Горный мыс нависал над ущельем, словно нос огромного корабля — над зеленоватой, озаренной жарким июльским солнцем лагуной.

Генерал стоял на его оконечности, будто на вершине холма, возвышавшегося над полем сражения, и наметанным взглядом полководца пытался нащупать уязвимые места мысленно выстроенной в этом ущелье обороны. Местность нравилась ему не столько полудикой красотой, сколько отменной крутизной склонов, на плоских вершинах которых нетрудно было возвести доты, оборудовать пулеметные гнезда и даже расставить зенитки, которые не только могли бы прикрывать этот горный укрепрайон от налетов авиации, но и в упор расстреливать скаты противоположных гор.

Власов знал, как убийственно прореживали ряды наступающих зенитки, выставленные генералом Роммелем в пустыне против английских войск, или советскими командирами на окраинах Ленинграда.

— Это ж на какой такой войне, во главе какого войска вы сейчас пребываете, господин генерал? Смею предположить, что во главе римских легионов времен Цезаря?

Услышав у себя за спиной женский голос, командующий вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся. Оказалось, что капитан Штрик-Штрикфельдт куда-то исчез, как умел исчезать только этот пронырливый торгаш-прибалтиец. Вместо него у камня, отгораживавшего выступ от остальной части горного плато, стояла невысокая стройная женщина, облаченная во все строго черное — сапоги, юбка, пиджак — которые, вместе взятые, очень напоминали форму отдыхавших здесь же, в санатории, эсэсовок. Не хватало разве что кокетливо наложенной на гребень взбитых волос пилотки.

— Как минимум во главе дивизии, которой приказано удерживать эту хранимую богами котловину, — изобразил подобие улыбки Власов. — А вы, решусь предположить, — фрау Биленберг, хозяйка этого горного рая?

Они ступили по два шага навстречу друг другу и несколько мгновений испытывали непоколебимость своих взглядов.

— О том, что я вдова эсэсовского офицера, вы уже тоже знаете, — без какой бы то ни было тени скорби напомнила ему Хейди, осматривая склоны вершины. Причем делала это с такой проницательностью, будто и впрямь пыталась разгадать полководческий замысел последнего из генералов-защитников сего уголка благословенной Баварии.

— Было бы странно, если бы не знал.

— И вообще, у меня создается впечатление, что мы уже достаточно хорошо знакомы. Просто вы боялись идти напролом, как это делают некоторые другие генералы. И не только… генералы.

Хейди говорила все это, не кокетничая и не флиртуя. В голосе ее чувствовалась усталость женщины, которая никогда не была обделена вниманием мужчин, — в ее заведении грех было жаловаться на это, — тем не менее чувствовавшей себя одинокой и незащищенной. В последнее время ухажеры уже почему-то доставляли ей куда больше хлопот, чем истинного наслаждения.

— Честно говоря, я не представлял себе, как все это может и должно… произойти.

— И почему вдруг неминуемо должно произойти? — поддержала его Хейди — Причем произойти именно с нами? Вот так вот, прямо посреди войны.

— Вот именно: посреди… войны, — смущенно повторил командарм.

— А во всем виноват этот ваш капитан с дурацкой фамилией Штрик-Штрикфельдт. Это он, со своими бесконечными навеиваниями: «мятежный русский генерал», «славянский Ганнибал». — Она скептически, как показалось Власову, окинула взглядом его рослую, костлявую фигуру, удлиненное, с запавшими щеками, лицо, и снисходительно передернула плечами. — «Будущий правитель свободной России, армия которого избавит народ от коммунистической тирании…» Простите, господин генерал, но неужели все это действительно о вас?

— Спишите на… фантазию закоренелого тыловика, — едва подобрал он слово «фантазию».

Немецкий все еще давался ему с трудом, причем с таким, что во время переговоров Власов благоразумно предпочитал пользоваться услугами переводчика. Благо, Хейди говорила медленно, четко выговаривая слова. Причем генерал пока что не понимал: то ли эта медлительность присуща характеру ее речи, то ли попросту она выполняет установку капитана, предупредившего, что немецким Власов пока еще владеет плохо.

— Так ведь списывать не хотелось бы.

— Это другое дело.

— Наоборот, хотелось бы, чтобы все пророчества оказались правдивыми. Особенно после общения с известной вам госпожой Мелиттой Видеман, которая побывала в моем санатории буквально несколько дней назад. Кстати, вашей искренней почитательницей и, я бы даже сказала, поклонницей.

Хейди встревоженно взглянула на командующего, пытаясь угадать, какие воспоминания вызывает у него имя этой вечно молодящейся журналистки.

— Ну, если уж то же самое утверждает и госпожа Видеман, тогда стоит прислушаться, — скованно улыбнулся мятежный полководец. А мысленно добавил: «Очевидно, после разговора с Мелиттой у нее как раз и прорезался настоящий интерес к тебе. Уж кто-кто, а Видеман, эта „роковая женщина“, как ее называют в генеральских и журналистских кругах, умеет убеждать, возвеличивать и низвергать, решительно умиротворять и столь же решительно подстрекать».

Их взгляды снова встретились, сплелись, запутались в чувственных сетях друг друга… В глазах Хейди генерал наткнулся на огонек чего-то большего, нежели обычное женское любопытство, — и сразу же почувствовал, что ему не хочется, чтобы этот лучик интереса угас. По крайней мере, раньше, чем он покинет стены «Горной долины».

— Но мы будем стараться как можно реже прислушиваться не только к мнению недругов, но и пророков, — произнесла Хейди, слегка наклонив голову и игриво, по-девичьи, скосив на него глазки.

Хейди в одинаковой степени трудно было признать и красивой, и некрасивой. Определение женщин такого типа, скорее всего, лежит где-то вне этих категорий восприятия. Загадочно округленное смугловатое личико, на котором все в меру выразительно и так же миниатюрно; глаза — словно две покрытые поволокой вишенки; прирожденная беспечная улыбчивость, как-то незаметно сменявшаяся некстати приобретенной строгостью, плохо совмещающейся с короткой мальчишеской стрижкой.

— Ну, уж к кому — к кому, а к Мелитте невозможно не прислушаться, — едва заметно улыбнулся Власов. — Она обрушивает на собеседника такой словесный водопад… Впрочем, об отсутствующих не будем…

— И тогда окажемся самыми благоразумными людьми этой горной лагуны, — все с той же нарочитой серьезностью согласилась Хейди. — Хотя замечу: именно Мелитта называет вас «русский генерал генералов».

— «Генерал генералов»? Прекрасно. Так меня еще никто не называл.

— Введите этот чин в своей Русской Освободительной Армии, вместо чина генерал-фельдмаршала.

— Предложение следует обдумать. А пока что нас называют здесь «альпийскими счастливчиками». Имею в виду всех нас, кому удалось хотя бы две недельки отсидеться в этом горном Эдеме, в то время, когда вокруг беснуется война.

— Пусть каждый, кто позавидует вам, генерал генералов, испытает в своей жизни хотя бы часть того, что пришлось испытать вам, — неожиданно потянулась виском к его плечу Хейди. Причем получилось у нее как-то слишком уж естественно, доверчиво, по-семейному.

И голос вроде бы не тихий, но какой-то приглушенно-гортанный. Его приятно слышать, к нему хотелось прислушиваться, как к журчанию весеннего ручейка, едва пробивающегося сквозь тающие сугробы.

— Где именно погиб ваш муж?

По тому, как долго Хейди не отвечала, Власов определил, что вопрос явно не ко времени. Он вдруг вспомнил, что моральные устои, царившие в среде эсэсовцев и их семей, требуют, чтобы вдовы погибших хранили верность павшим воинам хотя бы до конца войны.

Генерал уже решил, что благоразумнее извиниться за бестактность и перевести разговор на что-то более понятное для женщины, привыкшей к бездумью курорта, но Хейди довольно холодно объяснила:

— Насколько мне известно, это произошло где-то на Восточном фронте. — Она вопросительно взглянула на русского генерала, словно вопрошала, не его ли солдаты повинны в гибели супруга, и уточнила: — В России.

— Этот проклятый Восточный фронт, — извиняющимся тоном пробормотал командующий.

— Впредь мы не будем говорить ни о фронте, ни о гибели моего мужа, — пришла ему на выручку Хейди. Она едва достигала плеча Андрея. К тому же во взгляде ее, в овале маленькой девичьей головки таилось нечто такое, что эту женщину хотелось погладить, как ребенка, и сочувственно приласкать. Сорокатрехлетнему генералу понадобилось немало твердости, чтобы удержаться от этого инстинктивного порыва.

— Вы правы, Хейди: впредь — ни о фронте, ни о гибели, — согласно кивнул Власов.

Они давно обогнули скалу и теперь медленно брели по кромке плато. Санаторий, с его постройками и озером, они осматривали отсюда, словно из поднебесья, с которого не хотелось спускаться.