— Я не понимаю ничего из того, что вы все делаете, — говорил Альер отрешенно, пока фон Галбан готовил кофе на газовой горелке, стоявшей в углу лаборатории. — Мое руководство говорит мне, что делать. C'est tout.

«Лжец, — про себя ответил фон Галбан, — тебе хватило знаний физики, чтобы в прошлом месяце объяснить все это британцам в Лондоне. Т.П. Томсон и Олифант и Кокрофт — они сказали, что это невозможно, и кто теперь крадет наши работы. Наши коллеги и конкуренты. Наши союзники в этой войне».

— У нас у каждого есть свое metier, — безразлично отозвался он. — Я лично ничего не понимаю в финансах. У меня всегда проблемы с деньгами.

— Но это, наверное, из-за жены! Женщины всегда тратят больше, чем им следует, n'est-ce pas? Ваша жена француженка, как вы сказали, правда?

Он повернулся, поднял бокал и предложил кипящий напиток своему врагу.

— Не думаю, что у вас есть молоко, — мрачно сказал Альер.

Фон Галбан не ответил. Над Парижем занимался рассвет, переливаясь весенними красками, они сидели уже три часа: собирая лабораторные бумаги и канистры от тяжелой воды, которые Жолио хранил в колледже уже месяц. Их было всего двадцать шесть, сделанных вручную в Норвегии для специальных целей и сложенных в тринадцать ящиков: снова работа Альера. Канистры ждали своей очереди у двери в лабораторию, готовые к перевозке, если найдется транспорт.

Обогащенный ураном металл был более щекотливым делом, и фон Галбан отказался подпускать Альера к коробкам, в которых он хранился. Французу пришлось поверить ему на слово, что все четыреста килограммов были собраны и пересчитаны.

— Циклотрон нельзя передвигать, — сказал он Альеру. — Производство магнита в Швейцарии заняло два года. Он стоит слишком дорого и весит тонну. Вы никогда не разберете его.

— Это единственный циклотрон в Европе, — отрезал Альер. — Мы не можем позволить, чтобы он попал в руки немцев.

Попивая кофе, фон Галбан думал теперь не о магнитах и частицах, а о Жолио: о незнакомой женщине, поднимавшейся над ним в экстазе. О невозможном счастье плоти. Думал о том, как это все будет разрушено, и что он является пособником этого разрушения.

— Эти имена, — настаивал Альер. — Год за годом. Эти открытия. Ферми, итальянец. Нобелевская премия. Нильс Бор, датчанин. Нобелевская премия. Альберт Эйнштейн, человек без страны или из всех стран сразу — Нобелевская премия. Тот немец, его нерешительность, принципы. Как его зовут?

— Гейзенберг. Вернер Гейзенберг.

— Один из немногих, как я полагаю, который не является евреем.

«Он думает, что я от души рассмеюсь? — подумал фон Галбан. — Соглашусь, что еврейские физики, как Гитлер называет их, — недоразумение и фарс? Ненависть нацистов к еврейским физикам — это самая большая надежда всего мира, потому что так нацисты убьют любую науку, которая помогла бы им выиграть эту войну».

— Ферми потратил свою Нобелевскую премию на то, чтобы бежать с женой из Италии, — сказал он Альеру. — Они уехали, как преступники, ночью, с полным чемоданом наличности, и отправились в Нью-Йорк. Вот до чего дошел лауреат в наши дни.

Альер хранил молчание, его взгляд из-под очков сосредоточился на чашке кофе.

— Моя мать еврейка, — сказал фон Галбан уже громче. — Поэтому мой отец сбежал в Швейцарию, а я не могу найти работу в родной стране. Я говорю об Австрии, как вы понимаете. Может быть, вы не знали, месье Альер, что Австрия со времен аншлюса тоже закрыла свои двери для еврейских умов.

— О, я знал, — быстро ответил Альер. — По этой причине вы попросили французское гражданство и дорогую французскую жену. Вы давно с ним работаете, je crois?

Под «ним» подразумевался Фред, обольститель незнакомок, любитель русских и запретных евреев: le Professeur Жолио-Кюри.

— Пять лет.

— Ах. И у него есть патенты на весь этот… бизнес, я полагаю? Или он уже подал заявку?

«Бизнес» был слишком аморфным словом для разработок в области атомной энергии. Они обсуждали это в прошлом октябре и договорились: ученые тоже должны иметь права на плоды своей работы. Интеллектуальная собственность.

— Мы все подали заявки на патенты, — сказал фон Галбан устало. — Фред, я и Лев Коварски. Мы ведь команда?

Напрасные слова. Команда могла распасться уже завтра, по одному слову этого человека. Улыбка французского банкира была доброжелательной: Альера беспокоила, как полагал фон Галбан, доверчивость Фреда. Знал ли банкир о документе с печатью, который они подписали и отдали в Академию наук? Схема ядерной реакции, первая в мире?

«Кто бы из нас, Коварски или я, мог бы вернуться в свою родную страну, — думал фон Галбан, — и продаться высшему покупателю. Пошел ты, Альер. У моего ума нет приказчиков. Ты не можешь им командовать. В этой войне каждый еврей сам за себя».

Они услышали его раньше, чем ключ бесполезно завертелся в замке открытой двери лаборатории, и его длинный нос показался за стальной перегородкой; они услышали его, потому что он пел.

Фон Галбан видел все: страх, который внезапно появился в глазах Фреда, последовавшая за этим сдержанность. Одежда, которую он не менял со вчерашнего дня и в которой отражалась его дотошность и придирчивый вкус — Фред, являвшийся лучшим образцом предательства, чем можно было бы выразить словами. В его глазах фон Галбан снова увидел силуэт незнакомой женщины, плотское удовольствие, и дрожь пробежала по его телу. Gott in Himmel. Бедный Фред.

В первую очередь Жолио подумал о самой вероятной причине их нахождения в лаборатории на рассвете.

— Ирен? — спросил он. — С ней что-то случилось? С детьми?

— Я говорил с мадам Жолио-Кюри несколько часов назад, — любезно сказал Альер. — У нее все хорошо. Конечно, она была обеспокоена, когда я заикнулся, что не могу вас найти. Mais, assez bien…

Фон Галбан смотрел на друга, прикрыв глаза тонкой ладонью, его губы шевелились в проклятии или молитве.

— Тогда зачем вы пришли? — пробормотал он. — Что сегодня, Альер?

— Выполняю приказы, — сказал банкир. — Дотри сказал, что все оборудование из лаборатории нужно отправить в Оверн, Жолио, включая, конечно, вас.

Когда наступило утро, Жолио понял, что у него дрожат руки — то ли от кофе фон Галбана, то ли от ощущения паники. Он так долго жил устоявшейся жизнью: молочная повозка, приезжавшая к дому Энтони, голубоватая жидкость, которую разливали из бидонов в емкости домохозяек. Ирен настаивала на том, что молоко нужно сначала прокипятить, чтобы не было угрозы туберкулеза, и горничная всегда отлынивала от этой непонятной работы. Дети в школьной форме, с причесанными и блестящими волосами. Его рабочая одежда, лежавшая на краю их двуспальной кровати, ее одежда, почти такая же: белая рубашка, словно из католической школы, бесформенная черная юбка с широким поясом на случай, если она много съедала и могла объесться. Две пары простой обуви, что-то все время потертое. Так могло продолжаться бесконечно, они оба были погружены в науку, но началась война. Война надолго разлучила их, внесла в их жизнь хаос.

Фон Галбан пошел домой рассказать своей жене об эвакуации лаборатории, но когда Жолио провожал его до двери, он остановил его в проходе и пробормотал:

— Фред, мне очень жаль. Я не хотел, чтобы этот человек нарушал наш покой…

— Это не твоя вина, Ганс.

Он кивнул, пряча глаза от Жолио. Он был скрытным человеком, и никогда не стал бы задавать вопросов, но эта неясность так и останется между ними, и недоверие будет расти.

Неожиданно Жолио сказал:

— Я был со старой подругой. Старой… страстью.

Это было единственным словом, которое подходило Нелл.

— Я знал ее до Ирен. Любил ее… О, Боже, Ганс. Я такой дурак.

— Нет, — сказал он мягко, — ты не дурак. И ты не должен был мне рассказывать.

— Она англичанка. Замужем за графом. Я, может быть, больше никогда ее не увижу…

Ноздри фон Галбана на мгновение раздулись, и он спросил с внезапной нервозностью:

— Не… графиня де Луденн?

«Merde, — подумал Жолио. — Уже все кругом знают».

— Будь осторожен, Фред, — сказал фон Галбан. — Ее двоюродный брат — нацистский шпион, и, думаю, он как-то был и ее любовником…

Теперь он слушал Жака Альера, как банкир-лейтенант говорил о войне и безопасных местах, но у него пред глазами стоял образ Нелл: Нелл, словно скрученная пружина страсти, Нелл, словно пламя.

— …имея в виду город Виши, — говорил Альер. — Рейно и Даладье полагают, что если между нами и их танками будет Центральный горный массив, мы определенно выстоим.

— Я не знаю ни одной лаборатории в Виши, — произнес Жолио.

— У вас достаточно времени, чтобы поискать ее для вашего аппарата, — Альер пил маленькими глотками кофе, словно у радиоактивности был вкус, который можно было определить, кислый или сладкий. — Жизненно важно вывезти воду и уран из Парижа, n'est-ce pas? Я связался с управляющим Банка Франции в Клермон-Ферран — столице Оверна — и он готов хранить в своем сейфе все, что я ему скажу. Это для вашей воды. Полная секретность и полная безопасность, никаких вопросов.

«Банковский сейф, — с сарказмом подумал Жолио. — Я в руках финансистов, для них это еще один товар. Как я смогу установить свой циклотрон в стальном сейфе, в окружении вкладчиков? Но я забыл. Циклотрон недвижим. Циклотрон остается. Это означает, что и я тоже».

— Сегодня вечером мы сначала отправим канистры в Оверн, а вы можете последовать за ними с остальным оборудованием из лаборатории, когда ваша жена вернется из Бретани, — предложил Альер. — Я одолжу вам дом, места в нем хватит и для вашего персонала и для их семей.

— Анри Моро должен взять воду, — сказал Жолио. — Он — мой заместитель здесь, в Колледже, и у вас не должно быть сомнений насчет его надежности — его отец играл ведущую роль в прошлой войне. Его звали «Маршал французской науки». Моро очень хорошо знает Оверн. Но ему будет нужен грузовик.

— Я знаком с месье Моро, — сказал Альер.

«…Вплоть до размера его нижнего белья, — подумал Жолио. — Вы измерили все наши места? Вы до миллиметра изучили то, чем мы гордимся? Пошли к черту ты и твоя вынужденная наглость».

— А уран? — спросил он. — Он должен отправиться вместе с водой. Я не могу без него выполнять некоторую важную работу.

— Вода и металл должны храниться отдельно, — сказал Альер. — Ваша наука представляет опасность для мира.

Жолио, привыкший к осторожности, посмотрел на безобидного банкира и почувствовал странное желание рассмеяться. Наука была неотделима от опасности. Мать Ирен умерла из-за экспериментов, ее тело было облучено радием, и было предопределено, что Жолио последует за ней. Все Кюри жили жизнью наполовину прекрасной, наполовину мертвой.

— Вы хотите, чтобы во время войны я ничем не занимался? — резко сказал он. — Моя работа не может продолжаться без сырья. Я полагал, это понятно.

— Ваша работа важна, bien sur. Поэтому нужно держать ее вне досягаемости немцев. Ваша работа, как вы это называете, может уничтожить мир, Жолио.

— Глупости! Еще нет доказательств, что это возможно, что могут сделать эти атомы… Может, топливо для электричества для целой страны… Тепло для всей Европы зимой…

— Сравнять с землей город, такой, как Париж, — безжалостно заключил Альер. — И похоронить под его развалинами все живое вокруг.

Жолио покачал головой.

— В какой банковский сейф вы поместите уран?

— Министр хочет увезти его из Франции, может быть, в одну из наших колоний в Северной Африке. Наша работа сейчас состоит в том, чтобы просто доставить его в Марсель. И ждать указаний.

— Уран опасен, — сказал Жолио. — Никто, кроме специально подготовленного ученого, не может трогать его. Я должен буду послать Коварски. Или фон Галбана.

— Нет.

— Вы полагаете, — настаивал он, повышая голос, — что Коварски и фон Галбан слабое для вас звено, для Дотри? Они знают все то же самое, что знаю я.

— Тогда они будут интернированы, — сказал Альер тихо. — Их посадят под замок. Другого решения нет.

— Вы запрете и их жен и детей?

— Если будет необходимо.

— Тогда и меня тоже заприте. Я отказываюсь сотрудничать. Я отказываюсь… одалживать себя для дела, которое подразумевает предательство моих друзей.

Альер ничего не сказал, пряча глаза под очками.

— Но, возможно, предательство уже совершилось.

— Что вы имеете в виду?

— Была утечка информации, — терпеливо сказал банкир. — Мы знали, что какое-то время шпион продавал наши секреты. Кто-то в министерстве, возможно. Кто-то здесь. Я тоже под подозрением, уверен в этом, и тот факт, что я выжил во время поездки в Норвегию, непростителен. Я не должен был выжить, а вода никогда не должна была покидать пределы Осло. Но я сделал это, и утечка продолжается. И мы думаем, что продолжится. Пока у немцев будет информация, которая им нужна. Мы все будем живы — нас будут держать на поводке — под наблюдением, как лабораторных крыс.

Жолио тяжело сглотнул.

— Какого типа утечки?

Альер пожал плечами.

— Чем меньше вы знаете, тем лучше. Но уверяю вас, очень вероятно, что кто-то из вашего персонала — кто-то со знаниями и степенью ответственности — систематически предает вас. Я думаю, мы можем назвать несколько имен, да? Тот русский, Лев Коварски. Австриец, Ганс фон Галбан. Возможно, простите меня, вы сами или ваша жена. У вас обоих есть профессиональные интересы и, кроме того, вы симпатизируете коммунистам.

— Фон Галбан должен взять уран, — сказал Жолио твердо, — можете послать ищейку, если хотите, езжайте сами, мне нет никакого дела. Но позвольте дать ему шанс проявить себя. Беспочвенные подозрения убьют его, они повиснут над его жизнью, как облако ядовитого газа. Я не поступлю так с Гансом. Он слишком хороший физик.

— Я сомневаюсь, что министр на это пойдет.

Губы Жолио скривились.

— У министра нет выбора. Говорю вам, лейтенант Альер, передайте Дотри, что я буду устанавливать свои правила.

Когда банкир ушел, Жолио понял, что должен позвонить Ирен.

Они разлучались только в исключительных случаях, и общались обычно письмами. Однако ему нужен был телефон, а в здании был только один, в деревянной будке в главном холле. Чтобы сделать звонок, нужно было продиктовать номер национальному оператору, который переводил звонок на Арквест, который потом перезванивал ему в ответ, уже держа на линии Ирен. Голос его жены удивил его: безжизненный, ослабленный туберкулезом, голос пожилой женщины.

— Прости, что Альер побеспокоил тебя прошлой ночью, дорогая.

Он был рад, что она не видела его лица.

— Ничего, — сказала Ирен покладисто. — Я не спала. Я знала, что ты, наверно, пошел прогуляться. Я знаю твои привычки. Ты совсем не отдыхаешь, когда дети и я далеко.

Как легко она решила проблему за него, подумал он. Он уже заранее придумал лживую историю: немецкий бомбардировщик неожиданно появился в небе, завыли сирены воздушной тревоги, он отправился в общее бомбоубежище под булочной у дома Антони, все они сидели плечо к плечу в темноте, вдыхая запах теплого хлеба. Ирен бы это понравилось, она бы рассказала детям, как их папа сохранял спокойствие, когда бомбы падали с неба, но в конце его воображение иссякло, его намерение не понадобилось, он просто отправился прогуляться в полночь.

— Я забыл о времени, — сказал он. — Работал.

Она закашляла так сильно, что, будь она меньше, ее разорвало бы пополам. На ее носовом платке выступила кровь. Лицо было мертвенно бледным.

— Возвращайся домой, — быстро сказал он. — И привези детей. Я скучаю по нашей жизни.

Он просидел в пустой лаборатории еще около часа, уточняя свои планы. Потом он позвонил Нелл в отель Крийон.