Кренц давненько не виделся с Мюллером, в последнее время их общение происходило только по телефону, поэтому с особым вниманием присмотрелся к нему. Нет, ни военные тяготы, ни годы какой-то особой печати на его лицо так и не наложили. Худощавые, скуластые щеки, широкий, слегка выступающий подбородок; узкий, слегка расширяющийся к кончику нос; высокий, с большими неровными залысинами лоб и темные, излучающие иронично-усталый взгляд, глаза…

— И все же позволю себе напомнить, Кренц: ничто так не навевает подозрение, как кристальная чистота подозреваемого.

Несмотря на свое высокое положение и особый статус «неприкосновенного» в государстве, ни во внешности шефа гестапо, ни в его манерах ровным счетом ничего не изменилось. В них по-прежнему не проявлялось ни армейской суровости, ни генеральской амбициозности. Он так и оставался обладателем простаковатого, лишенного какой-либо аристократической утонченности или арийской строгости лица крестьянина, которого только что мобилизовали и обмундировали. Словом, одного из тех лиц, которых во множестве можно наблюдать в строю только что призванных в армию состарившихся резервистов.

— Ничто так не навевает подозрение, как кристальная чистота подозреваемого, — медленно, словно бы смакуя каждое слово, повторил Кренц. — Звучит как изречение древних.

— Как изречение истинных полицейских, профессиональной чертой которых во все времена оставалась крайняя подозрительность.

— Но вы-то вне подозрения, господин группенфюрер!

— Что еще более подозрительно.

— Но уж вы-то вне всякого подозрения! — воскликнул оберштурмбаннфюрер, отказываясь воспринимать логику шефа гестапо.

— У фюрера нет людей, которые были бы вне подозрения. Их попросту не осталось.

— Кроме нас, сотрудников гестапо, — решительно покачал головой Кренц, ощущая, что за словами шефа гестапо скрывается то ли скрытая угроза, то ли мрачное пророчество.

— Как, впрочем, не осталось их и у Сталина, которому фюрер неподражаемо подражает, — не обратил внимания на его опасения Мюллер, причем фразу эту он произнес ворчливо и как бы про себя.

Кренц, конечно, понял, что эти слова не предназначались ему, тем удивительнее было слышать их. Если бы следователь не знал столь хорошо Мюллера, с которым проработал почти двенадцать лет, наверняка заподозрил бы его в провокации. Но дело в том, что шеф гестапо к мелким провокациям никогда не прибегал, во всяком случае по отношению к своим подчиненным.

— Однако для всех нас важно, чтобы вы оставались вне аргументированного… подозрения.

— Мне понятна ваша обеспокоенность, Кренц. Никому не хочется, чтобы последний оплот рейха — освященное богами гестапо — прореживали точно так же, как совсем недавно делали со штабом армии резерва после ареста ее командующего генерал-полковника Фромма. Точно так же жестоко прореживали…

— Мне кажется, что никто и не решился бы поступить с гестапо таким образом, — молвил Кренц, — это просто немыслимо.

Вот только прозвучали его слова настолько неуверенно, что Мюллер не счел нужным отреагировать на них.

— Честно говоря, мне даже не хочется читать эти адмиралописания, — постучал он костяшками пальцев по небольшой стопке тетрадок. — Поэтому прислушаюсь к вашему совету, Кренц, и сразу же передам дневники фюреру. В конце концов, судьбу Канариса обязан решить он и только он. Все остальные будут выступать в роли исполнителей его воли.

— Простите, господин группенфюрер, но прочесть эти дневники все же следует. Фюрер наверняка станет задавать неуместные вопросы и очень скоро обнаружит, что вы их не читали.

— Считаете, что его это огорчит?

— Считаю, что фюреру это покажется подозрительным, — теперь уже явно переигрывал его Кренц. — Он попросту не поверит, что вы удержались от чтения записок врага рейха номер один.

Мюллер уперся локтем в стол и, глядя куда-то в сторону, долго, сосредоточенно разминал пальцами гладко выбритый подбородок.

— Согласен, это покажется подозрительным, — наконец неохотно признал он. — Однако тревожит вас, Кренц, не это.

— Не это, — покорно признал следователь. — Опасаюсь, как бы фюрер не выразил своего неудовольствия.

— Тем, что сразу же не доложили ему о найденных дневниках Канариса? — ухмыльнулся Мюллер.

— Наоборот, группенфюрер, именно тем, что мы их все же нашли.

Их взгляды скрестились, и только теперь шеф гестапо понял, что до сих пор он явно недооценивал Кренца.

— Это уже умовыводы, Кренц, а мы договаривались останавливаться только на фактах.

— Фюреру явно не понравится, что мы извлекли эти записки бывшего шефа абвера на свет Божий, и боюсь, что нам придется считаться с этим, как с самым беспощадным фактом.

— Уж не советуете ли вы уничтожить эти, — Мюллер потряс тетрадками Канариса, — неопровержимые улики?

— Этого я вам, естественно, не советовал. Но обязан сообщить, что о находке пока что известно очень узкому кругу лиц. Оч-чень… узкому.

— Скажите, Кренц, только честно: это вы специально придумали такой ход — с «недовольством фюрера», чтобы, таким образом, спасти Канариса?

— Мне плевать на Канариса, — с медлительной вежливостью проговорил оберштурмбаннфюрер. — И вам, господин Мюллер, это известно так же хорошо, как и адмиралу. Я думал только о том, как бы не навредить вам — а значит, и себе тоже.