После занятия любовью Мемфис снова погрузилась в тяжелое подобие сна, раскинувшись, обнаженная, лицом вниз, распластав руки, как пугало, не обращая внимания на Спатца или на солнечный луч, который уже пробивался сквозь тяжелые занавески. Кровать была антикварная, как и вся мебель в квартире графини, слишком большая для изящных форм семнадцатого века, но не для королевы амазонок или ubermensch из Нижней Саксонии. Ей снился пенис Спатца, она чувствовала его, толстый, мощный и сверхудовлетворяющий, и когда она, раздвинув ноги, изогнулась, чтобы поймать ритм, она явственно ощутила, как его пенис становится острым — как человеческая плоть превращается в сталь — как он, словно кинжал наносит удары и пронзает ее плоть. Она закричала.

И тут же села, дрожа, все еще находясь в полусне.

Спатц не пошевелился.

А она действительно кричала? Или страх, который прятался у нее внутри, сдавил ей горло? Она уставилась на Спатца — профиль идеальной формы, каскад светлых напомаженных волос, морщинки в уголках глаз. У нее была привычка разглаживать эти морщинки кончиками пальцев, потому что возраст был единственным слабым местом мужчины; Спатц был, возможно, на двадцать лет старше ее, и дряблость его кожи была единственным недостатком его прекрасной аристократической внешности. Но она обхватила себя руками и думала: «Почему я боюсь тебя? Потому что ты немец? Или потому, что у тебя на ладони пятно крови?»

Она натянула простыню на грудь и снова легла тихо, как мышка, и продолжала думать. Кровь могла появиться от чего угодно: из-за пореза или занозы. Да, прошлой ночью он уехал из клуба «Алиби» не попрощавшись, и где его носило после этого до того момента, как она появилась в этом доме по улице Фабур в четыре утра, но это не означало, что он ушел и ранил кого-нибудь. Она отбросила мысль о смерти Жако, бегстве Рауля и нашествии немцев — нашествии немцев…

Спатц был немцем, да, но нацистом ли? Нет. Он никогда не принадлежал к числу тех, кто третировал своих женщин и называл это политикой, когда подбивал им глаз. Этот толстозадый юрист и все его вопросы окончательно прогнали сон Мемфис.

— Оно закрыто, мистер, с тех пор, как началась война. Спатц — человек с собственными средствами. Как и большинство моих мужчин.

Она вспомнила, как лежала на кровати Жако, как темно-зеленый бархат ее платья смешивался с синим шелком покрывала, и как Макс Шуп расхаживал по комнате, словно судья.

— Он встречается со мной. Спатц — постоянный посетитель. У него свой столик. И это недешево, скажу я вам.

— Иногда. Иногда с французами, иногда с англичанами. Сегодня вечером он был с американцем — худощавый невысокий парень с усами, как у Гитлера. Не знаю его имени.

— Я знаю, — сказал Шуп.

Мемфис плотнее завернулась в простыню, вспоминая каменное лицо юриста. Выражение, которое, как ей казалось, бывает у ку-клукс-клановца перед тем, как его лицо исчезнет под капюшоном, взгляд обвинителя. Какие-то двадцать простых вопросов и чек на тысячу долларов у нее в руке исчезли во внезапном приливе страха, и ей захотелось поскорее убраться из комнаты покойного.

Поэтому она рассказала ему то, чего юрист не просил ее рассказывать, слова сами слетали с ее губ.

— Американская крыса, тот, кто уже не выпьет шампанского со Спатцем сегодня вечером? Только один раз я видела его за кулисами клуба «Алиби», он занимался мастурбацией с красавчиком Жако в его гримерной.

Салли Кинг очнулась в больнице для иностранцев от света весеннего солнца, который лился через больничное окно. Она поморщилась и отвернулась: боль, словно молния, пронзила ее череп.

— Салли, — услышала она где-то рядом голос: добрый, но с нотками назидания, как голос учителя или родителей, — Мисс Кинг.

Неохотно она снова открыла глаза. Прямая длинная, как дорожка для боулинга, только в три раза шире, палата, а в самом конце — дверь. Кровати, на которых лежали женщины, стояли по обе стороны вдоль стен комнаты. И один мужчина, который сидит на стуле, скрестив ноги, с букетом лилий в руке. Взгляд Салли скользнул по его лицу, которое показалось ей смутно знакомым.

— Джо Херст, — напомнил он ей. — Мы встречались в посольстве прошлой ночью.

— Конечно…

Она попыталась сесть и зря. Ее глаза слипались, и она аккуратно, словно яичную скорлупу, погрузила свою голову на подушку на больничной кровати, судорожно вспоминая. Ей хотелось пить, она ощущала пульсирующую, непрекращающуюся головную боль, и такое смущение, что пыталась сообразить в одежде она или нет.

— Что случилось?

— Я надеялся, вы мне расскажете.

Теперь голос был приятно удивленным с примирительными интонациями, голос любовника, отвергнутого в пылу раздражения.

— Было темно, — громко сказала она. — Кто-то разбил лампочку в коридоре. Он схватил меня за шею.

— Кто?

Она пожала плечами и попыталась сосредоточиться.

— Я похожа на знойную красотку, мистер Херст?

— Кровавые преступления стали очень часты в это время. Вам повезло, что вы остались живы.

— Я потеряла сознание.

— Не по своей воле. Вы помните, как он выглядел? Человек в коридоре?

— Высокий. Выше меня, что встречается нечасто. Может, шесть футов. И сильный. Его руки были, как тиски. Но кроме этого…

— Молодой? Старый?

— Ни то, ни другое. Есть вода?

Он встал и потянулся за кувшином, затем наполнил стакан, держа его своими тонкими, длинными пальцами. Все это время они молчали. В наступившей тишине Салли смотрела на Херста, движения которого были необычайно экономными. Он показался ей спокойным: Херст демонстрировал отличное самообладание.

Он послушно подождал, пока она допила, а потом спросил:

— Волосы светлые? Темные? Усы есть? Или борода?

Она боролась с глупым желанием расплакаться.

— Светлые. Усов и бороды нет.

— Рабочий? Бандит?

— В вечернем костюме… Английский пошив, не французский, — воспоминание пришло к ней внезапно, как неожиданный подарок. — У него был белый шелковый шарф на шее. И глаза были блестящие, как у птицы. Они сверкнули, когда он взглянул на меня.

Джо Херст не стал сразу задавать следующий вопрос. Он достал из нагрудного кармана носовой платок и предложил его Салли. Значит, она плачет; должно быть, это реакция на боль или на то, что к ней вернулось сознание, или на осознание того, что произошло с Филиппом — внезапно воспоминание о мертвом теле Филиппа снова вернулось к ней, и она заплакала еще сильней, охваченная беспомощным отчаянием.

— Это из-за Филиппа? — она всхлипывала, вытирая лицо. — Это из-за него они пытались убить меня?

— Я думаю, они что-то искали в вашей квартире, — сказал Херст. Веселость и уверенность исчезли из его голоса, и он снова превратился в бесстрастного дипломата. Она сочла, что не очень уместно возвращать ему промокший платок, который он дал ей, и потому крепко сжимала его между пальцами. «Он искал что-то. Копался в моих вещах».

— Значит, — сказала она осторожно, — что бы они ни искали, этой вещи не было в квартире Филиппа. Иначе он не пришел бы ко мне.

— Возможно, это так. Филипп отдавал вам что-нибудь на хранение, мисс Кинг? Документ? Что-то из юридической фирмы, может быть?

Она покачала головой.

— Ничего, даже кольца.

Графиня приехала в свою парижскую квартиру в десять часов утра и остановилась у входной двери с собственным ключом в руке. Ее шофер Жан-Люк вынимал ее вещи из багажника автомобиля, который она предпочитала водить сама, и почтительно стоял вместе с ее горничной на расстоянии трех футов за спиной графини, пока она возилась с непокорным ключом. Когда она распахнула дверь и, пройдя в фойе, начала снимать перчатки и шляпу, на ее изящном кукольном личике были заметны следы усталости из-за раннего часа отъезда и смены часовых поясов, из-за удручающих новостей с фронта, которые она узнала по приезде в город. Жан-Люк остановился в дверях квартиры графини и произнес равнодушно: «Мадам».

Она повернула голову и, ей хватило несколько шагов, чтобы оказаться рядом с ним: с неподвижным от изумления лицом она рассматривала спящую в ее кровати пару. Вызывающе пахло сексом, выпивкой и табаком.

— Очень хорошо, Жан-Люк, положи сумки в комнату господина Ле Конта, — сказала графиня ровным голосом, но, когда отвернулся, он подумал, что ему послышалось взрывное «batard», сказанное графиней шепотом.