Дождливые воскресенья и понедельники

Наверное, кому-то нужно выполнять функции бога дождя. Хотя в те времена, когда некто составлял меню погодных явлений, этот некто мог бы хоть на минутку задуматься, каково будет тем, на кого эти погодные явления обрушатся, и насколько это приятно — день за днем жить под дождем и летом, и зимой, и утром, и ночью. Хотя, если по справедливости, то в понятие «погодные явления» следует включить все разновидности осадков: снег, слякоть, морось, мелкий дождичек и внезапный ливень, шотландский туман и лондонский смог, апрельские грозы, вихри, смерчи, тропические муссоны и, разумеется, старый добрый дождь — легкий, умеренный, сильный и все прочие возможные его разновидности.

Но кто-то же должен всем этим заниматься; и в данной местности в течение последних, скажем, пяти тысяч лет этим занимался именно я.

Разумеется, в разных странах у меня и обличья разные. В дождевых лесах Южной Америки я существую в ипостаси Чака — бога дождя и молнии у индейцев майя или Тлалока — ацтекского бога дождя и грома, мужа богини всех вод, морей и рек Чальчшутликуэ; в некоторых африканских странах меня называют Хевиосо — хранитель небесной засухи; в Австралии я — Бара, божество муссона, вечно враждующее с иссушающим ветром Мамаригой. Я видел драконов в Китае и ками в Японии; в обличье Повелителя Дождей Ю Ши в эпоху Желтого Императора я победил Хуан Ди. Я был Таранисом-Громовником и Энлилем — Проращивателем ячменя; я был Тритоном — Утишителем Бурь. Меня почитали и любили, мне поклонялись, меня благословляли, меня проклинали и умоляли, на меня пытались воздействовать с помощью магии.

В настоящее время я просто изо всех сил стараюсь, так сказать, соблюдать сухой закон.

Видите ли, довольно тяжело быть богом дождя, когда твоя лучшая пора уже миновала. В былые времена дождь действительно имел значение — зимние бури вызывали священный трепет, летние ливни становились поводом к празднику. А в наши дни у этих предсказателей погоды, метеорологов, все схвачено. Достаточно просто посмотреть в окно, увидеть, что люди идут в плащах, раскрыв над головой зонты, и, пожав плечами, сказать про себя: опять дождь, ну и ладно.

Мне, конечно, «повезло»: просто невозможно выбрать более отвратительное место для жизни, чем Манхэттен. В Нью-Йорке вообще никто ничего не замечает; там с тротуаров после дождя удаляют скользкую грязь, а, скажем, гром и молния воспринимаются как часть некоего светового шоу, которое в этом огромном городе продолжается 24 часа в сутки. И все-таки даже в Нью-Йорке люди чувствуют мое присутствие — на каком-то подсознательном уровне, наверное; при моем приближении у них портится настроение, они с кислым видом поднимают воротник, растерянно поглядывая на небо, особенно когда за один день выпадает месячная норма осадков, а то и в два-три раза больше.

Я торчу здесь уже двенадцать месяцев. В два раза дольше, чем где бы то ни было; я не люблю подолгу жить на одном месте. Хотя в целом Нью-Йорк меня, как ни удивительно, вполне устраивает: мне нравится смотреть, как неоновые огни рекламы просвечивают сквозь залитые дождем окна моей маленькой двухкомнатной квартирки на четвертом этаже; мне нравится душный, чуть кисловатый запах мокрой пыли на тротуарах после короткого летнего ливня; нравится мощный треск электрических разрядов, когда молнии бьют прямо в громоотводы на крышах небоскребов; нравится легкий пушистый снежок зимой…

В настоящее время я зовусь Артур Плювиоз. Звучит как-то по-французски, как с некоторым неодобрением утверждает хозяин моей квартиры. И я объясняю (вполне правдиво), что никогда даже не был во Франции (хотя слышал, что одно из моих воплощений по-прежнему живет в Париже — так уж случилось; теперь он танцует в кабаре, выступает в мокрых, прилипших к телу майках под псевдонимом Reine Beaux). Сам же я нигде не работаю. Пока что мне вполне хватает того, что удалось заработать, помогая одному шарлатану из южных штатов, якобы умевшему вызывать дождь; этот тип, закоренелый мошенник, возомнил о себе бог знает что и в итоге прошлым летом сошел с ума — после того, как его визит в маленький фермерский городок Дьютерономия, расположенный в штате Канзас, закончился совершенно ненормальными ливнями, не прекращавшимися полгода.

Я все еще с ностальгией вспоминаю и этот городок, и те сверхъестественные ливни, последние в своем роде. Кукурузу и прочие зерновые смыло с полей напрочь; облака висели так низко, что едва не касались земли; гром в небесах грохотал, как товарный поезд. Такими незаурядными деяниями вполне можно было гордиться; можно было гордиться этими новыми широкими пространствами, ступая по этим опустошенным землям как их хозяин, а не жалкий их раб…

А вот Нью-Йорк — совсем другое дело. Хотя сперва я этого толком не понял. Мне этот город показался очередными «каменными джунглями», где вместо деревьев — огромные блочные строения, сплошное стекло и бетон, потемневшие от дождя; где над витринами магазинов в потоках льющейся с неба воды нервно мигает неоновая реклама; где люди в почерневших от влаги плащах бегут по улицам, низко опустив голову и глядя себе под ноги; где лишь изредка над темной толпой игриво качнется колючее колесо пестрого зонта. О да, думал я, все это я уже видел и раньше. Лондон, Москва, Рим — все большие города под дождем одинаковы. Да и все люди тоже.

А потом я встретил ее. Ту девушку. Вы знаете, кого я имею в виду. Я и до этого видел ее из пару раз из окна; ее невозможно не заметить — она выделяется в любой толпе. Волосы до пояса; глаза, как море; и даже в дождь в легком желтом платьице.

На этот раз она остановилась возле моего дома, надеясь укрыться от дождя в вестибюле. Случайное совпадение, знаете ли. А я как раз случайно спускался по лестнице и случайно ее увидел — она выглядела промокшей насквозь и горько плакала. Ну, я и отвел ее в свою пустую маленькую квартирку со шторами, серыми, как дождевые струи, и серым, как дождевая туча, ковром; потом предложил ей облачиться в один из моих теплых свитеров и приготовил для нее чашку чая с лимоном.

— Проклятый дождь! — с чувством сказала она.

Я подал ей полотенце, чтобы она просушила мокрые волосы. Она была натуральной блондинкой — волосы, как солнце, когда оно вдруг выглянет из-под грозовой тучи. А имя у нее было какое-то, по-моему, иностранное — шведское или что-то в этом роде, — хотя друзья называли ее Санни. На подоле ее желтого платья были вышиты маленькие ромашки — впрочем, может, это были самые настоящие ромашки, не вышитые, не знаю, — а на ногах — летние веревочные сандалии, зеленые такие. В общем, я тут же в нее влюбился. Любовь — трах-ба-бах! — обрушилась на меня ни с того ни с сего, точно гром среди ясного неба.

— Проклятый дождь!

— Да, дождь действительно идет, — согласился я, — но вам следовало взять с собой зонтик.

— А у меня нет зонтика!

— Прошу вас, выбирайте любой! — И я с удовольствием распахнул дверцы гардероба, демонстрируя его содержимое.

Некоторое время Санни молчала, рассматривая мою коллекцию, и ее голубые глаза раскрывались все шире и шире.

Ну, зонтов у меня, пожалуй, действительно очень много. Разных. Есть черные с тиковыми ручками и шелковые с ручками из слоновой кости; есть скромные и очень удобные складные синие зонтики, которые можно даже в карман сунуть, и фривольные сочно-красные, почти неприличные; есть детские зонтики с пучеглазыми лягушатами; есть прозрачные, куполообразные, чем-то похожие на медуз; а есть зонты, украшенные произведениями искусства (кувшинками Моне, маленькими человечками Лоури, красавицами Модильяни с темными, как терн, глазами); психоделические английские зонты могут, например, быть совмещены с клюшкой для игры в гольф, а американские украшены цветами различных университетских студенческих братств; есть также шикарные французские зонтики с надписью «Merde, il pleut!».

Санни долго изучала все это богатство, потом вытерла слезы и сказала:

— Вы, я вижу, большой любитель зонтов.

— Я коллекционер, — пожал я плечами. — Давайте, давайте! Выбирайте!

— Но мне не хотелось бы разорять вашу коллекцию…

— Ничего страшного, мне это будет только приятно. — Дождь за окном припустил еще сильнее, и я уже более настойчиво предложил: — Прошу вас, выберите себе наконец подходящий зонт! Лето, похоже, будет дождливое.

И она наконец выбрала себе подходящий зонт: небесно-голубой с тонкой посеребренной ручкой и рисунком в виде ромашек. Он, и правда, очень ей подходил. Так я ей и сказал, понимая, что со мной явно творится что-то небывалое. В мозгу у меня вовсю звенели колокола тревоги, но я едва слышал их звон, ибо его напрочь заглушал некий ангельский хор, звучавший, казалось, повсюду вокруг нее.

— Спасибо, — поблагодарила меня Санни и вдруг снова расплакалась, закрыв лицо руками, точно маленькая девочка, и прижимая к груди подаренный зонтик. — Ох, извините, — еле вымолвила она, когда чуточку успокоилась, — это все из-за дождя. Я совершенно его не выношу! Знаете, как в той песенке о дождливых воскресеньях и понедельниках? Он такой холодный, противный! И вокруг от него делается так темно… — Голос у нее сорвался, но она заставила себя улыбнуться. — Простите! Я понимаю, что веду себя просто глупо! Но я, честное слово, ненавижу дождь! Боюсь, вы уже решили, что я совсем сумасшедшая…

Я заставил умолкнуть собственную гордость. Ведь гордость есть даже у бога дождя, знаете ли; к тому же, признаться, я всегда считал мощный ливень одним из лучших произведений своего искусства.

— Да нет, конечно же, — успокоил я Санни, ласково беря ее за руку. — Просто вы, наверное, подцепили эту печальную штуку — как там она называется? — ах да, SAD, «Seasonal Affective Disorder». Или я ошибаюсь?

— Наверное, вы правы. — Она снова улыбнулась, и ее улыбка была как рассвет. Вокруг сразу запели птицы, расцвели цветы, птицы и звери оживились, защебетали, заиграли, забегали в весеннем лесу… Ох, похоже, что эту печальную штуку подхватил я сам. Причем в тяжелой форме.

— Посмотрите-ка, — сказал я. — А дождь-то перестал.

С какой же душевной болью я его останавливал! Но оно того стоило — одна ее улыбка уже искупала все. Я шевельнул большим пальцем, и тучи расступились — правда, совсем немножко. Зато люди, работавшие на пшеничном поле в Канзасе, страшно удивились, увидев, как из синего и абсолютно безоблачного неба вдруг повалили крупные тяжелые хлопья снега.

А над нашими головами затрепетало над землей одно-единственное перышко солнечного света.

— Глядите, радуга! — радостно воскликнула Санни.

Хм-м… Однажды я выступал в ипостаси Нгалиода, Змея-Радуги, который служит неким мостом между двумя мирами — живых и мертвых. Я чуть приподнял мизинец, и в Киншасе сезон дождей начался почти на три месяца раньше обычного. Зато на Манхэттене радуга сперва ярко вспыхнула, затем удвоилась и осветила полгорода своим великолепным семицветным сиянием.

Санни ойкнула и даже затаила от восторга дыхание.

— Вот только радуги, к сожалению, без дождя не бывает, — негромко заметил я.

Она только глянула на меня своими поразительными глазами.

— А нельзя ли нам прогуляться под этой радугой? — спросила она, помолчав.

— Разумеется, если хотите.

Я тоже выбрал себе зонт — коричневый, с рисунком из концентрических кругов — и вместе с нею (она держала в руке свой небесно-голубой зонтик с ромашками) вышел на улицу. Солнце сверкало в плоских голубых лужах, и Санни с наслаждением топала прямо по этим лужам в своих летних сандалиях, отчего брызги так и летели во все стороны. Впрочем, небольшой дождичек все-таки продолжал моросить, но с таким веселым шумом, словно кто-то хлопал в маленькие ладошки. Грозовые облака собрались, почувствовав мое приближение, но я развеял их и пока что отослал подальше одним неопределенным мановением руки. В ту же минуту на японский город Окинава обрушился непонятный вихрь, разгромивший торговый центр, нанеся ущерб в четырнадцать миллионов долларов.

А на Манхэттене радуги танцевали вокруг нас, точно безумные дервиши.

— С ума сойти! — смеясь, воскликнула Санни. — Никогда раньше не видела ничего подобного!

Я кивнул, улыбаясь. Вряд ли хоть один человек в Нью-Йорке когда-либо видел нечто подобное.

Должно быть, наши воплощения существуют в любом уголке земного шара. Старые боги, забытые и полузабытые, ставшие смертными и еле перебивающиеся заработками в кабаре или бродячих цирках тех стран, которыми некогда повелевали. Забыть себя совсем нетрудно; забыть себя и свое прошлое — и существовать в формате обычной жизни людей, переезжая с места на место, самыми различными способами скрывая те навыки, которые еще, возможно, сохранились, и лишь иногда позволяя себе кого-нибудь, скажем, исцелить; лишь иногда испытывая неожиданные вспышки чудесного вдохновения, похожие на те грозовые тучи, что сперва собираются у горизонта в голубом августовском небе, а потом закрывают весь небосклон, нависая над истомившейся, пышущей жаром землей.

Я подумал, а знает ли она — подозревает ли хотя бы в мечтах, — кто она в действительности такая? Обломки божественной сущности, разбросанные и развеянные над вечно расширяющейся Вселенной. Атум, проклевывающийся из солярного яйца; Тейя, супруга Гипериона; японская богиня Аматэрасу; мексиканский Тескатлипока; а может, просто Светлая Соль или милая простодушная Санни со своим голубым зонтиком в ромашках под сверкающим дождем.

Вообще-то я подозревал, что ничего такого она не знает. Уж слишком сиюминутным существом она мне казалась; то вся в слезах, а уже через секунду смеется от радости. И все же таких, как она, больше нет — она уникальна. Уж богов-то я видел немало — в самых различных обличьях и воплощениях. Исполняя свои обязанности, я просто вынужден был порой с ними встречаться. Впрочем, большинство этих богов выглядели сломленными стариками, вечно стенающими по поводу былого величия и страшно недовольными малым количеством посвященных им храмов и неподобающим поведением нынешних последователей их культа.

Санни была ни капли на них не похожа. Даже в Нью-Йорке, где никто никогда ничего не замечает, ее замечали всегда. Мельком, на ходу, краем глаза, но замечали; и лица светлели при виде этой девочки, и согнутые спины распрямлялись, словно по волшебству; даже полицейские на перекрестках с физиономиями, похожими на сырое тесто, как-то неуловимо расслаблялись, когда она проходила мимо; очень часто люди просто останавливались и начинали смотреть в небо, или принюхиваться к запахам, приносимым ветром, или без всякой видимой причины улыбаться друг другу.

Ну, а как же я? Сказать по правде, это затянувшееся притворство меня просто убивало. Кишки у меня сводило от боли; голова раскалывалась; пальцы на руках и на ногах сводило, потому что я без конца дергал и шевелил ими, разгоняя облака. И, естественно, невольно творил по всему свету разные неприятные вещи: на Мехико, например, обрушился ливень из живых рыб; в Илинге, близ Лондона, возник небольшой смерч; а над одной французской деревушкой, что на берегу реки Бэз, менее чем за десять минут выпало целых двенадцать сантиметров осадков в виде дождя. А вместе с дождем на землю сыпались живые лягушки. Зеленые.

Зато Санни была счастлива. Собственно, только это и имело для меня значение. Вокруг нее плясали радуги, пел дождь, сияло солнце, проглядывая меж пурпурными облаками. Меня же эта вынужденная сухость убивала, но я по-прежнему мечтал, чтобы так продолжалось вечно. Чтобы мы с ней — дождь и солнце — все шли и шли рука об руку по шумной улице Манхэттена…

Ее сандалии совершенно промокли, и я купил ей резиновые сапожки — желтые с утятами, — в которых она и продолжала шлепать по лужам; а еще я купил ей голубой дождевик с пуговицами в виде маленьких цветочков. Мы ели мороженое, прячась под голубым зонтиком с ромашками, и болтали — она рассказывала о своем детстве в солнечной Швеции или где-то там еще, где, как ей казалось, она когда-то жила, я же поведал ей о своих приключениях в городке Дьютерономия в штате Канзас. И радуги по-прежнему танцевали вокруг нас, и прохожие по-прежнему шли с каким-то растерянно-радостным выражением на лице; порой кое-кто замечал вслух, что погода сегодня какая-то совсем уж необычная, но гораздо чаще встречавшиеся нам люди хранили молчание.

Я держался изо всех сил. Я так долго держался исключительно ради нее. Но даже я не мог сдерживаться вечно. Голова болела невыносимо; пальцы буквально зудели, так не терпелось им дать знак облакам, чтобы те напакостили здесь от души. И в конце концов это все-таки произошло: тучи затмили солнце, радуги погасли, веселое хлопанье детских ладошек превратилось в тяжелое хлюпанье, а потом и в мощный, точно удары тяжелых арбалетных стрел, грохот дождевых струй по легкому голубому зонтику с ромашками. И, разумеется, ее солнечная улыбка сразу погасла.

— Артур, пожалуйста, простите, но мне пора.

Я посмотрел на нее. Честно говоря, я и не переставал на нее смотреть.

— Наступают дождливые дни, да?

— Простите, но я…

— Ничего, все нормально. Вы ни в чем не виноваты.

— Но я хочу, чтобы вы знали: я действительно прекрасно провела время! — И она улыбнулась мне еще раз застенчивой улыбкой маленькой девочки, которая благодарит «взрослого дядю» за чудесный праздник. Она уже повернулась, чтобы уйти, но вдруг стрелой метнулась назад и быстро поцеловала меня в щеку — будто клюнула. — А мы сможем еще раз так погулять? — спросила она. — Когда-нибудь, когда дождя не будет?

— Конечно, сможем, — солгал я. — В любое время.

Разумеется, я уже тогда прекрасно понимал, что это невозможно. Не успев еще выпутаться из окутавшей меня розовой пелены, я заставил себя думать о переезде — о том, чтобы поскорее упаковать пожитки и бежать из этого города как можно дальше, возможно даже, на другой континент. На самом деле мне вовсе не пришлось уезжать так далеко. Я всего лишь покинул свою прежнюю маленькую квартирку, забрав с собой коллекцию зонтов, и в итоге нашел себе вполне сносное жилье в Бруклине, где с тех пор дожди стали выпадать гораздо чаще, чем, скажем, на Манхэттене.

Не могу сказать, что мне не хотелось снова ее увидеть — великие боги, этого я хотел больше всего на свете! — но я же должен был считаться со своими непосредственными обязанностями, верно? К тому же мне приходилось постоянно учитывать происки тех богов и различных их воплощений, которые считались нашими врагами; нельзя было сбрасывать со счетов и последствия тех потрясений, которые наша с ней встреча способна вызвать на земном шаре. Ураганы, смерчи, цунами — даже самый отъявленный романтик понимает, что на одних радугах настоящей любви не построишь.

Вот почему я тогда позволил ей уйти; а сам неотрывно смотрел ей вслед — как она идет по улице в своем желтом платьице, держа в руке зонтик с ромашками. А когда она добралась до поворота, я отчетливо видел, как солнечный луч, пронзив тучи, ярко высветил ее маленькую веселую фигурку. И Санни навсегда ушла из моей жизни.

— Я люблю тебя, — сказал я ей вслед, стоя под проливным дождем. Вода стекала по моему лицу холодными маленькими ручейками, но головная боль совершенно прошла. Зато в сердце моем зародилась новая боль, которой еще мгновение назад там не было.

Как я и сказал, лето обещало быть дождливым.