Сегодня Фройнштаг впервые за время знакомства со Скорцени сама попросила остаться у нее. Раньше она или великодушно соглашалась принять Отто, или же добивалась этого обычными женскими хитростями.

– Мне бы очень не хотелось быть убитой именно сейчас, Отто, – тихо проговорила она, обнимая Скорцени уже у самой двери и дотягиваясь рукой до выключателя. – Здесь, в Будапеште, где у нас вновь появилась возможность легально бывать вместе, это было бы крайне несправедливо.

– Смерть, насколько мне известно, вообще дама убийственно несправедливая.

– Признайтесь, что этой ночью никаких особых, спешных дел у вас не предвидится, – Лилия отпустила узел его галстука, расстегнула ворот и поцеловала в шею нежно, по-девичьи, как умела целовать только она.

Фройнштаг знала, что это – единственный поцелуй, который чувствует даже твердокожий и бесчувственный Скорцени. Остальных он попросту избегает. Да Отто они и не трогают.

– Кроме одного, совершенно пустякового дельца: изловить человека, пытавшегося совершить ту самую, убийственную, несправедливость.

– Стоит ли так горячиться? В любом случае он будет наказан, – нервно раздевала Скорцени, совершенно забыв о том, что они все еще стоят у самой двери. Нежности ей всегда хватало только для того, чтобы разжечь себя. Достигнув этого, Лилия умудрялась безбожно забывать о состоянии и чувствах партнера.

Скорцени молчаливо терпел все эти терзания, неуклюже пытаясь то обнять женщину за плечи, то погладить волосы. Но безволие и растерянность его лишь подогревали азарт Фройнштаг. Ей всегда приятно было осознавать беспомощность и покорность «самого страшного человека Европы», но сегодня это почему-то доставляло особое удовольствие.

Наконец, Скорцени сообразил, что ему следует делать то же самое, что делает Лилия. Раздевая друг друга, они азартно разбрасывали одежду по полу, медленно приближаясь к дивану.

Зазвонил телефон, однако Лилия не отреагировала на него. Усевшись на краешек дивана, она обхватила стоявшего перед ней Отто за талию и, уткнувшись лбом в низ его живота, согревала и возбуждала мужчину теплом своего дыхания и ласками.

Но телефон звонил все настойчивее, и Фройнштаг пожалела, что он находится слишком далеко, а то бы дотянулась и грохнула им о пол.

– Очевидно, кто-то из наших, – пришел ей на помощь Скорцени. – Подними, кажется, они там взбесились?

– У меня такое впечатление, что взбесился весь город. Тебе не кажется?

– Снимите трубку, – твердо приказал штурмбаннфюрер.

Фройнштаг прорычала нечто человеконенавистническое, вновь чувственно потерлась лбом о живот мужчины и устало, пошатываясь, словно пьяная, натыкаясь на стулья, побрела к столу.

– Слушаю, – прохрипела она с такой лютью, что всякий уважающий себя человек на том конце провода тотчас же отказался бы от разговора.

– Здравствуйте, фрау Вольф, – услышала в ответ далеко не робкий женский голос. – Узнаете?

– А вы потрудитесь представиться.

– Лучше было бы, если бы вы узнали меня по голосу, не называя имени. Думаю, это нетрудно, – внушал ей жесткий, почти мужской голос, вульгарная грубоватость которого усиливалась резким австрийским произношением, таким знакомым Фройнштаг по акценту Скорцени, а особенно – Кальтенбруннера.

– Так это вы, бар…?! – вспыхнула Лилия, но все же вовремя сдержалась, не раскрыла аристократического достоинства собеседницы. – С чего это вы вдруг прямо посреди ночи?

– Находите, что уже ночь?

– Я сказала: «Посреди ночи», – не собиралась Фройнштаг щадить самолюбие фон Шемберг, коль уж та осмелилась потревожить ее.

– Всего лишь хочу заверить вас, фрау Вольф: к тому, что произошло несколько часов назад у вашего отеля, мы, то есть я и наш общий знакомый, абсолютно никакого отношения не имеем.

– Тогда чего вдруг забеспокоились, если совершенно уверены, что не имеете?

– Для нас важно, чтобы вы тоже знали об этом. Но еще важнее – чтобы поверили.

– Тогда, может быть, объясните, из каких источников вам стало известно об этом инциденте?

Баронесса тяжело вздохнула, давая понять, что всякие телефонные объяснения явно не ко времени.

– Лично я узнала о нем сразу же. Буквально через несколько минут после… случившегося, – не решилась упомянуть о выстрелах. – Очевидно, следовало немедленно позвонить вам. Но, поверьте, я была в шоке. И потом, хотелось посоветоваться с нашим общим знакомым.

– И что же он?

– Пришел в ярость. Да-да, я не преувеличиваю. Вы даже не представляете себе, в какую ярость он пришел, узнав об этой подлости.

– Будапешт такой ярости не переживет, – иронично улыбнулась Фройнштаг.

Скорцени уже понял, кто ее собеседница, и подошел поближе. Он успел снять сапоги и брюки, и стоял теперь рядом с Лилией обнаженным, дожидаясь, когда она бросит трубку и вспомнит о нем.

– Напрасно вы так… – обиделась фон Шемберг. – Наш знакомый сразу понял, что этот акт нацелен не столько против вас, сколько против него самого. Против всех нас. Разве не ясно, что нас попросту хотят поссорить? Причем поссорить еще до того, как вы что-либо предпримете.

– Но вы так и не объяснили, из каких источников вам стало известно о случившемся, – напомнила Фройнштаг, и свободная рука ее принялась блуждать по телу мужчины, все приближаясь и приближаясь к самым сокровенным его местам.

– Вам прекрасно известно, что в то время у отеля находилась наша машина.

– Та самая, что вполне благородно сопровождала нас от вашего дома?

Прежде чем ответить, баронесса с кем-то вполголоса посоветовалась. Фройнштаг показалось, что рядом с ней находится сам Салаши.

– Именно сопровождала. На всякий случай. И очень жаль, что томившиеся в ней парни не сумели вовремя вмешаться. Впрочем, им не очень-то положено было вмешиваться. Главная их задача заключалась в том, чтобы не раскрыться.

– То есть хотите заверить, что убийца прибыл не на вашей машине?

– Это исключено, фрау Вольф. Ваш супруг должен понять, что это совершенно исключено.

«Скорцени испугались! – мстительно осклабилась Фройнштаг. – Мести его забоялись! Так оно и должно быть! „Пусть ненавидят, лишь бы боялись!” – девиз римских императоров».

– Как видите, до сих пор ни один из ваших людей не исчез.

– Мы рады этому.

– Вас тоже не тронули. Из этого следует, что мы хотим бить наверняка. Без излишней горячности и мстительности.

Скорцени одобрительно потрепал Фройнштаг по плечу. Она с самого начала повела разговор так, как надо, но в последней фразе просто-таки превзошла все его ожидания.

– Нам следует думать о том, как строить свои дальнейшие отношения, – вкрадчиво напомнила Юлиана, пытаясь вернуть спутницу Скорцени в атмосферу их недавней встречи. Баронессе казалось, что тогда между ними установились достаточно доверительные отношения.

– Их тем легче будет налаживать, чем скорее все вы предпримете попытку выяснить, кто это решил поразвлечься таким дичайшим образом у отеля «Берлин». Нам нужны имена и адреса.

– Утром наши люди займутся этим.

– Нашими делами, милая баронесса, следует заниматься в основном по ночам, – назидательно и не без скабрезного подтекста напомнила ей Фройнштаг. – Так и скажите общему знакомому, что он зря теряет время.

Баронесса попыталась сказать что-то в оправдание Салаши, но Фройнштаг решила, что все, что фон Шемберг могла сказать, она уже сказала, а потому, не предупреждая и не прощаясь, положила трубку.

– Баронесса фон Шемберг? – спросил Скорцени, когда Лилия, наконец, вновь томно потянулась к нему и, обняв за шею, буквально прикипела всем телом.

– Они расстреливают меня, где только могут: на улице, в постели… Ждут, пока рассвирепею. Объясните им, штурмбаннфюрер, что они еще не знают, каковой я бываю в стадии окончательного озверения.

– Знай они вас по-настоящему, они бы содрогнулись.

– И они еще содрогнутся.

– Итак, баронесса и ее консультант открестились от нападавшего, но признали, что слежку за вами вели все же их люди.

– Мы, «тупоголовые», додумались до этого и без их признания.

– Признание в любом случае важно, – задумчиво возразил Скорцени, совершенно забывая, что в эти минуты должен думать о самой женщине, а не о тех, кто покушался на нее. – Но одного из двух их парней мы все же прихватим. Для острастки. На всякий случай. Чтобы Салаши стал сговорчивее.

– Вы намерены встретиться с ним, штурмбаннфюрер?

– Чтобы он тут же возомнил себя фюрером Великой Венгрии? Пусть пока постоит под дверью, подождет, поволнуется, порассуждает о превратностях судеб всех его предшественников, причем не только в Венгрии. Или, может быть, я не прав?

– Вы, как всегда, божественно правы, мой Бонапарт!