9.
На следующий день в мастерских колонии при посредничестве Труболета состоялась моя встреча с авторитетным жуликом Леней, вручившим мне изрядную сумму на закупку крепких алкогольных напитков.
Свое аморальное, с точки зрения воинской присяги, участие в контрабанде горячительного зелья я оправдывал прежде всего тем, что побудительные мотивы такого моего поступка особенной корыстью не отличались.
Копить дензнаки на «мерседес» я не собирался, а вот компенсировать с их помощью издержки казарменного питания, напоминавшего помои, я полагал делом, от которого прямо зависит моя жизнь и здоровье.
Жулик Леня — солидный дядя лет пятидесяти с обрюзгшим лицом и невыразительными свиными глазками — определил наши отношения с ним с четкой и достоверной прямотой:
— Я — вор, ты — мент, — сказал Леня. — Каждый при своих понятиях, симпатиями у нас не пахнет… Так?
— Так.
— Вот. Но бизнес возможен. Страна у нас пьющая, люди испытывают неоправданные страдания на лагерной диете, а ты — способствуешь сохранению национальных традиций. Это труд. И мы оцениваем его высоко. Только не погори. Наши очерствелые сердца разорвутся от такой утраты партнера.
— Насчет погореть — пожелания те же самые, — отозвался я.
И уже через час под предлогом проточки тормозных барабанов своего грузовичка я заехал в жилую зону, сгрузив жулику Лене четыре ящика водки с сомнительной по своему правдоподобию маркировкой «Пшеничная».
За водку я щедро переплатил продавщице местного магазина, тут же заверившей меня, во-первых, в неограниченном отпуске мне товара в любое время суток, а во-вторых, в строжайшем соблюдении ею военной тайны по поводу личности оптового покупателя, берущего товар по цене, много превышающей розничную.
Леня, ожидавший от меня контрабанды в виде отдельных время от времени переносимых в зону резиновых грелок, наполненных перелитой в них из бутылок отравой, просто оторопел от столь масштабного моего подхода к нашему нелегальному сотрудничеству.
— Ну, ты и даешь пару, командир… — ошарашенно шептал он, вытаскивая пузырьки из-под продавленного водительского сидения. — Тут нам уже параграф по спекуляции корячится, тут шизо не отделаешься… И вот так внаглую, на машине… Хотя, наверное, именно так и надо, так оно и проходит… А то вчера один пидор поллитру себе в зад заныкал на рабочей зоне, а при шмоне все равно погорел…
— В зад? Поллитру?
— А чего? Они запросто…
— Нет, что-то в лице у него было такое… — сказал я. — Из— за чего контролер и усек.
— Ну, жопа, естественно, не грузовик! — охотно признал мою правоту Леонид.
За эту поездку я положил себе в карман гимнастерки сумму, на которую вполне мог купить легковой автомобиль отечественного производства, находящийся в начальной стадии зрелого технического состояния. То есть высокий риск контрабандной акции прямо пропорционально соответствовал ее оплате.
Подчиненные мне зеки день за днем неторопливо копали ямы под бетонные опоры, вбивали, стоя на дощатом помосте, арматуру в землю, неуклонно претворяя в жизнь проект реконструкции.
В июле наступила пора беспросветного зноя, гимнастерка мгновенно пропитывалась потом от малейшего физического усилия, сапоги казались раскаленными колодками, и в качестве рабочей формы одежды я выбрал пляжный, так сказать, вариант: пилотку, плавки, темные очки и купленные мной в промтоварной лавке резиновые шлепанцы-вьетнамки.
В этаком отвлеченном видике я то и дело заходил в жилую зону, где зеки установили открытый душ в виде сварной конструкции с водруженной на нее бочкой, что представляло собой немалое удобство в условиях безжалостной степной жары.
Администрация колонии, равно как и караул, регулярно снабжаемый мной рыбными деликатесами и винишком из того же поселкового магазина, со смешками воспринимали мои хождения на водные процедуры в вольном курортном облачении, однако враг в лице лейтенанта Басеева не дремал, и, подловив меня как-то при выходе с «вахты», старший по званию горец устроил мне дикий разнос, приказав обрести надлежащий уставной вид.
Приказу я не подчинился, Басеев побежал стучать на меня ротному, и вскоре тот сам явился на зону, придирчиво осмотрел мой пляжный наряд, коротко молвив:
— Непорядок, Подкопаев.
— Берегу форменную одежду, товарищ капитан, — ответил я. — Вон посмотрите на граждан осужденных…
Зеки, с появлением капитана значительно повысившие производительность труда, мощными ударами тяжеленной кувалды вгоняли в сухую почву очередной арматурный шест; Отец Святой, сто на коленях, выбрасывал руками со дна ямы летевший между его ног грунт, напоминая дворнягу, отрывающую захороненную ею в землю кость; колесный вор, пришедший на помощь лошади, волочил бетонный столб, страстно прижав его к впалой груди; в общем, все мои гаврики — потные, чумазые, пропыленные, старались как могли, имитируя ударный, бескомпромиссный труд, и капитан невольно смутился, сказав:
— Ладно. На формализме далеко не уедешь. А вот за работу, сержант, будем тебя поощрять. Первое поощрение такое: можешь лейтенанта Басеева послать… Но — интеллигентно, без хамства. Все ясно?
— Так точно.
— Не нравишься ты ему, Подкопаев…
— Обоюдно.
— Но ты смотри… — произнес капитан доверительно. — Это такой звереныш… В общем, не подставляйся. Максимальная бдительность, в общем… Тем более я, может, в госпиталь скоро лягу, язва замучила. А комбат склонен его временно ротным назначить.
Видимо, физиономия моя прокисла столь явно, что капитан, дружески тряхнув меня за плечо, добавил уже совершенно по— свойски:
— Не дрейфь. Я с ним проведу беседу. Скажу: если с инструктором будут конфликты, я тебя, Басеев… Короче, знаю, что сказать. Так что работай, сержант.
Однако, пусть и успокаивал меня кэп уверениями в светлом будущем и в моей служебной неприкосновенности, словами о госпитале настроение он мне подпортил изрядно. Я чувствовал, что вскоре останусь один на один вот так — в плавках, очках и в пилотке, — в клетке с агрессивной, жаждущей моей крови пантерой. Что, конечно же, не вдохновляло.
С другой стороны, разве мог я сравнить свое положение с мытарствами того же Олега?
По сути, у меня имелся единственный недруг, с остальными офицерами и солдатами отношения установились дружеские, и даже зловредный ефрейтор Харитонов никаких выпадов в мою сторону не предпринимал, хотя держался со мной с подчеркнутым отчуждением, не забывая обиду.
Олег же находился в иной среде, где любое проявление хотя бы малейшего расположения к нему, менту, несло в себе не просто осуждение окружающих, но и известную опасность: ага, мол, с легавым корешишься — значит, и сам того же поля ягода…
Даже в моей бригаде он не обладал никаким правом слова, и вся черная работа отводилась ему как нечто само собой разумеющееся. Не будь меня, он бы пахал за всех, не разгибаясь, но справедливость в распределении трудозатрат я контролировал жестко и никакого неравенства не допускал.
Труболет, посвященный в великую тайну моего криминального бизнеса, однажды, правда, попытался проявить некоторую фамилярность, недвусмысленно притязая на привилегии, но таковые поползновения я пресек моментально, сказав:
— За комиссионными — к Лене. Кстати, ты их получаешь исправно. Здесь же выдают только лопаты. А будешь косить на «блатного» — я тебе зрение выправлю вмиг.
И я легонько ткнул зарвавшегося наглеца под дых кулаком, отчего на пару минут он объективно утратил работоспособность, зато обрел столь же объективное уважение к руководителю.
Олег, искоса наблюдавший за процессом воспитания Труболета, заметил мне на английском:
— А ты бы, дружок, в колонии выжил…
— Думаешь?
— Уверен.
— Почему?
— Есть такой профессиональный термин — коэффициент адаптации. По моим наблюдениям, он у тебя за девяносто процентов. И вообще лихо ты навыки определенной среды перенимаешь…
— Ну-ка пойди сюда, — сказал я, присаживаясь в тени под постовой вышкой.
Он присел рядом со мной.
— Я не понял, — продолжил я. — Насчет заимствования навыков. Это хорошо или плохо?
— Хорошо, — ответил он, — когда навыки перед заимствованием классифицируются. Кстати. В зоне ты общаешься с неким Леней.
— Ну, так — привет-прощай… А что?
— Осторожнее, Толя. Влезешь с его компанией в какие-нибудь шахеры-махеры, — он остро взглянул на меня, — неизвестно, чем они закончатся, учти. Кроме того, ты для бандитов — материал расходный… Они с тобой любезны, пока ты при власти и при погонах.
— Я и не обольщаюсь на сей счет, — проронил я.
— И говорит во мне не бывший офицер госбезопасности, а элементарный опыт. И знание уголовного мира. Мира крыс. Хотя, отмечу, многие милицейские, да и мои сослуживцы ничуть не лучше убийц и грабителей, а вернее, именно таковыми и являются.
— Единство и борьба противоположностей, — вставил я.
— Да, верный тезис. А твоя задача на сегодняшний момент простая: без приключений откантоваться тут, коли влип, и — в Москву!
— Знаешь, бывший гражданин начальник, — сказал я, — не обходится у меня ни без приключений, ни без влипаний, вот в чем вся заковыка! К примеру, знаешь, каким именно образом угораздило меня оказаться в твоей компании?
— Любопытно услышать.
И я изложил Олегу перипетии моей индийской эпопеи.
— Ты еще легко отделался, парень, — подытожил он. — Могло быть куда как хуже.
— Как с тобой? — спросил я.
— Вот именно.
— Тогда вопрос: ты вроде совершил аварию в состоянии…
— В этом состоянии по Москве ездит половина личного состава КГБ, — отрезал Олег. — Это раз. А два: выпить рюмку водки можно, поддавшись настоятельным уговорам, к примеру, именинника, как это и было… А затем довезти его друзей, ненужных ему более среди живущих на земле, с загородной дачи до метро…
— Но, — сказал я, — если так обстоит дело, почему ты до сих пор жив?
— Потому что так обстоит дело, — ответил Олег. — Потому что кое-кому я все-таки небезразличен.
— А жена, дети там…
— На прошлой неделе я получил уведомление о разводе. Двенадцать лет, Толя, приличный срок… И я не в праве предъявлять жене претензии.
— Кто знает, двенадцать или меньше, — отозвался я. — Сейчас вон что творится — перестройка, демократизация… Глядишь, какая— нибудь амнистия… Раньше за анекдот сажали, а теперь нам телевизор в роте смотреть не дают: мол, развращает… Так что, возможно, твоя супруга и погорячилась. Другие времена наступают, господин полковник!
— Да, времена наступают тяжкие, — сказал Олег. — Военные. Со всеми вытекающими…
— А что вытечет?..
— Что течет в войну? Кровь.
— И когда же война начнется?
— Уже началась.
— Между кем и кем?
— Между США и СССР.
— Что-то не слышно разрывов бомб…
— А зачем нужны бомбы? Войну можно вести и не объявляя ее. А результат — точно такой же. Миллионы погибших. Разруха. Потерянные территории. Закабаление.
Я посмотрел на небо.
Парило. В безмятежной голубизне звенели жаворонки. Толстые пушистые шмели деловито перебирали своими мохнатыми лапами лиловые соцветия клевера. Ало краснели сады спелой, налитой солнцем вишней.
— Значит, полковник, — сказал я, — демократия, по-твоему, дело чреватое?
— Демократия, — прозвучал ответ, — это тот фрукт, что в России не вызревает. Бардак — да, возможен. Но бардак — не фрукт. Чертополох. Кроме того, демократия — это не форма, а содержание.
— Что касается меня, — сказал я, — то вся эта свора небожителей-маразматиков из политбюро обрыдла так, что любой бардак видится раем.
— Так рассуждают севшие на мель и мечтающие о потопе, — откликнулся Олег. — Но насчет маразматиков — это ты верно высказался. Ленин — Сталин кровью страну заливали, голодом морили, но выжил народ, приспособился, построил государство — хоть и не солнца, но мощное, с запасами и со второй, так сказать, системой моральных ценностей, подспудной, и стала бы такая система в итоге первой и главной… Но на на вершине пирамиды оказались идиоты, вообразившие, что все, шабаш, дело сделано, на том можно и успокоиться. И вместо развития пошла деградация, и вместо тех, кто мог что-то сделать и сделать хотел, наверх поплыло дерьмо… Плотно закупорив поступление кислорода. Неумехи, приспособленцы и жулики. Вот они-то и сыграли роль бомб… Коммунисты, мать их! То есть владельцы партбилетов и теплых кресел.
— А тем временем враг не дремал, — усмехнулся я.
— Ох, не дремал! — согласился Олег.
— И все-таки не верю тебе, полковник, — подытожил я. — Ты же сам из правящей верхушки. И если бы не слетел сюда, в зону, — сидел бы, язык в задницу засунув… И не винил бы ни приспособленцев, ни врага с его происками…
— Я — инструментарий, — сказал он. — Навроде вон той кувалды. Предназначен для выполнения конкретных задач. Но с наковаьней соприкасался… и о чем говорю, знаю. А насчет верю — не верю… Знаешь, гром после молнии раздается. И вот гром ты скоро услышишь.
— Ну-ну. — Я вновь посмотрел на истомленное зноем небо.
Внезапно потянуло свежим ветерком.
Поежившись, я привстал с земли. Степной горизонт затягивало темно-фиолетовой дымкой. Дымку внезапно прорезал золотистый всполох.
— Что там? — спросил Олег из-под навеса вышки.
— Ты накаркал, сволочь! — сказал я.
И тут до нас докатился гром.
— Служу Советскому Союзу! — произнес бывший полковник.
Начальник колонии, майор внутренней службы, именуемый зеками «хозяином», — вежливый пожилой старичок с тросточкой (уголовники лет двадцать назад во время лагерного бунта перебили ему ломом обе ноги) проявлял по отношению ко мне явное расположение и оказывал в деле реконструкции внешней запретной зоны помощь всестороннюю.
Спокойный, доброжелательный, никогда не повышающий голоса, он более напоминал сельского учителя или семейного доктора, а не всесильного главу лагерной администрации, однако же зеки боялись его, как дракона огнедышащего, а мой ротный не раз замечал, что, дескать, это «та-акая лиса!», «та-акая рыбина!», давая понять об обманчивости блаженных манер пожилого майора, перевидавшего на своем веку тысячи людских характеров и судеб.
Но, как бы там ни было, отношения между мной и начальником колонии установились дружеские, производственно-плодотворные, и, когда он обратился ко мне с пустяковой просьбой заменить разболтанные электророзетки в его кабинете, я с готовностью согласился.
Утром «хозяин» уехал в УВД Ростова-на-Дону, вызванный туда своими шефами, оставив мне ключи от служебного кабинета, и в час «сиесты», когда контролеры покинули зону, отправившись по домам на обед, а моя бригада, как обычно, перекуривала под сенью забора, я отправился в жилую зону.
— Надень гимнастерку, — сказал мне на «вахте» начальник караула, — там хрен какой-то пасется… Чрезвычайно уполномоченный, как понимаю.
— Что за хрен?
— Комитетчик, из Москвы… В административный барак поканал, в кабинет «кума». Во, видал, какую нам пушку сдал на хранение… — И сержант продемонстрировал мне увесистую девятимиллиметровую «беретту» в хроме и с позолоченными вензелями на ребрах затворной рамы.
Я набросил на плечи гимнастерку одного из солдат отдыхающей смены и прошел сквозь решетчатые двери «вахты» в зону.
Прежде чем разобраться с розетками, сел в удобное кресло «хозяина» и осмотрел кабинет. Основательный сейф, стулья, письменный стол, вылизанный шнырем ковер, портрет железного Эдмундыча, телефоны, матюкальник «громкой» связи… На задней стороне матюкальника я различил два непонятных по своему предназначению тумблера. Нажав на клавишу питания, щелкнул первым, верхним.
В кабинете резко и отчетливо прозвучал незнакомый злой голос:
— И ты еще претензии, мне, мразь, предъявляешь!
— Какие претензии, Григорий Алексеевич?.. Просто… помочь ведь могли бы, не так разве? А теперь пятерку тянуть…
Разговор, судя по всему, шел из кабинета «кума». И вел его прибывший в зону гэбэшник с одним из зеков.
Я невольно усмехнулся. Вот он каков, тихий, интеллигентный «хозяин»… Умело контролирующий подчиненных с помощью технических средств прослушивания их кабинетов. Прав ротный: еще та лиса!
А вот и гнездо для наушника в динамике…
Грамотный старикан! С большим опытом тюремной чекистской работы!
Разговор между тем продолжался.
— Во-первых, — сказал комитетчик, — ты, Звягин, принципиально не прав. Мы тебе всегда помогали. Но помогали в тех случаях, когда ты нас ставил в известность… о своих художествах. А тут сам и контрабанду наладил тихой сапой, и сбыт иконок…
— Но вы бы мне запретили, ясный день!
— Неизвестно, Звягин, неизвестно… А во-вторых, почему мы не помогли? Откуда такая точка зрения? Ты получил всего пять лет, сидишь в колонии общего режима, работаешь в уютном медпункте, оперативному работнику стучать не призван, поскольку мы тобою рисковать не намерены, имея на тебя серьезные дальнейшие перспективы…
— Да какие там перспективы, Григорий Алексеевич!
— А в-третьих, — безучастно продолжил комитетчик, — кто знает, не будешь ли ты уже через месяц разгуливать без конвоя по улицам Москвы или Амстердама?
— Это… как понимать?
— Тебе известен осужденный Олег Меркулов? — прозвучал отрывистый вопрос.
— Ваш бывший? Полковник?
— Наш бывший.
— Ну да… Здесь он, в третьем отряде. Кукует.
— Обстановка вокруг него тяжелая?
— Не то слово! «Петушкам» — и тем легче.
— Понятно. Вот мы и проявим акт гуманизма. Освободим человека от страданий…
Пауза.
— Мокруха?.. — хрипло спросил Звягин.
Даже из динамика различалось его дыхание — затравленное, с одышкой…
Из меня буквально все антенны вылезли.
— Ну, друг дорогой, — вздохнул комитетчик, — тебе не привыкать, данную заповедь ты нарушал уже дважды… Что лично я в состоянии доказать с таким количеством обличающих…
— Ясно! Но тут не воля, тут зона!
— У меня хорошее зрение, — согласился собеседник. — Я вижу. Зона. Что значительно упрощает операцию.
— Как… упрощает? Это какой риск!
— Никакого. Риска. Вот тебе таблеточка. В воде или же в баланде растворяется моментально. Вечный сон наступает через три часа, а любое вскрытие констатирует смерть без каких-либо явных причин.
— Если по науке, то — картину внезапной смерти, — вяло поправил Звягин.
— С бывшим хирургом не спорю, — последовал учтивый комплимент.
— И каким будет вознаграждение?
— Будет, будет, — заверил комитетчик.
— Насчет Амстердама — серьезно?
— Ох, Звягин-Звягин! — донесся сокрушенный вздох. — Так тебе и не привился патриотизм… Не любишь ты Родину!
— Не столько Родину…
— А нас, да?
— Ну почему…
— Да ты, Звягин, не стесняйся, так и говори: век бы вас не знал и не видел, а я с тобой соглашусь, причем безоговорочно, но… никуда ведь теперь не денешься, дорогой ты мой стукачок, никуда!
— Так как насчет Амстердама? Затравочка? Сладкая сказка? Пища для грез?
— Я работаю с тобой уже шесть лет, — жестко сказал комитетчик. — Так?
— Ну.
— Что «ну»?
— Так, так…
— Я хотя бы раз тебя обманул? Пообещал и не выполнил?
— Нет.
— Тогда какие вопросы?
— Дьявол, — сказал Звягин вдумчиво, — порою обязателен в мелочах, чтобы кинуть по-крупному!
— Да ты просто философ! — рассмеялся гэбэшник. — Однако, философ, придется тебе поверить мне на слово, выбора у тебя никакого. Теперь так: я твой бывший следователь. Приезжал к тебе для выяснения некоторых эпизодов твоего уголовного дела.
— Это ясно, — сказал Звягин уныло.
— Меркулова уберешь дней через десять после моего приезда, не торопись излишне…
— И это понятно…
Я отключил матюкальник и вышел из кабинета, закрыв за собой обитую ватой и грубым дерматином дверь, — полагаю, не случайно «утепленную» таким образом.
Ремонт розеток я решил перенести на более позднее время, когда комитетчик покинет административный барак. Предосторожность, вероятно, напрасная, хотя — кто знает?
У «вахты» я столкнулся с жуликом Леней. Не глядя на него, произнес шепотом:
— Звягина знаешь?
— Медика?
Вопрос словно бы соскользнул у него с уголка губ.
— Да.
— И что?
— Стукач, — сказал я, покосившись в сторону административного барака. — Проверено.
— Вас понял, перехожу на прием.
— Надо выждать дня три.
— Не учи, у меня пятая ходка.
Я скинул на «вахте» одолженную гимнастерку, сказав, что вернусь в зону позднее.
Я думал.
Что подтолкнуло меня сдать информатора КГБ уголовникам? Его прошлое и настоящее хладнокровного, видимо, душегуба? Опасения за судьбу симпатичного мне Олега? Не знаю… Сомнения в правомерности такого поступка мной испытывались немалые. Я ведь тоже подставил под удар чужую жизнь, распоряжаться которой не имел ни малейшего права. Но меня просто заело это мерзейшее в своем бесстрастии планирование тайного отравления, да и персонажи, планирование осуществляющие, ничего, кроме гадливости, не вызывали.
Именно такие соображения, а точнее, эмоции руководили мной, когда, вернувшись в компанию заборостроителей, я поведал, оставшись наедине с Олегом, все услышанное, упомянув также и о своем разговоре с авторитетом Леней.
— Они достанут меня, — грустно молвил Олег. — Не сегодня, Толя, так завтра. А я уже и успокаиваться начал, вот же дурак…
— Да, взъелось на тебя гэбэ основательно, — посочувствовал я.
— Причем тут гэбэ… — поморщился он.
— Ну а кто же?
— Страна, в которой ты родился, на меня взъелась!
— Объясни.
— Он слишком много знал — вот и все объяснение, — сказал Олег. — Ладно, придумаем что-нибудь, главное — информация получена, а значит, мы вооружены…
— Чем, лопатой?
— Оперативным знанием обстановки. Большой козырь, кстати. Учти на будущее.
— Я-то учту, — сказал я. — Но в гроб ты свое знание унесешь, если только не сдернешь отсюда. Причем в самое ближайшее время.
— Помоги, — произнес Олег. — Ну, слабо?
— Слушай, — сказал я. — Не знаю, чему вас там натаскивали в шпионских школах, но меня в сержантской учебке науку о побегах заставляли изучать дотошно. И я изучал. Тем более интересная наука, живая. И скажу тебе так: способов совершения побега — сотни, но нет ни одного, гарантирующего успех. Затем. Сбежать — одно дело. А вот скрыться от преследования — другое, не менее сложное. Как правило, длительность пребывания на воле у беглых составляет от получаса до трех суток… Посади сейчас под охрану меня, инструктора, я бы еще поломал голову, как сделать ноги… И не уверен, что получилось бы.
— Но ведь бегут же…
— Я тебе говорю о правиле, Олег, а не об исключениях. Крайне редких, кстати.
— Так! — сказал он. — О чем мы вообще, гражданин сержант? Что за тема разговора? Еще тебе не хватало брать на себя мои головные боли. Закончили! — И он отправился к бригаде, устанавливающей очередной столб.
На душе у меня было погано.
Я не мог помочь этому человеку. Ничем. И никак. А хотел.
Я не признавал игру без правил с теми, кого правила ограничивали.
Через несколько дней меня постигла беда: кэп угодил в госпиталь с обострением язвы, командование ротой принял на себя Басеев, и я, предчувствуя грядущее ограничение вольности своего режима, поспешил удариться во все тяжкие: срочно перетащил в зону двадцать ящиков алкоголя, свернул строительные работы и под предлогом поиска недостающих материалов интенсивно предавался рыбалке, купанию в канале и ловле питательных раков, тем более стоял август, и быстротечные прелести лета истаивали на глазах.
Труболет практически ежедневно таскал из частных хозяйств то кур, то гусей, одновременно наведываясь и в огороды, где вызревали помидоры с огурцами, так что качественной жратвой мы себя обеспечивали.
Наведавшись на колхозное поле и накидав в кузов початков молочной кукурузы, я уже намеревался возвратиться обратно к зоне, но тут убийца предложил нанести визит к бахчеводам-армянам, чье обширное, многогектарное хозяйство располагалось неподалеку.
— Может, пожертвуют единоверцы пару арбузиков? — высказал он предположение.
— Что вы! — отмахнулся Отец святой. — Такие жлобы!
— И чуть что — из берданок палят! — поежился конвойный Кондрашов, сжимая цевье автомата. — Опасно даже соваться!
— Едем! — решительно заявил Труболет. — Я на армянина токо так закошу… Примут, как родного!
Бродяга-полиглот действительно блеснул своим знанием языка и обычаев армянского народа: нас даже пригласили в сторожку, угостив чаем со сладостями, и, воспользовавшись расположение хозяев, Труболет выклянчил у них банку растворимого кофе, не уставая бубнить печальным голосом одну и ту же фразу, в которой единственным знакомым мне словом было «турма».
Отец Святой вдумчиво Труболету поддакивал, используя, правда, лишь междометия.
В итоге армяне навалили в кузов нашей машины целую гору арбузов, и мы, используя штык-нож, выданный Кондрашовым, дружно принялись за дегустацию даров донской степи.
— Витаминчики! — ликовал убийца, жадно вгрызаясь в сахаристую мякоть основательного арбузного ломтя. — Запасец на зиму!
— Очень полезный овощ! — соглашался Отец Святой, с лихорадочной поспешностью приканчивающий уже третий арбуз. — В нем много пользительных элементов.
— Например? — спросил, отирая травой липкие от арбузного сока руки, Олег.
— Ну… железо. Думаю.
— В таком случае и при таком аппетите, батя, — молвил Отцу Святому колесный вор, — сегодня вы будете какать гирями…
Труболет, также усердствовавший в поедании вкусной бахчевой культуры, вдруг неожиданно схватился за живот и побрел к близлежащим кустам, откуда вернулся с изумленной физиономией, доложив, что оправился непереваренной арбузной массой.
— Хоть подавай к десерту…
Наше идиллическое времяпрепровождение закончилось довольно-таки неожиданным образом из-за чрезвычайного происшествия, прецедент к которому создал колесный вор, выкинув по возвращении с бахчи совершенно непредсказуемый трюк…
Мы уже въехали в поселок, я управлял грузовиком под байки сидевшего рядом со мною в кабине Труболета, как вдруг раздался сильный удар по крыше кабины и вслед за ним истошный вопль Кондрашова:
— Стой, гад, стреляю! — И вслед за криком прострекотала автоматная очередь.
Покрывшись холодным потом, я нажал на педаль тормоза, тут же выскочив наружу.
На обочине, подтянув обеими руками к подбородку правую ногу, корчился колесный вор, подвывая в каком-то животном ужасе, помрачившим, видимо, его рассудок. Штанина его извалянных в дорожной пыли казенных брюк набухала густой черной кровью, отчего мне стало так дурно, что тоже хотелось подвыть ему в унисон, как загипнотизированной однообразным звуком собаке.
Нас окружили остальные зеки, облепленные ошметками разбитых арбузов, и подоспевший к своей жертве стрелок, составившие после моего резкого торможения единое целое, не сразу сумевшее разделиться на отдельные организмы.
— Ну и куда ты бежал, духарик? — молвил Кондрашов, смущенно кашлянув. — Эк, как тебя!.. Ну-ка дай посмотрю…
Колесный вор завыл на тон выше.
— Конец нам всем, бля буду! — сказал убийца, роясь рукой за шиворотом и доставая оттуда мятый початок кукурузы. — Отнырялись!
— У человека карточный долг, — объяснил мне Отец Святой. — Это шаг отчаяния, начальник…
Я понял: дурень проигрался в карты «блатным», компенсировать долг было нечем и для его списания требовалось либо покушение на самоубийство, либо на побег. Покушение правдоподобное. И с этой задачей прогоревщий картежник, без сомнения, справился.
Из ближайшего дома к нам выбежало перепуганное и одновременно возмущенное семейство местных жителей: одна из выпущенных из «калашникова» пуль угодила, пробив оконное стекло, в пятилитровую банку с вишневым вареньем, стоявшую посередине стола, за которым семейство предавалось мирному чаепитию. Понять праведное негодование гражданского населения было нетрудно.
Внезапно около нас остановился проезжавший мимо ротный «газик», из него выскочил, вытаскивая из кобуры пистолет, Басеев с оскаленной пастью бешеного волка — и закрутилось!
Раненного в ногу картежника отвезли в поселковую больницу, приставив к нему часового, зеков отправили на пристрастное дознание к «куму», а мной и Кондрашовым занялся лично Басеев, резонно обвинив нас в вопиющем нарушении правил несения караульной службы, грозя скорым судом и дисциплинарным батальоном.
Грубостей в высказываниях лейтенант не допускал, даже задушевно улыбнулся мне, посулив, что, когда я лишусь лычек, он не отвернется от падшего сержанта и по моем возвращении из дисбата будет горячо ходатайствовать о зачислении старого, мол, знакомого, в состав его взвода рядовым стрелком. Врал, конечно, зараза, но на нервы действовало…
«Кум» тем временем усердно колол зеков в своем кабинете, выясняя их информированность о намерениях незадачливого побегунчика, и в итоге моя бригада отправилась на трехдневную профилактику в штрафной изолятор, осев в его затхлых казематах на вонючей водице и черствых горбушках грубого хлеба.
Также был учинен допрос с пристрастием морально подавленного пулевым ранением беглеца, который, по словам часового, истекая соплями, заложил всех нас с потрохами, поведав оперу и о купании в канале, и о ловле ракообразных, и о запеченных домашних пернатых, хотя, что подвигло его на такую исповедь, не пойму. За попытку побега светил ему по выздоровлении тот же штрафной изолятор и не более того. Но, искушенный в оказании морального давления, «кум» сумел, видимо, использовать благоприятный психологический момент, и вскоре Басеев, визжа от восторга, сулил мне разжалование и дисбат, вооруженный куда большими для того основаниями, нежели поначалу.
Стрелок Кондрашов, потрясенный предательской позицией колесного вора, чье ранение, кстати, отличала чрезвычайная легкость, ибо пуля прошла через мягкие ткани, не задев крупных артерий, с возмущенным укором бубнил:
— Вот после этого и делай людям добро… Не понимают!
Он был искренне убежден в снайперской целенаправленности своего выстрела, хотя израсходовал половину боезапаса рожка. Те же слова Кондрашов адресовал и поселковым жителям, которых чуть не угробил, накатавшим жалобу прокурору с требованием материального возмещения за дырявое оконное стекло, варенье и скатерть.
Пока лейтенант Басеев наслаждался в тиши канцелярии литературно— бюрократическим творчеством по созиданию рапорта о моих легкомысленных похождениях, я, укрыв под гимнастеркой три батона сырокопченой колбасы, тайком наведался в жилую зону, а точнее — в штрафной изолятор, где томились мои без вины виноватые гаврики.
На «вахте» услышал новость: только что осужденный Звягин с тяжелой черепно-мозговой травмой отправлен в тюремную больничку. Лицо, нанесшее лагерному медику телесное повреждение, не обнаружено.
Что ж, жулик Леня знал свое дело крепко…
Пройдя за ограду из колючей проволоки, которой был обнесен изолятор, я спустился в мрачное подземелье, и взору моему предстала жутковатая картина: после прошедшего ночью ливня камеры с земляным полом, в которых не было предусмотрено никакого освещения за исключением окошек-норок размером с игральную карту, залили подпочвенные воды, и зеки подпирали сырые стены, стоя по колено в вонючей жиже.
Мои подопечные сидели в одной камере, вернее — стояли…
Для общения с ними я располагал буквально считанными секундами, ибо предлогом для визита служили поиски якобы пропавшей куда-то кувалды, которую, как я объяснил контролеру-прапорщику по прозвищу Дурмашина, зеки могли заховать в известное только им место.
Я просунул своим подопечным через решетку смотрового оконца колбасу. Сказал:
— Ну и обстановочка тут… Ну вы и попали!
— Все по плану, начальник! — успокоил меня из темноты камеры хриплый голос убийцы.
— На выход, сержант! — донесся категоричный приказ Дурмашины. — Свидание закончено!
Вернувшись в роту, я был незамедлительно вызван к Басееву.
— Где вы шатаетесь, сержант?
— Был на зоне…
— Кто вас туда отпускал?
— Я же имею право…
— Что?! Право?! Больше без моего приказа из казармы ни на шаг, ясно?!
— Так точно. Разрешите вопрос?
— Разрешаю.
— Я поставил опоры лишь на двух сторонах периметра. Просто опоры. Голые. Нужна проволока, нужны люди…
— Молчать! — Поправив портупею, Басеев нервно прошелся по кабинету, раздувая в немом негодовании тонкие ноздри своего ястребиного носа. Наконец произнес: — Работы приостанавливаю! Их, думаю, продолжит другой инструктор… А вы готовьте себя к службе на вышке, сержант! А теперь слушайте приказ: сегодня заступаете в ночь дежурным по роте. И завтра. И послезавтра. И послепослезавтра.
— Исключительно в ночь?
— Я не давал вам приказа открывать рот… Да, в ночь! Окончен бал!
— Разрешите идти?
— Пшел…
Я поднялся на второй этаж казармы, завалившись поспать перед ночным бдением, и проснулся перед прибытием караулов с рабочих объектов; принял оружие, патроны и, заперев ружпарк, погнал дневальных проводить уборку.
После ужина под сочувственные возгласы сослуживцев: мол, достал тебя зверь! — я провел вечернюю поверку и уселся в командное кресло в канцелярии с зачитанным до дыр детективным романом из ротной библиотеки.
От чтения меня оторвали «деды», заглянувшие на огонек.
— Толик, мы до утра в поселке…
— Ребята, — сказал я. — Зверь ждет моего промаха. И ему одинаково хорошо, заложу ли я вас или нет… Заложу — вот вам и стукачок, делайте выводы, а не заложу — значит, во время несения боевого дежурства допустил групповую самоволку…
«Деды» тяжко призадумались, но тут в дверь постучался дневальный.
— Там женщина, товарищ сержант…
В окружении «дедов» я поспешил к входу в казарму, где узрел подвыпившую девицу с перезрелыми формами, ярко намалеванными губами и копной обесцвеченных перекисью волос. Девица, обутая в растрескавшиеся пластмассовые туфельки, переминалась с ноги на ногу и курила сигарету «Кент», небрежно стряхивая пепел на только что вымытый дневальным пол.
— О, — произнесла она, с нетрезвым интересом глядя на нас. — Ка-акие мальчики!.. Свежачок!
— Что вы тут делаете? — задал я резонный вопрос.
— Ехала в Волгодонск, потом вижу… где-то я вроде не там… — словно бы удивляясь сама себе, ответила девица. Затем, подумав, спросила: — Переночевать пустите, мальчики?
— Да вы что!.. — начал я, но тут же и осекся, оттесненный от ночной незваной гостьи проявившими нездоровую активность «дедами».
— Девушка, здесь казарма, находиться посторонним не полагается, но где переночевать, я вам покажу, — решительно направился к даме ротный шофер. — Пройдемте… Тут ступенечка, разрешите ручку…
— Я. Ничего. Не видел, — мрачно произнес я в спины уходящих в ночь «дедов», заинтересованной кавалькадой двинувшихся вслед за шофером и спотыкающейся дамой в ночную тьму — очевидно, к гаражу роты.
Чрезвычайно довольные, «деды» вернулись в казарму около полуночи, и вскоре рота гудела, как потревоженный улей, один за другим выпуская в сторону гаража выстроившийся в очередь личный состав боевого подразделения. Согласно званиям и выслуге по полугодиям.
Я, угрюмый, как филин, заседал в ночной канцелярии, подчеркивая свою полнейшую индифферентность к происходящему.
Последним в гараж наведался мой дневальный, топтавшийся всю ночь у тумбочки на входе в роту, как взнузданный конь.
Проходя мимо него, я отчужденно пробубнил:
— Через полчаса подъем… Напоминаю, что нахождение на территории подразделения посторонних лиц…
Дневальный понятливо кивнул мне и тотчас скрылся в росистой свежести утреннего тумана.
Я беспомощно плюнул ему вслед.
