка обходчика.

— Здесь нас ждет работа, господа офицеры, — объяснил ротмистр. — Пускаем под откос состав, и, — оглянулся на стоявшего чуть в стороне пленного, — имитируем марш-бросок дальше, на Читу.

— Всего лишь имитируем? — разочарованно спросил Кульчицкий.

— Ничего не поделаешь, диверсионная гастроль. На самом же деле отходим на пять километров назад, к станции Вороневской, и сутки блаженно отдыхаем.

Лица диверсантов сразу же просветлели. Еще через несколько минут, обойдя овраг, они засели за камнями. Курбатов сам метнул нож в появившегося на участке вооруженного путевого обходчика, затем окончательно умертвил его, сдавив сапогом сонную артерию, и только тогда подозвал пленного.

— Что, сержант Бураков, тебе не кажется, что мы уже окончательно пришли?

— Не убивайте меня, ротмистр, — пробормотал тот, покаянно опустив голову. — Мы ведь уже столько прошли вместе…

— Так ты что, решил, что пойдешь с нами через всю Россию вплоть до Балтики?!

— Вроде бы так, — кивнул сержант.

— Э, нет, пути к небесам у нас разные. Видишь этого? — кивнул в сторону все еще содрогавшегося в конвульсиях путейца.

— Вижу. Никогда бы не подумал, что ножом можно попасть в человека с такого расстояния.

— Не о метании ножей сейчас разговор, сержант. Разговор у нас теперь короткий и сугубо мужской. Берешь ключ и откручиваешь гайки на стыке рельсов. Откажешься — ляжешь рядом с обходчиком.

Сержант мрачно взглянул на Курбатова, осмотрел остальных повысовывавшихся из-за укрытий диверсантов и протянул руку к ключу.

— Хотел бы лежать на обочине, давно попытался бы убежать, — проговорил он. — А куда убегать, если послезавтра всех нас, тех, кого вы поубивали, должны были отправить на фронт? Вы же видели, что один из наших, рядовой Усач, сумел бежать. Теперь он уже наверняка сообщил энкаведистам-смершовцам, что я попал в плен. Так что, если вернусь, меня сразу же под стенку. В самом счастливом случае — в штрафбат.

— Почему это? — усомнился Курбатов. — Скажешь, что бежал, что вырвался, сумел.

— У нас пленных нет, Сталин их не признает. Если красноармеец оказался в плену, значит, уже предатель и враг народа.

— Жестко он с вами.

— Вот и я говорю, что, куда не кинь — везде клин.

— На что же ты теперь надеешься?

— Засчитывайте меня в свою группу, господин ротмистр. Я ведь такой же русский, как и вы. И тоже из казаков, только уже коммунистами расказаченных. Тем более что из моего рода коммунисты двоих мужиков расстреляли, еще двоих раскулачили. Меня самого трижды на допросы в райцентр вызывали. Буду идти с вами, воевать, как вы. Обратной дороги, в советскую казарму, у меня, получается, нет.

— Почему же ты сразу не сказал, что коммунисты так расправились с твоим родом?

— Тогда, под горячую руку, вы бы не поверили, решили бы, что попросту спасаю свою шкуру.

— Мы и сейчас можем не поверить.

— Сейчас мы уже как-то пообвыклись друг с другом. Да и станица моя в двадцати верстах отсюда, можно проверить, что и стреляли моих Бураковых, и раскуркуливали. Так что берите меня в свой отряд, можете не сомневаться: не предам. Зато у вас еще один штык появится.

— Все, оставим этот разговор. Подумать надо, сержант, подумать. А пока что — бегом на рельсы!

— Может, миной рванем? — предложил Вознов, наблюдая, как споро управляется с инструментом пленный. — Эффектнее, да и движение задержим как минимум на сутки. Пока приведут в порядок, то да се…

— Мину сэкономим, еще пригодится.

— Не возражаю. Увидим, каким будет эффект.

Сержант довольно быстро рассоединил рельсы и с помощью диверсантов сдвинул их с места. Осмотрев работу, Курбатов прислушался. Поезд направлялся в сторону Читы и был уже недалеко.

Преодолев овраг и засев в зарослях кедровника, диверсанты видели, как товарняк с двумя вагонами охраны, спереди и сзади, на полном ходу ушел под откос и между переворачивавшимися вагонами мелькали человеческие тела.

— Ну вот, штабс-капитан Иволгин, — холодно улыбнулся Курбатов, когда все было кончено и останки людей, вместе с останками вагонов навечно обрели покой в сырой утробе каньона, — а вы говорите: свои, русские, кровь… Война идет, штабс-капитан, война.

— К сожалению.

— И впредь, если кто-либо в моем присутствии решится изливать сантименты, — получит полное согласие моего пистолета.

— Можете в этом не сомневаться, — поддержал командира подпоручик фон Тирбах, несмотря на то, что в группе и так уже воцарилось неловкое молчание.