Графиня Луденн так и не попросила горничную распаковать вещи. Она не стала обсуждать с поваром меню, но, когда она, держа в одной руке сигарету, села со своим двоюродным братом обедать, из ее уст не вылетело ни одного резкого слова. Она наклонила голову, когда черная богиня уходила в своем бархатном вечернем платье, но ничего не сказала, обнаружив Мемфис в своей кровати. Фон Динкладж проводил девушку до двери.

— Давай уедем из Парижа, — быстро проговорила Мемфис, когда он поцеловал ее в щеку. — Найди машину, Спатц. Увези меня отсюда. Никто тебя не тронет, ты же немец.

— Встретимся в клубе сегодня вечером, дорогая.

Она схватила его за ворот пиджака. Но больше не смогла произнести ни слова. Она вдруг поняла, что, похоже, ее власть имеет свои пределы, и она растерялась, осознав это. Как ребенок, который слишком долго просидел на утомительной вечеринке.

— Я буду там около полуночи.

Он мягко подтолкнул ее к выходу, поправил галстук, глядя в декоративное настенное зеркало, которое занимало почти всю стену, и вернулся к графине.

— Ты, определенно, устроился, как дома, — раздраженно произнесла она.

— Разве она не прекрасна?

Он задрал свою птицеподобную голову, блестя напомаженной золотой головой.

— Она джазовая artiste.

— Понятно, — она затушила сигарету о край своей чашки и уставилась на пепел. — Я надеялась, что у тебя хватит ума уехать отсюда, Спатц. До моего возвращения. Слуги не любят этого, ты же понимаешь — немец в доме, а хозяин на фронте.

Он засмеялся, в возбуждении подошел к подоконнику и оперся на него.

— Тебя никогда не заботило мнение слуг.

— Нет, — их глаза встретились. — Хорошо, в таком случае, мне это не нравится. Немец в доме, когда хозяин на фронте.

— Скоро весь Париж будет заполнен немцами.

— И ты мне это говоришь? У тебя еще хватает наглости находиться в моем доме.

— Это не наглость, — поправил он ее. — Это шарм. В любом случае, мы всегда говорили друг другу правду…

Она позволила ему взять ее за подбородок и заглянуть в свои глаза, Спатцу, который всегда заботился только о себе.

— Это не значит, что мне нравится, когда повсюду — немцы, — сказал он резонно. — Я не просил их приходить. Так в чем же дело? Ты не обижена на мой… маленький спектакль?

— Я напугана, и все, — резко сказала она, стоя на расстоянии от него в центре гостиной. — Джек в Париже, ты знаешь?

«Джеком» мог быть любой из сотни разных людей, неважно какого социального уровня, или из какой страны, но для графини и Спатца это имя означало только одного человека, и это был Чарльз Генри Джордж Говард, двадцатый граф Саффолка, который как-то играл в поло со Спатцем в Довилле.

— Сумасшедший граф? Это имеет какое-то отношение к британскому правительству, полагаю.

— К Британскому директорату научных и промышленных исследований. Он, быть может, и дикий, абсолютно сумасшедший, — но он предупредил меня держаться от тебя подальше, Спатц. И сказал, что ты замарал руки.

— Нелл, он думает только о паре револьверов, которую он называет «Оскар» и «Женевьева», — его голос был необычно легким, — и пьет шампанское с утра до вечера…

— Джек сказал, что ты в опасности.

Беззаботное выражение на его лице испарилось.

— Слава Богу, нет.

— Тогда какого черта ты тут делаешь, когда нацисты наступают? Что ты собираешься делать, Спатц? Скоро бежать будет уже некуда. И ты не сможешь работать на них. Не сможешь.

— Тогда, возможно, я договорюсь с Джеком, — предположил он.

Она была предельно спокойна.

— Что ты имеешь в виду? Ты будешь помогать… британцам?

Он пожал плечами, словно крыльями.

— Если будет такая возможность. Если будет, что продать.

Она скривила рот.

— Бог мой, какие же у тебя иногда бывают грязные мысли. Для тебя нет ничего и никого святого?

— Ты, например, Нану, — это было ее детское прозвище, как напоминание о далеком прошлом.

— О, прекрати.

— Ты могла бы мне помочь.

— Я? — она повернулась к нему с недоверием. — Как я могу помочь? Джек помешан на науке!

— Ты знаешь людей, — он обнял ее за плечи и развернул к себе, — Ты могла бы достать мне кое-что для продажи.

— Так вот почему ты еще здесь, да? Чтобы использовать меня, — она сделала долгую паузу. — Хорошо. Говори, что я должна делать.

В конце концов она отправила Жан-Люка за машиной и уехала ночевать в отель.

Человек по имени Ганс фон Галбан видел, как она стояла на тротуаре перед открытой дверью машины, с отсутствующим выражением лица. Графиня его не знала, одежда была слишком велика для его худого тела, его карие глаза-буравчики постоянно блуждали. Она не узнала его и даже не посмотрела в его сторону. Он был сражен ее темными, блестящими волосами, обрамлявшими подбородок, и ее изящным профилем. Но затем со ступенек спустился немец и поцеловал ее в щеку, и тогда фон Галбан с некоторым отчаянием подумал: «Ах!». Спатц всегда умел очаровывать самых красивых женщин.

Эти двое мужчин встречались пятью годами ранее, когда они оба приехали в Париж, как беженцы едут в лучшие места, туда, где можно говорить по-немецки, не произнося: «Хайль, Гитлер». Спатц отлично говорил по-французски, а фон Галбан вечно чувствовал себя чужаком. У них было одно и то же имя, и одна и та же любовь к джазу. И пристрастие к прогулкам по Монмартру. Они встретились в клубе «Алиби», задолго до появления там Мемфис Джонс, во время перерыва между выступлениями, когда особенная радость говорить на родном языке разбудила в них простую и внезапную симпатию. Но если бы фон Галбан знал, что в действительности представляет из себя Ганс Гюнтер фон Динкладж, он бы вряд ли стал с ним дружить. Несколько анекдотов, пара историй. Этот мир спекуляций и инсинуаций, в котором Спатц чувствовал себя, как рыба в воде, был знаком и ему, но он никогда к нему не принадлежал.

Теперь фон Галбан стоял на тротуаре со шляпой в руке и болезненной бледностью на лице, удивляясь, зачем он пришел. Его французский всегда подводил его в моменты смущения.

— Ганс, — Спатц перешел через дорогу и протянул руку. Нацистское приветствие не для него.

— Я… надеюсь, я тебя не побеспокоил.

— Нет. Я хотел пойти выпить. Присоединишься?

— С удовольствием, — он беззвучно повернул голову в сторону незнакомой женщины, которая скользнула в машину, махнула на прощание рукой и выехала на улицу.

— Моя двоюродная сестра, — пояснил Спатц, — Графиня Луденн. Я жил у нее, пока она была в Бордо, но она неожиданно вернулась сегодня утром.

— А теперь снова уезжает?

— Она беспокоится о своем муже. Он на фронте.

— Ах, — выдавил фон Галбан. Он слышал о сестре Спатца. Но не знал о существовании мужа.

— Ты выглядишь болезненно, Ганс, — Спатц запрокинул свою светловолосую голову. — Жолио-Кюри слишком уж загружает тебя в этой лаборатории.

— Если бы только это!

Он растерянно посмотрел на широкий бульвар, удивляясь тому, что улица была совершенно безлюдной. Остальная часть города целый день была заполнена толпами людей, беженцев с севера с бледными лицами и усталой походкой, пробиравшихся вместе с детьми, собаками на поводках, одеждой и всем их нехитрым скарбом на тележках. Тележки! Для Ганса это было невероятно и удивительно, но он был парализован своей нерешительностью: остаться и поддерживать Жолио до последнего или бежать, как об этом просила его жена. Анник все равно бы уехала без него, прямо сейчас она должна была отвозить девочек к родителям за город, она сказала, что он сможет приехать к ним, когда найдет способ обеспечить им безопасность. Он не знал, как рассказать об этом Спатцу, Спатцу, который смотрел на него так, словно никто и ничто не могли потревожить его внутреннего покоя. Он был прекрасно одет и искал место, где бы выпить, как будто вся его жизнь была одним сплошным праздником.

Спокойствие квартала Пасси было нарушено внезапным шумом мощного мотора. Длинная и блестящая машина двигалась на юг по Рю де Лонгшамп.

— Бельгийцы, — заключил Спатц, — завтра они будут в Испании. У них всегда много денег, и они уезжают от проблем на своих быстрых машинах. У тебя есть машина, Ганс?

Фон Галбан покачал головой, страх сдавил ему горло.

Они шли, не произнося ни слова, по красивым и ухоженным улицам шестнадцатого округа, по Рю де Белль-Фейль, по проспекту Виктора Гюго. Площадь Трокадеро кишела автомобилями, фундамент дворца Шайо был завален мешками с песком. Спатц остановился, сунув руки в карманы брюк, и уставился на массивное здание. Оно было построено всего несколько лет назад и относилось к фашистскому стилю в архитектуре.

— В Испании о физике и говорить нечего, — сказал фон Галбан, заканчивая диалог, который был начат некоторое время назад.

— Скоро ее и здесь не останется, — Спатц отбросил окурок, — все к этому идет. Ты уезжаешь, потому что путь к славе лежит где-то еще, а ты тщеславен. Мы оба это понимаем, Ганс. Твоя жена не хочет, чтобы ты остался и работал на Гиммлера и его людей.

Генрих Гиммлер, как они оба знали, командовал СС — элитным и криминальным подразделением нацистской партии. Несколько месяцев тому назад Гиммлер и СС вынесли такой жестокий обвинительный приговор еврейским физикам, что даже Вернер Гейнзенберг — не еврей и самая большая надежда Германии по части атомной бомбы — думал, что его карьера кончена. В мире под командованием Гиммлера для Ганса фон Галбана будущего не было.

Казалось, что Спатц уже знает все самое важное, и Ганса это не удивляло. Уже несколько лет молва связывала праздного повесу Воробья с адмиралом Вильгельмом Канарисом, главой абвера — сети немецкой разведки. Спатц был шпионом. Как еще ему так легко удалось бы попасть в немецкое посольство в Париже? Как еще он мог приезжать и уезжать, словно наследник королевского трона, свободный от конвенций и ожиданий, и от нужды зарабатывать себе на жизнь? Перелетная птица. Именно поэтому они стояли на перекрестке, уставившись на громаду образца фашистской архитектуры, потому что Спатцу нужно было знать то, о чем знал Ганс.

— Ты хороший физик, Ганс, — сказал Спатц задумчиво. — Один из лучших, когда-либо рождавшихся в Европе. Конечно, ты австриец, но аншлюс сделал различие незначительным. Теперь мы все счастливые братья, живущие в Рейхе, да? На самом деле проблема в том, что твоя мать еврейка, и поэтому ни одно немецкое или австрийское учреждение не сможет нанять тебя, не нарушив закона. Verboten. Ценой жизни.

Он не стал дожидаться согласия фон Галбана.

— Так что твое решение стать полностью французским гражданином и жениться здесь, возможно, было правильным. Или было бы таковым, если бы французы не решили возобновить последнюю войну вместо Гитлера. Ты знаешь, что у армии Альянса нет танков? Что они противостоят самой большой танковой армии, которую когда-либо видел мир? Ты Знаешь, что самолеты люфтваффе превосходят французские в соотношении десять к одному?

— Черчилль пошлет британские самолеты.

— Черчилль бережет каждый самолет. Они нужны ему, чтобы предотвратить вторжение в Британию. Если Франция сдастся.

Фон Галбан облизал губы.

— За границей ходит слишком много слухов. Не знаешь, чему верить.

— Пока кто-то не прочитает телеграммы, — сказал Спатц безжалостно. — Немецкое посольство закрыто, как мы оба знаем, и поверь мне, в этом городе действует подпольная немецкая сеть. Я каждый день с ними общаюсь.

— Твоя верность родине может быть под подозрением, — сказал фон Галбан в ответ. — Бог знает, что ты имеешь в виду под словом… подпольная.

— Ложь. Правда, — Спатц нетерпеливо пожал плечами, словно крыльями. — Зависит от дня. Годами я жил, опустив голову и держа свою задницу подальше от Берлина, Ганс. Но теперь Берлин стоит у меня на пороге, и, думаешь, мне это нравится? Думаешь, я хочу видеть мальчиков в форме feldgrau, марширующих по Елисейским полям?

— Но, — он подыскивал слова, его голова всегда была занята числами, — ты только что сказал…

— Что я покупаю время. Да. Если они поймут, что я сотрудничаю с ними, они, возможно, оставят меня в покое на достаточно долгое время, чтобы я успел сделать свои дела. Моя двоюродная сестра знает людей из британской дипломатической миссии.

Быть немцем — плохая шутка, подумал фон Галбан. Вот Спатц: типичный ариец, с подтянутой фигурой и золотой головой. Но мать Спатца была британкой, его бывшая жена была еврейкой, и, как и у самого Ганса, у Спатца была благородная приставка фон в фамилии. Любой намек на аристократическое происхождение, и ты становился зерном для мельницы Гитлера. Против Ганса фон Динкладжа существовало три компрометирующих факта, и любой из них мог быть известен в Рейхе.

Фон Галбан двинулся дальше, бесцельно, словно его ноги могли спасти его.

— Gott in Himmel, что же мне делать, Спатц?

— Решить свое будущее. Потому что полжизни уже прошло, и я думаю, что люди задумаются об этом через пару дней. К тому времени ты должен быть уже где-нибудь в другом месте.

— Но у меня нет денег. Нет машины. Только жена и двое детей.

— Канарис тебя не защитит? — спросил он.

Босс Спатца ненавидел Гитлера, как и все в абвере.

Спатц посмотрел на фон Галбана.

— А министр Дотри тебя защитит?

Фон Галбан кротко вздохнул. Спатц знал даже об этом: что работа Ганса в лаборатории Жолио была под защитой Рауля Дотри и Министерства вооруженных сил. Непроизвольно лицо Жолио, худое и скуластое, возникло у него перед глазами: глаза Жолио, пронзительные, как у Бога. «Ни слова, — говорил великий человек, — ни слова о том, что мы делаем, не должно выйти за пределы этой комнаты».

— Может быть, — предположил Спатц, — мы могли бы защитить друг друга.

— Как?

— Объединив наши усилия, — он остановился на мгновение, сосредоточив взгляд на кончике своей сигареты. — У меня есть деньги. Допуск к транспорту. Я могу вывезти Анник и твоих девочек. А у тебя…

— …есть информация, — закончил Ганс. У него перехватило горло так, что он едва мог говорить. — Информация, за которую определенные люди готовы заплатить. Ты ведь это планировал, Спатц. Да?

Воробей сунул свою золоченую зажигалку в карман.

— С той самой ночи, когда твои люди украли мою воду в Норвегии, — ответил он.