Самба

В годы перехода от незрелого социализма к перезрелому, т.е. в восхитительный период зрелости, к массивному и довольно уродливому купеческому замку на Миусской площади было подстроено современное крыло с намеком на полет воображения – стеклянная плоскость, бетонный козырек; получилась полнейшая гадость. Здесь, в штабе советского фотоискусства, проходил пленум правления Союза фотографов СССР. На повестке дня были «Новые задачи, стоящие перед советскими фотографами в свете исторических решений ХХХ съезда КПСС». Всю первую половину пленума занял отчетный доклад Генерального Секретаря СФ СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, четырежды лауреата Государственной (б. Сталинской) премии, депутата Верховного Совета, члена ЦК КПСС девяностолетнего Фатьяна Касьяновича Блужжаежжина, того самого, который во время уно личным примером стимулировал появление гениального изречения «Желудки у людей бывают разные».

Хороша все-таки, сильна наша старая гвардия! Не без определенной даже грации стоял генсек на трибуне и хорошо читал свой доклад о дальнейших в свете исторических нашей родной. Позволял себе даже иной раз отвлечься от текста, бросить в зал нечто простое, артистическое, ну, вроде «можем, можем мы, друзья, гордиться нашей молодежью, нашими»… Вот тут, правда, случился с Блужжаежжиным маленький конфуз – потерялось окончание фразы, вдруг вылетело гордое словцо «комсомольцами». Смысл и идейное содержание словца, конечно, присутствовали в бывалой башке генсека, но вот форма как-то затуманилась, и потому Блужжаежжин, жадно желая выбраться из затянувшейся паузы, прожевывал что-то вроде: «Нашими красными интернационалистами…» и глубже еще погружался в жижу, в мякину невнятицы – «нашими членами лиги молодого Октября»… «нашими юнгштурмовцами»… – не теряя, между прочим, падежа «кого-чего»! – «нашими участниками марша молодых марксистов»… и даже «нашими грозными сталинскими соколятами»…

В другое время кто-нибудь непременно бы захохотал, но в тот период такое сильное в стране произошло восстановление «ленинских норм», что никто и не пикнул. В президиуме собрания сидел один из главных выразителей воли партии в искусстве, некто Саурый, прямой такой товарищ с истуканистым лицом сельского баяниста, а рядом находился его заместитель как раз по фотографии, который знал толк как в снимках анфас, так и в профиль, некто Феляев, известный в Москве под кличкой Булыжник Оружие Пролетариата, или БОП. Оба не шелохнулись, пока Фатьян Касьянович топтал говно, а только лишь слегка скосили глаза на соседа по президиуму Фотия Фекловича Клезмецова: как реагирует змей подколодный? Товарищи догадывались о далеко идущих планах карьериста.

Фотий Феклович ничем себя не выдал, сидел с каменным, в нынешнем стиле, выражением лица, иногда лишь оглаживая свое сокровище, бородку, наследие революционных демократов. Думал тем временем, конечно же, нехорошее: сколько же можно живые мощи вытягивать на трибуну? Увы, даже и в штабе партии – определенный застой. Товарища Саурого пора менять, теоретически слаб. Ну, бывшему урке Феляичу и вообще не место в столице. Ну, посмотрим, как пойдет в недалеком будущем. Денек-то сегодня «судьбоносный», мать-моя-третий-сон-Веры-Павловны!

Во второй половине пленума в «прениях» должны были выступить руководители союзов всех братских республик, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык, каждый должен был разжевать свою собственную жуемотину – «вдохновленные мудрыми идеями ХХХ съезда родной Коммунистической партии, фотографы советской Киргизии (Якутии, Литвы…) продолжают расширять свои связи с массами, глубже проникать в сердцевину народной жизни, ярче воплощать образ нашего героического современника, человека труда, в своем творчестве».

Перед эстонцем и после армянина слово дадут гордому внуку славян Фотию Фекловичу Клезмецову. Начнет он свой доклад заурядными заклинаниями в адрес партии и статистической похвальбой – какие широкие массы охвачены шефством, сколько издано альбомов, сколько развернуто экспозиций на заводах, сколько в колхозах и совхозах, сколько проведено совещаний и семинаров, творческих дискуссий с коллегами зоны Нечерноземья и Черноземья, угольного бассейна… и прочая ахинея.

Затем он перейдет к более серьезному делу, к борьбе на международной арене. В целом, скажет он, фотографы Москвы и Московской области с честью противостоят миру реакции, насилия и бесправия… Затем, сделав многозначительную паузу и отхлебнув из официального стакана чего-то, чего туда наливают, Фотий Феклович произнесет весомое «однако». Последует еще одна пауза, чтобы до олухов в зале дошло, что это не обычное «однако» из передовиц «Честного слова» периода «оттепели», что это другое, суровое, непреклонное «однако», сродни всей нынешней советской державе, ведомой ее хмурыми старцами в новый поход. Куда поход, за какими заафганскими кормами – не важно! Сейчас нам не цель нужна, а сплоченность рядов!

Что же последует за этим весомым «однако»? А вот что: однако не все члены нашей организации ясно видят свои задачи в обстановке нарастающей и непримиримой борьбы двух миров. Больше того, товарищи, есть среди нас эдакие прекраснодушные, идейно незрелые люди, пытающиеся построить башню из несуществующей (в этом месте саркастический нажим) слоновой кости, есть люди, ставшие жертвами их собственной идейной неразборчивости, которая активно используется спецслужбами Запада. Особое внимание, товарищи, я хотел бы обратить на то, что именно в Московской фотографической организации появился настоящий враг!

Еще одна пауза, еще один глоток того, что подносится как питьевая вода, и далее – вскрытие личности врага, прошедшего упомянутые уже ступени падения – прекраснодушие, идейная незрелость, неразборчивость – и наконец ставшего настоящим агентом ЦРУ, пролезшим даже в руководящие органы нашего союза. Я имею в виду, товарищи, Огородникова, нынче ставшего невозвращенцем и предателем родины.

Тут будет взрыв, такой огромный и всеобщий «ах» и затем – зона ошеломленного молчания. В этой зоне прозвучит его уверенный и даже слегка иронический голос человека, который знает даже больше, чем говорит. Он поведает собравшимся о падении Огородникова, о том, как, выполняя задание «спецслужб», пытался тот взорвать изнутри единство советских фотографов, этих верных объективов Партии, о его потугах под видом борьбы с цензурой основать претенциозный альбом под шутовским названием «Скажи изюм!»… Увы, товарищи, нашлись в нашей среде люди, клюнувшие на огородниковскую приманку дешевой западной популярности, и сегодня мы должны со всей серьезностью указать товарищам (подчеркнул голосом дорогое слово) Древесному, Герману, Лионель, Пироговой, Казан-заде, Чавчавадзе, Охотникову, Пробкину, Шапиро, Марксятникову, Фишеру, Цукеру, Кострову, Трубецкому, Ша-роварченко, Хризантемову, Штурмину, а также Розе Александровне Барселон на незрелость, безответственность, которые привели их на грань (подчеркнуть!) настоящего падения в болото антисоветчины. Затем последует важнейший момент выступления, то, за что пришлось столько биться, сражаться, скажем прямо, без страха и упрека, дважды выходить даже на Фихаила Мардеевича! – то, что сразу определит его будущую позицию и отметет всяческие разговоры о предательстве. Нет, товарищи, мы не доставим удовольствия идеологическим провокаторам Запада и предателю Огородникову, мы не отсечем наших заблудившихся коллег, мы будем за них сражаться со всей страстью, к которой нас призывает ленинский гуманизм! Вот тут-то и будут аплодисменты!

Фотий Феклович знал, что Планщин к его докладу относится довольно кисло: такая постановка вопроса существенно снижает масштаб операции, задуманной «железами». Ничего, против Фихаила Мардеевича не пойдут, пусть знают, «фишки», что не я на них, а они на меня работают, на политика большого размаха. Знал он, что и БОП и даже сам товарищ Саурый долго мямлили, прежде чем дать добро на доклад. Понимают, что после такого доклада придется потесниться.

Объявили перерыв. Клезмецов обедать сразу не пошел, но дал себя окружить формально равным себе секретарям союзных республик, а на деле, как он это определил в уме, «ничего не подозревающим чучмекам». Он стоял в фойе, озирал проходящих мимо фотографов, кто с кем идет, кто как здоровается, шутил, предвкушая вторую часть заседания, как вдруг… Вот «лучший-талантливейший» когда-то написал «потолок на нас пошел снижаться вороном», вот приблизительно такое тут произошло с Фотием Фекловичем, да и пол себя повел не лучше – пошел на нас вздыматься бурым медведем. Через головы отдыхавших участников, сквозь табачный дымок Клезмецов увидел проходящего в стеклянные двери Огородникова!

Матерый лазутчик вошел с мороза, снял волчий треух, шлепнул его о колено, распахнул дубленочку, посыпался снег, весело огляделся, наглый прозрачный глаз. Махнул кому-то в толпе и был тотчас же окружен прекраснодушными и идейно незрелыми, как будто люди не слушают «Голос Америки», как будто не знают, какую антисоветчину на днях передавали от его имени! Что же происходит, это какой же информацией снабжают нас «железы» идеологической безопасности? Что же теперь – вся речь коту под хвост? Кто кого дурачит, товарищи?

Как раз в этот момент мимо Клезмецова проходила парочка «кураторов», капитаны Сканщин и Слязгин. Их, конечно, большинство присутствующего руководства знало в лицо, но все-таки подразумевалось, что их никто не знает, поэтому капитаны проходили с исключительной скромностью, держа под мышками стопочки книг, только что приобретенных в киоске президиума, то есть дефицит. Собственно говоря, из двух кураторов по крайней мере один и в самом деле был большим книголюбом и фотолюбом. Речь идет, конечно, о Владимире Сканщине. За время идейно-творческой работы и, конечно, под влиянием его дорогой Виктории Гурьевны Казаченковой он капитально, конечно, поднялся над собой, у него и в самом деле появился зудок в отношении как печатного слова, так и фоторепродукций. Ни одного пленума или совещания Владимир не пропускал, чтобы не обогатить свою личную библиотеку чем-нибудь дефицитным, хотя, учитывая допуск к особым книгам и альбомам, которым он обладал на службе, можно объяснить несколько критическое отношение офицера даже к самым лучшим образцам отечественной печатной продукции. Книжки, конечно, отличные, думал он, но чего-то все и таки не хватает. Дерзости какой-то явно недостает…

Итак, офицеры в скромной манере проходили по кулуарам пленума, но и достоинства своего не теряли. Ведь сказал когда-то любимец партии тов. Зиновьев: «Каждый советский человек – в душе чекист!» И вдруг прямо посреди творческой толпы к кураторам взволнованно обращается руководящий объемистый товарищ, такой по инструкции вроде бы недосягаемый, как бы совсем вне черновой гэфэушной работы, как бы на теоретическом уровне, вроде бы вовсе не Кочерга. В порыве исключительного волнения, схватив себя левой рукой за бородку, правой не-Кочерга сигналит: Володя! Сканщин! На минутку! Нас просят, мы делаем. На минутку! Пожалста!

– Ну-ка, Сканщин, посмотрите-ка вот сюда! – прошипел Клезмецов.

Ну и минутка, называется, пригласили, спасибочки! За такую минутку можно запросто обосраться, если соответствующая мускулатура не в порядке. Перед Владимиром Батьковичем стоял во всей красе совсем уже было утраченный объект – Максим Петрович Огородников! Да не обман ли зрения? Ведь давно уже представлялся бывший подопечный в белом блейзере на борту океанской яхты, в блестящем окружении офицеров ЦРУ и звезд Голливуда.

– Вы знали? – шипел на ухо Клезмецов. – Почему же не предупредили?

«Да ничего мы не знали!» – хотел было выпалить Сканщин, но вовремя хапнул себя за язык. Могла ведь слететь с грешного самая большая государственная тайна.

– Если вас не предупредили, товарищ Клезмецов, значит, этого не требовалось, – очень хорошо ответил он.

– Вы мне доклад сорвали!

– Перебьетесь, Фотий Феклович!

На будущее отмечаем, какое может быть неприятное лицо у почтенной Кочерги. Похож стал отчасти на гиену. Вот именно на гиену, товарищ генерал, смахивал Клезмецов в момент произнесения недружественной реплики в адрес идейного контроля. Как прозвенел звонок и как удалился Фотий Феклович в зал заседаний, капитан Сканщин даже не заметил. Все смотрел на милягу Максима Петровича. Все-таки услышал, лапа (выражение «дорогой»), зов Родины, все-таки русский же человек же, наш же талантище! Последить бы надо за собой образцовому чекисту, такому, как Слязгин Николай, не к лицу такое волчье, тухлое, понимаете ли, выражение при взгляде на вернувшегося из загранкомандировки фотоартиста. Ты, Слязгин, как был дуролом в ДОСААФовском тире, так и остался, а Огорода, может быть, из врагов опять в идейно-незрелые переведут… Тут уж, не выдержав, устремился Володя с протянутой рукой. С приездом, Максим Петрович! Возвращенец широко улыбнулся. Здравствуй, Русь моя, родина кроткая! Обеспечиваете работу пленума? Сканщин радостно хохотнул. А что делать? Сами видите, Максим Петрович, понаехала деревня…